Тайная Вечеря
Я готов был познать себя во всей совокупности измерений, фаз и
координат, но Ольге не сказал об этом, сообщив лишь в кратких чертах о
своей беседе с учеными и обещав подробнее рассказать все на следующий
день. То был день ее рождения, который мы обычно проводили вдвоем, но на
этот раз я пригласил гостей – Галю и Кленова. Очень хотелось позвать и
Заргарьяна с Никодимовым, как виновников неожиданного, если не сказать –
чудесного в моей жизни, и я даже намекнул им об этом по выходе из
ресторана, но Павел Никитич или не выслушал меня внимательно, или не понял
по рассеянности, а Заргарьян шепнул конфиденциально:
– Оставьте. Все равно не придет: бирюк, сам признается. А я подойду,
когда вырвусь; может, попозже. Ведь мы еще не закончили нашего разговора,
– подчеркнул он не без лукавства, – о самопознании, а?
Он действительно приехал позже всех, когда разговор за столом уже
превратился в спор, яростный до хрипоты и упрямый до невежливости, когда
забываешь буквально обо всем, кроме своих собственных выкриков.
Мой рассказ о пережитом во время опыта и о последующей беседе с учеными
произвел впечатление маниакального бреда. Кленов промычал неопределенно:
– Н–да...
И замолчал. А Галя, покрасневшая, с сердитыми искорками в глазах,
возбужденно воскликнула:
– Не верю!
– Чему?
– Ничему! Лажа какая–то, как говорят ребята у меня в лаборатории.
Авантюра. Тебя просто мистифицируют.
– А зачем его мистифицировать? – отозвался Кленов. – С какой целью? И
потом, Никодимов и Заргарьян не рвачи и не прожектеры. Добро бы рекламы
хотели, а то ведь молчать требуют. Не те это имена, чтобы допустить даже
тень мысли о квазинаучной авантюре.
– Все новое в науке, все открытия подготовлены опытом прошлого, –
горячилась Галя. – А в чем ты видишь здесь этот опыт?
– Часто новое опровергает прошлое.
– Разные бывают опровержения.
– Точно. Эйнштейну тоже вначале не верили: еще бы – Ньютона опроверг!
Ольга упорно молчала, не вмешиваясь в спор, пока на это не обратила
внимания Галя:
– А ты что молчишь?
– Боюсь.
– Кого?
– Вы спорите о каких–то абстрактных понятиях, а Сергей непосредственно
участвовал в опыте. И, как я понимаю, на этом не остановится. А если
правда все, что он рассказывает, то едва ли это выдержит мозг
обыкновенного человека.
– А ты так уверена, что я обыкновенный человек? – пошутил я.
Но она не приняла шутки, даже не ответила. Разговором опять завладели
Кленов и Галя. Я должен был ответить на добрый десяток вопросов, снова
повторив рассказ о виденном и пережитом в лаборатории Фауста.
– Если Никодимов докажет свою гипотезу, – сдалась наконец Галя, – то
это будет переворот в физике. Величайший переворот в нашем познании мира.
Если докажет, конечно, – прибавила она упрямо. – Опыт Сергея еще не
доказательство.
– А меня другое интересует, – задумчиво сказал Кленов. – Если принять
априори верность гипотезы, то сейчас же возникает другой, не менее важный
вопрос: как развивалась жизнь каждой пространственной фазы? Почему они
подобны? Я говорю не о физическом, а о социальном их облике. Почему в
каждом перевоплощении Сергея Москва – это Москва нынешняя, послевоенная,
столица СССР, а не царской России? Ведь если гипотеза Никодимова будет
доказана, вы понимаете, о чем прежде всего спросят на Западе? Спросят
политики, историки, попы, журналисты. Обязательно ли подобно во всех мирах
их общественное лицо? Обязательно ли одинаково их историческое развитие?
– Никодимов говорил и о мирах с другим течением времени, может быть,
даже со встречным временем. Теоретически можно попасть и к неандертальцам,
и на первый земной звездолет.
– Я не об этом, – отмахнулся нетерпеливо Кленов. – Как ни гениально
было бы открытие Заргарьяна и Никодимова, оно не снимает всей важности
вопроса о социальном облике каждого мира. Для марксистской науки все ясно:
физическое подобие предполагает и социальное подобие. Везде развитие
производительных сил определяет и характер производственных отношений. Но
ты представляешь себе, что запоют певцы личностей и случайностей? Варвары
могли не дойти до Рима, а татары до Калки. Вашингтон мог проиграть войну
за независимость США, а Наполеон выиграть битву при Ватерлоо. Лютер мог не
стать главой Реформации, а Эйнштейн не открыть теории относительности. У
Брэдбери эта зависимость исторического развития от нелепой случайности
доведена до абсурда. Путешественник во времени случайно давит какую–то
бабочку в Юрском периоде, и вот уже меняется картина президентских выборов
в США: вместо прогрессиста и радикала выбирают президентом фашиста и
мракобеса. Мы–то знаем, что Голдуотера все равно не избрали бы, даже если
в Юрском периоде передавили сразу всех динозавров. А победи Наполеон при
Ватерлоо, его разгромили бы где–нибудь под Льежем. И вместо Лютера
кто–нибудь возглавил бы Реформацию, и, не будь Эйнштейна, кто–то все равно
открыл бы теорию относительности. Даже не поднявшийся до высот
исторического материализма Белинский более ста лет назад писал, что и в
природе, и в истории владычествует не слепой случай, а строгая,
непреложная внутренняя необходимость.
Кленов говорил с той же профессиональной назидательностью лектора,
которая меня так раздражала на редакционных «летучках», и чисто из духа
противоречия я возразил:
– Ну, а представь себе, что в каком–то соседнем мире не было Гитлера?
Не родился. Была бы тогда война или нет?
– Сам не можешь ответить? А Геринг, Гесс, Геббельс, Рем, Штрассер,
наконец? Уж кому–нибудь Крупны бы передали дирижерскую палочку. И я вижу
твою великую миссию. Сережка, – ты не смейся; именно великую, – не только
в том, чтобы доказать гипотезу Никодимова, но и в том, чтобы закрепить
позиции марксистского понимания истории. Что везде и всегда при одинаковых
условиях жизни на нашей планете, во всех ее изменениях, фазах или как вы
там их называете, классовая борьба всегда определяла и определяет развитие
общества, пока оно не стало бесклассовым.
В этот момент и появился Заргарьян с хризантемами в целлофане. И десяти
минут не прошло, как он покорил и Ольгу и Галю, а профессорская
назидательность Кленова сменилась почтительным вниманием первокурсника.
Он сразу перехватил нить разговора, рассказал о предполагаемых
нобелевских лауреатах, о своей недавней поездке в Лондон, перебросился с
Галей замечаниями о будущем лазерной техники, а с Ольгой о роли гипноза в
педиатрии и похвалил статью Кленова в журнале «Наука и жизнь». Но он
определенно и, как показалось мне, умышленно отводил разговор от моего
участия в их научном эксперименте. А когда часы пробили одиннадцать, он
поймал мой недоуменный взгляд и сказал с присущей ему усмешечкой:
– Я ведь знаю, о чем вы думаете. Почему Заргарьян молчит об
эксперименте? Угадал? Да просто потому, милый, что не хотелось сразу
уходить. После того что я сейчас вам скажу, уже никакой разговор
невозможен. Заинтриговал? – засмеялся он. – А ведь все очень ясно: завтра
мы предполагаем поставить новый опыт и просим вас об участии.
– Я готов, – повторил я то, что уже сказал им вчера в ресторане.
– Не торопитесь, – остановил меня Заргарьян, и в голосе его уже
появилась знакомая мне серьезность, даже взволнованность. – Новый опыт
более длителен, чем предыдущий. Может быть, это несколько часов; может
быть, сутки... Во–вторых, опыт рассчитан на более удаленные фазы. Я говорю
«удаленные» только для того, чтобы остаться в границах понятного. Речь
едва ли идет о расстояниях, тем более что определить их мы не можем, да и
то, что под этим подразумевается, для активности биотоков не имеет
значения: распространение излучения практически мгновенно и не зависит ни
от пространственного расположения фаз, ни от знака поля. И я должен честно
предупредить вас, что мы не знаем степени риска.
– Значит, это опасно? – спросила Галя.
Ольга ни о чем не спросила, только зрачки ее словно стали чуточку
больше.
– Я не могу определенно ответить на это. – Заргарьян, казалось, не
хотел ничего утаивать от меня. – При неточной наводке наш преобразователь
может потерять контроль над совмещенным биополем. Каковы будут последствия
для испытуемого, мы не знаем. Теперь представьте себе другое: в этом мире
он без сознания, в другом оно придано человеку, допустим летящему в это
время на самолете. Что будет с сознанием в случае авиакатастрофы, мы тоже
не знаем; успеет ли преобразователь переключить биополе, переключится ли
оно или просто погибнут два человека и в том мире, и в этом.
Ответом Заргарьяну было молчание. Он поднялся и резюмировал:
– Я уже говорил вам, что после моего заявления светский разговор
исключается. Вы свободны, Сергей Николаевич, в своем решении. Я заеду за
вами утром и с уважением выслушаю его, даже если это будет отказ.
Мы проводили его в молчании, в молчании вернулись и долго не начинали
разговора, пока наконец Галя не спросила меня в упор:
– Ты, вероятно, ждешь от меня совета?
Я молча пожал плечами: какое значение могли иметь ее «да» или «нет»?
– Я уже поверила в этот бред. Представь себе – поверила. И если бы я
годилась на это, если бы мне предложили, как тебе... я бы не задумывалась
над ответом. А советовать... Что ж, пусть Ольга советует.
– Я не буду отговаривать тебя, Сергей, – сказала Ольга. – Сам решай.
Я все еще молчал, не отводя глаз от пустого бокала. Ждал, что скажет
Кленов.
– Интересно, – вдруг проговорил он, ни к кому не обращаясь, –
раздумывал ли Гагарин, когда ему предложили первым вылететь в космос?