16. Третья Смерть Епископа Джонсона
И снова был остров, и солнце над океаном, неподвижное и бесстрастное, и
ленивая стылая тишина, такая же, как там, в ресторанчике маленького
алабамского городка, повисшая над мертвым епископом.
А вновь оживший покойник сидел на пустом ящике из–под пива и смущенно
разглядывал правую руку.
– Болит, – признался он. – Костяшки пальцев ноют.
– Значит, благословили кого–то, – засмеялся Смайли.
– Не сдержался. – Епископ смущенно сжимал и разжимал пальцы. – Простить
себе не могу.
– Сами нагрешили, сами отпустите, – зевнул Смайли. – Кстати, у всех у
нас руки покалечены. И побаливают. Только не понимаю почему. Ведь все
время на острове сидим, а это – мираж.
– Самогипноз, – охотно пояснил Шпагин. – Наш мозг воспринимал этот
мираж как реальность. Следовательно, и драка была реальной, и боль,
естественно, тоже. Только болевой импульс, внушенный Селестой, возникал
непосредственно в мозгу, без внешних раздражителей, ну и реакция на него
так же закономерна. Если вы внушите себе, что обожглись спичкой или
огоньком зажигалки, то ощутите боль от ожога и следы его на коже появятся.
Проще простого и никакой мистики.
Рослов тоже посмотрел на руки.
– Любопытно, – усмехнулся он. – Музейные костюмы исчезли, а следы драки
остались. Поистине стабильная информация. А сколько времени, вы думаете,
мы проторчали в этом трактире вместе с побоищем?
– Час, наверно, – предположил епископ.
– Я не смотрел на часы, – сказал Смайли.
– А я посмотрел. Две минуты.
– Еще одна загадочка: растянутое время. Или скажем так, – подумал вслух
Шпагин, – время действительное и время смещенное. Может быть, Селеста и
уравнение подскажет?
Смайли передернулся почти с неприязнью. Не хватит ли подсказок? Епископ
уже дважды был в раю. Пожалуй, довольно. Смайли высказал это вслух, но
Джонсон не принял шутки.
– В рай ли? – грустно промолвил он. – Боюсь, что впереди еще третий
круг ада.
Он не ошибся. Селеста начал новый эксперимент. Без наплыва, без
затемнения вошел в кадр джип капитана Ван–Хирна. Джип трясло и
подбрасывало на рытвинах дороги посреди незнакомых кустарников. Капитан
вцепился в раскаленную от жары спинку переднего сиденья машины, нырявшей,
как показалось Ван–Хирну, в толще красных удушливых облаков. То была
кирпично–красная пыль, точь–в–точь такая же, как и в мексиканском варианте
эксперимента. Но Ван–Хирн не был в Мексике и никакого эксперимента, кроме
этой африканской авантюры, не знал.
Что привело его в Африку? Желание славы? Жажда денег? Любовь к
приключениям? Но слава давно прошла стороной, а веселые приключения
обернулись грязной опасной работой, за которую, правда, платили регулярно
и много. Ван–Хирн любил деньги и не скрывал свою любовь за цветистыми
фразами о священном долге белого человека. Он умел хорошо стрелять, но
цели не выбирал – брал ту, которую предлагали. Сегодня он убивал
черномазых – это неплохо оплачивалось, завтра пойдет убивать белых, если
предложат. А почему бы нет, когда это легально и выгодно? Его не стесняли
капитанские нашивки армии белых наемников Моиза Чомбе. Он не обращал
внимания на комариные укусы газетных писак. Зачем? Это их работа, и за нее
тоже платят. Правда, похуже, чем ему.
Он всегда улыбался, когда слушал болтовню своего полковника: «Работайте
осторожно, ребята. Без лишних жертв. Что о нас могут подумать в Европе?" А
он отвечал ему: «Слушаюсь, полковник. Постараюсь, полковник». И выжигал
потом целые деревни, пытал, расстреливал, вешал. Не сам, конечно: он не
любил грязной работы. Отдавал приказы подчиненным и следил, как они
выполнялись. В итоге слава, свернувшая было в сторону, наконец пришла и к
Ван–Хирну. Темная слава. Дурная слава. А ему было весело, он улыбался,
когда слышал за собой зловещий шепот или дерзкое восклицание: «Кровавый
голландец!»
«Хорошее прозвище, – говорил он. – Я бы не годился для этой операции,
если б меня называли иначе». Операция, предложенная штабом, и в самом деле
была не легкой. «Рассчитайте каждый ход, капитан, – сказал ему полковник.
– Все трое очень опасные парни. Дело пахнет большой потасовкой, но
поберегите их. Они нам нужны, и лучше будет, если я сам допрошу их». –
«Если удастся, полковник», – добавил Ван–Хирн. «Неудачи быть не должно, –
оборвал полковник, – я удивляюсь вам, капитан».
Ван–Хирн и сам себе удивлялся. Что–то мешало ему сосредоточиться,
словно кто–то чужой и незваный подслушивал его мысли. Телепатия? Гипноз?
Чушь. Просто размяк от жары, оттого и в сон клонит. Он закрыл глаза и
сразу провалился в жаркую темноту сна.
Но то был не сон. Некто, действительно чужой и незваный, погасил
сознание Ван–Хирна, вторгнулся в его черепную коробку. Ван–Хирн уже не был
Ван–Хирном, он чувствовал и думал иначе. И мысленно говорил с кем–то
невидимым и беззвучным. Только Ван–Хирн уже ничего не слышал. Сознание его
было подавлено.
А разговор продолжался, не внося никаких изменений в пляску джипа по
коричневым буеракам.
«Снова превращаешь меня в подонка. Первый раз – в шулера и
контрабандиста Кордону, сейчас – в наемного убийцу Ван–Хирна. Мексиканец и
голландец. Только в этом и разница».
«Не только в этом».
«А в чем? В обоих случаях я лишь Джекиль, получивший возможность
наблюдать безобразия Хайда [герои повести английского писателя
Р.Л.Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»], но
бессильный им помешать».
«Реакции различны. В первый раз я заинтересовался мотивами,
побуждающими человека лгать. Эмоциональной основой лжи. Сейчас я проверяю
противоречия между мышлением и поведением полностью аморального в вашем
понимании человека и соответственно мышлением и поведением человека
определенных моральных принципов. Причем в аналогичных ситуациях».
«Как можно говорить о моем поведении, когда мне уготована только роль
зрителя? Ван–Хирн будет действовать, а я – мысленно негодовать. Реакции
паралитика».
«Ты не понял меня. Подавленные эмоции стабильнее освобожденных. Ты
сильный человек, Смайли, а мне нужно твое бессилие. Ты решителен и смел, а
мне нужна твоя беспомощность. Но не все время твоя личность будет
подавлена. Возможно, ты сможешь вмешаться в механизм абстрактного мышления
и контроля, то есть в то, что вы называете волей, и корректировать таким
образом мышление и поведение Ван–Хирна. Но ненадолго. Если это случится,
попробуй за считанные минуты исправить то, на что у Ван–Хирна уйдут часы».
Селеста отключился, а Смайли в бессильной ярости стукнул кулаком по
сиденью автомашины. Внешне это сделал Ван–Хирн, искренне удививший
сидевшего рядом водителя.
– Что случилось, капитан? – спросил тот.
– Ничего, – буркнул Смайли, – не обращай внимания.
И тут же понял, что сказал это не он, а все тот же Ван–Хирн,
протирающий глаза ладонью, как после короткого, но крепкого сна. Смайли же
опять не мог ни говорить, ни действовать. Он превратился в «электронного
наблюдателя», присоединенного незаметно для голландца к его мозговым
центрам, в некую бестелесную душу, способную лишь мысленно оценивать
поступки Ван–Хирна.
А сам Ван–Хирн, окончательно очнувшийся после своего невольного «сна»,
взглянул на часы и приказал шоферу остановиться. Джип затормозил, и шофер
три раза нажал на клаксон. Сонную тишину дороги взорвали оглушительные
гудки машины.
Ван–Хирн спрыгнул на землю, стряхнул красную пыль с комбинезона,
разукрашенного под цвет дороги кирпичными пятнами, и пошел назад, пытаясь
разглядеть в оседающем облаке пыли идущие сзади машины. Три
бронетранспортера с высокими бортами, пятнистые, как и его комбинезон,
тоже остановились. Солдаты нестройно приветствовали командира.
Голландец поморщился: дисциплинку следовало подтянуть. Но времени не
было. Предстоял серьезный предоперационный инструктаж.
– Ехать пять километров, – начал он. – Цель – деревушка у истоков
Ломани. Мы были там три месяца назад, в конце прошлого года.
Сидевший в первой машине солдат со шрамом на лбу сказал что–то
нелестное о жителях деревушки и тут же осекся: Ван–Хирн не любил, когда
его перебивали.
– Когда вернемся в лагерь, Жюстен, – продолжал он, – пойдете под арест.
А сейчас запомните: в этой деревушке скрываются трое белых – два француза
и английский священник. Все трое – участники Сопротивления. Один из
французов, Гастон Минье, что–то вроде комиссара у чернокожих. Всех троих
надо взять живыми – это приказ. Два взвода под командой Розетти и Пелетье
оцепят деревню, а я с группой Жюстена пойду наперехват. По сигналу «три
выстрела» Розетти и Пелетье сжимают кольцо. Приказ жителей не касается, с
ними не церемоньтесь. Вопросы есть?
– Есть, – откликнулся черноусый парень с сержантскими нашивками. – Что
делать с лачугами?
Ван–Хирн брезгливо поджал губы.
– Нелепый вопрос, Розетти. Сжечь, как всегда.
Смайли слышал этот разговор ушами Ван–Хирна, видел все глазами
Ван–Хирна. На зубах у него хрустела дорожная пыль, и лицо обжигал горячий
ветер саванны. «Когда же все это происходит? – мысленно подсчитывал
Смайли. – Чомбе. Наемники. Катанга. В шестьдесят первом или в шестьдесят
втором? Кажется, в шестьдесят втором. Впрочем, какая разница?" Ван–Хирн
просто об этом не думал, а все, что он думал, Смайли читал, как в книге.
Бессвязные ассоциации с вчерашней выпивкой, надоевшая до смерти саванна,
скука, равнодушие к чужой да и своей жизни... Только необходимость
выполнить приказ двигала помыслами Ван–Хирна. Взять живыми и доставить в
лагерь наемников трех чужаков, изменивших делу белого человека. Но кто эти
трое? Голландец сказал, что один из них – это английский священник. Вдруг
это епископ? А француз Минье – Шпагин или Рослов?
Но память Ван–Хирна ничего не подсказала Смайли. Капитан не знал тех,
за кем охотился. Он запомнил только Минье, да и то по фотографиям: черные
усики, глаза–маслины, бачки на полщеки. Но и Смайли не знал этого
человека.
А джип, съехав с дороги, остановился в тени редких пальм, за которыми
виднелись домишки, обмазанные рыжей потрескавшейся глиной. В деревне было
тихо: полуденный зной загнал жителей под крыши, и Ван–Хирн с
удовлетворением отметил, что появление четырех военных машин осталось
незамеченным. Неожиданность – лучшая тактика. «Мы возьмем их тепленькими и
получим премию за минимальный расход патронов».
Пока группы Розетти и Пелетье окружали деревню с востока и запада, он
занял наблюдательный пункт на крыше вездехода. В бинокль было хорошо
видно, как парни в пятнистых комбинезонах быстро и бесшумно обогнули
деревню, в которой по–прежнему не было видно ни одного человека. Ван–Хирну
это уже не понравилось: «Или они спят, как сурки, или нам приготовлена
теплая встреча. Хотя вряд ли: кто мог предупредить их о нашем налете?»
Он спрыгнул на землю и подошел к ожидавшим его наемникам.
– Рассредоточиться – и короткими перебежками вдоль дороги. Без приказа
не стрелять. Жюстен со мной.
Извлек из кобуры вороненый «смит–и–вессон», щелкнув затвором, вогнал
патрон в ствол и, бросив: «За мной!", двинулся к притихшей деревне. Жюстен
шел рядом, держа наперевес автомат.
– Какой дом, капитан?
– Пятый справа. Сейчас мы его увидим.
Указанный Ван–Хирном дом действительно выделялся среди остальных хижин
и своими размерами, и пристроенной к нему верандой. У дома их встретила та
же непонятная и потому уже зловещая тишина.
– Вымерли они все, что ли? – спросил Жюстен.
Ответить Ван–Хирн не успел – откуда–то сбоку из–за кустов заговорил
пулемет. Ван–Хирн с кошачьим проворством метнулся в сторону, упал на
землю, подняв целое облако пыли, и под прикрытием этого облака подполз к
глинобитной стене дома. Рядом с ним плюхнулся, сдерживая одышку, Жюстен.
– Вот вам и деревенская тишина, – процедил он сквозь зубы.
– Срок вашего ареста увеличивается вдвое, – не оборачиваясь, сказал
капитан. Он что–то все–таки разглядел за красно–серыми клубами пыли и
тоном приказа добавил: – Первый дом слева. Открытое окно у крыльца. Три
коротких очереди в правый нижний угол.
Жюстен вскинул автомат, трижды выстрелил в окно, и пулемет смолк, то ли
потому, что сержант не промахнулся, то ли потому, что улица опустела:
налетчики залегли, оставив пять трупов в пятнистых комбинезонах. Теперь
заговорили их автоматы. Розетти и Пелетье, выполняя приказ капитана,
стягивали кольцо вокруг деревушки. И вот уже поднялись над кустами
багровые языки пламени, и треск горящего дерева слился с непрерывной
трескотней автоматов.
«Премии за экономию патронов не будет», – подумал Ван–Хирн, и Смайли
поразился тому, что он ни на секунду не усомнился в исходе боя. Сомнение –
значит, неполадка, а мозг Ван–Хирна работал как хорошо налаженный
механизм, электронная машина с заранее выверенной программой. Программа же
не допускала и мысли о победе туземцев. Пострелять, перебить десяток
наемников они еще смогут, но победить... На это у них не хватит
воображения. В одной из немногих прочитанных голландцем книжек
рассказывалось о том, как обезьяны победили людей потому, что те из–за
непредусмотрительности и лености дали обезьянам слишком много свободы. Из
прочитанного Ван–Хирн сделал единственный разумный для него вывод: никакой
свободы для черномазых. Библейская легенда о десяти виноватых писана не
для них. Голландец переделал ее по–своему: лучше повесить десяток
невинных, чем отпустить одного виновного.
Так он и действовал.
– Пять человек – занять дом с пулеметом. Отряду Розетти прочесать
улицу. Ближайшие лачуги не поджигать.
– А у нас и бензина больше нет, – сказал Розетти.
– Плохо, – отрезал Ван–Хирн. – Лишитесь премии за операцию.
«Ого, – подумал Смайли, – он уже делит премии. Не рано ли?»
Но голландец в победе не сомневался. Он доводил ее до конца.
– Окружить дом и взять под прицел окна. Пелетье! Двух человек –
вышибить дверь. Выполняйте.
Весь Ван–Хирн с его безрассудной смелостью, тупым самодовольством и
расистским бешенством был для Смайли полностью ясен. Психика проходимца,
может быть, интересовала Селесту, но Смайли думал только о том, как бы ему
помешать, сорвать эту карательно–автоматную операцию. Но как? Самое
неприятное чувство – чувство беспомощности. Представьте себе, что на ваших
глазах бьют женщину, калечат ребенка, издеваются над стариком, а вы не
можете вмешаться, помочь. Даже кулак не сожмется в бессильной ярости: нет
кулака, он принадлежит другому. Так чего же добивался от Смайли Селеста?
Подавленных эмоций? Кажется, он все–таки обещал возможность вступить в
игру. Подменить хотя бы на пять минут! За пять минут можно управиться.
Много ли надо времени, чтобы приказать бросить оружие и сдаться
забаррикадировавшимся жителям деревни? Конечно, приказ могут и не
выполнить. Могут и кокнуть спятившего капитана. Ну и пусть. Мир его праху.
Зато пять минут замешательства, пять минут паники – и трое спасены.
Повстанцы не растеряются. Только дурак не воспользуется такой выигрышной
ситуацией, а конголезцы не дураки. Судя по всему, программа встречи еще не
исчерпана.
Пока Розетти со своей группой постреливал для устрашения попрятавшихся
жителей вдоль и поперек пустынной улицы, один из пятнистых комбинезонов,
бросив автомат на землю, ударил сапогом в дверь. Она легко подалась, и
солдат с размаху влетел в черный проем, вдруг прорезанный короткими
вспышками автоматных очередей. Смайли не ошибся: наемников ждали, и
встреча оказалась «трогательной» и горячей. Скороговоркой затрещал
неожиданно воскресший пулемет, к нему присоединился второй из дома
напротив, а потом третий с противоположного конца улицы. Настильным
перекрестным огнем они зажали налетчиков, вбили их в душную пыль дороги.
Через несколько минут все было кончено. Оставшиеся в живых наемники
сбились в кучу посреди улицы, бросив автоматы и подняв руки. Их окружили
внезапно появившиеся конголезцы – кто голый по пояс, кто в рваной холщовой
рубахе, кто с винтовкой, кто с автоматом, кто просто с гарпуном для охоты
на крупную рыбу. Операция Ван–Хирна была закончена, только не так, как
было приказано.
«Почему ты не позволил мне вмешаться? – мысленно спросил Смайли. – Ведь
ты же знал о такой развязке, а я мучился от бессилия в шкуре этого
расчетливого убийцы!" Он спросил машинально, не рассчитывая на ответ,
потрясенный неожиданно разрядившимся напряжением, но беззвучный Голос
откликнулся: «Я знал, что их ждут. Но исход сражения мог быть и другим. Я
имел в виду несколько предположительных вариантов. В наиболее неприятных
тебе ты заменил бы Ван–Хирна. Но этого не потребовалось». – «Тогда зачем
вся эта мелодрама? – рассердился Смайли. – Что ты записывал?" – «Ты
называешь это записью? – снова откликнулся Селеста. – Пусть так. Меня
интересовали твои подавленные эмоции».
Мысленный диалог не продолжался. Селеста умолк, предоставляя Смайли
наблюдать за развязкой. Из большого дома с верандой вышли трое. Двух
Смайли видел впервые: типичные французы, молодые, черноволосые, возможно,
и не коммунисты, а просто честные и горячие парни из Парижа или Марселя,
для которых слово «свобода» одинаково дорого, как его ни произноси –
по–французски или на суахили. «Может быть, под незнакомой внешностью
скрывались Рослов и Шпагин?" – мелькнула мысль. Мелькнула, когда Смайли
увидел третьего. Это был Джонсон. Даже пасторский сюртук его оставался
прежним. Селеста не изменил ему ни внешности, ни национальности, ни
профессии.
– Кто из вас капитан Ван–Хирн? – спросил он.
– Я, – ответил голландец. Страха он не испытывал – только злость.
– Немалый путь вы проделали, чтоб встретиться с нами. Мы перед вами.
– Вижу.
– Вероятно, вы представляли эту встречу несколько иначе?
– Какая разница, как я ее представлял! – взорвался Ван–Хирн. – Я ваш
пленник, и все. Спектакль окончен.
– Пока еще нет. Во–первых, вы ошибаетесь в оценке ситуации. Вы – не
пленник. Как я понимаю, вы незнакомы с Женевской конвенцией. Пленником вы
были бы, если б Голландия находилась в состоянии войны с республикой
Конго.
– При чем здесь Голландия? Я служу в бельгийской армии.
– Бельгийская армия тоже ни при чем. Вы служите в армии наемников Моиза
Чомбе, созданной на авеню Генерала Мулэра в Леопольдвилле. Вы, конечно,
помните свою штаб–квартиру в отеле «Мемлинг»? Сколько вам заплатили за
военную прогулку в саванне на чужой вам земле?
Ван–Хирн скрипнул зубами: англичанин умен и многое знает. Но пока тебе
не всадили пулю в затылок, всегда есть надежда. Смайли тут же отметил
просчет Ван–Хирна: надежды не было. Перед ним был не тот Джонсон, который
остался на острове. Этот Джонсон уже понюхал пороха и знал, на чьей
стороне правда.
– У вас точные сведения, – как можно спокойнее произнес голландец, – но
вы забыли, что Чомбе – законный глава государства.
– Какого государства? О каком мечтают бывшие колонизаторы? И для кого
законный? Для бельгийской компании «Юнион Миньер»? Мы расходимся с нею во
взглядах и не считаем законным правителем человека, продавшего свою страну
и народ. Во время Второй мировой войны был такой термин –
коллаборационист. Так называли людей, продавших родину. Время покарало их,
вы знаете.
– Во время войны я служил в африканском корпусе Роммеля, – сухо сказал
Ван–Хирн.
Епископ засмеялся, и Смайли еще раз подумал, что Селеста основательно
поработал над ним. Его преосвященство из Гамильтона едва ли бы так метко и
точно сумел оценить космополита из Бельгии.
– Что же вы сразу не сказали об этом? – улыбаясь, проговорил он. – Я бы
не утруждал вас разговором. Мы никогда не поймем друг друга.
«Вы ошиблись, епископ! – хотел крикнуть Смайли. – Мы отлично понимаем
друг друга. Ведь это я, Боб Смайли, а не голландец Ван–Хирн. Неужели вы
меня не слышите?»
И епископ услышал. А может быть, он просто вспомнил о Смайли неожиданно
и без повода, потому что трудно было заподозрить в профессиональном
карателе симпатичного работягу–американца.
– Вам знаком некий Смайли? – спросил Джонсон.
– Нет, – пожал плечами Ван–Хирн.
– Я так и думал. Вы, кажется, сказали – пора окончить спектакль? Вы
правы: пора. Но самое любопытное, что это действительно спектакль, в
котором режиссер позаботился только о моем участии, – загадочно произнес
Джонсон и добавил совсем уже непонятное для Ван–Хирна: – Мне даже
казалось, что я знаю название пьесы: «Третья смерть епископа Джонсона».
По тому, с каким удивлением посмотрели на Джонсона до сих пор не
сказавшие ни слова французы, Смайли догадался, что и они ничего не поняли
в последних словах епископа. Значит, не Рослов и Шпагин. Жаль.
– А кто это епископ Джонсон? – вдруг спросил Ван–Хирн.
– Он перед вами, – сказал епископ и повторил задумчиво: – Третья
смерть... так мне казалось. Теперь не кажется.
– Не кажется? – криво усмехнулся голландец. – Протрите глаза, ваше
преосвященство. – И он выхватил из потаенного внутреннего кармана
миниатюрный револьвер, почти игрушку, не замеченную повстанцами, так и не
освоившими искусство молниеносного полицейского обыска.
Но стрелял он громко и точно. Епископ пошатнулся и, наверное, упал бы,
если б его не поддержали.
– Селеста все–таки верен себе, – прошептал он.
И вдруг Смайли, с ужасом наблюдавший за этой сценой, почувствовал себя
свободным. Личность его смяла личность Ван–Хирна, освободив от опеки
Селесты, от участи беспомощного и бессильного зрителя. Он вырвался из
цепких рук конвоиров и закричал исступленно, почти не сознавая, что
кричит:
– Остановитесь! Я не Ван–Хирн!
Добежать до крыльца он не успел. В спину ему хлестнула автоматная
очередь, за ней другая. Третью он не услышал. А обезумевшие повстанцы все
стреляли и стреляли в распростертое на земле тело капитана Ван–Хирна,
который умер на несколько секунд раньше Роберта Смайли.