Селеста–7000 - Александр Абрамов - Книжная Полка

16. Третья Смерть Епископа Джонсона

И снова был остров, и солнце над океаном, неподвижное и бесстрастное, и ленивая стылая тишина, такая же, как там, в ресторанчике маленького алабамского городка, повисшая над мертвым епископом.

А вновь оживший покойник сидел на пустом ящике из–под пива и смущенно разглядывал правую руку.

– Болит, – признался он. – Костяшки пальцев ноют.

– Значит, благословили кого–то, – засмеялся Смайли.

– Не сдержался. – Епископ смущенно сжимал и разжимал пальцы. – Простить себе не могу.

– Сами нагрешили, сами отпустите, – зевнул Смайли. – Кстати, у всех у нас руки покалечены. И побаливают. Только не понимаю почему. Ведь все время на острове сидим, а это – мираж.

– Самогипноз, – охотно пояснил Шпагин. – Наш мозг воспринимал этот мираж как реальность. Следовательно, и драка была реальной, и боль, естественно, тоже. Только болевой импульс, внушенный Селестой, возникал непосредственно в мозгу, без внешних раздражителей, ну и реакция на него так же закономерна. Если вы внушите себе, что обожглись спичкой или огоньком зажигалки, то ощутите боль от ожога и следы его на коже появятся. Проще простого и никакой мистики.

Рослов тоже посмотрел на руки.

– Любопытно, – усмехнулся он. – Музейные костюмы исчезли, а следы драки остались. Поистине стабильная информация. А сколько времени, вы думаете, мы проторчали в этом трактире вместе с побоищем?

– Час, наверно, – предположил епископ.

– Я не смотрел на часы, – сказал Смайли.

– А я посмотрел. Две минуты.

– Еще одна загадочка: растянутое время. Или скажем так, – подумал вслух Шпагин, – время действительное и время смещенное. Может быть, Селеста и уравнение подскажет?

Смайли передернулся почти с неприязнью. Не хватит ли подсказок? Епископ уже дважды был в раю. Пожалуй, довольно. Смайли высказал это вслух, но Джонсон не принял шутки.

– В рай ли? – грустно промолвил он. – Боюсь, что впереди еще третий круг ада.

Он не ошибся. Селеста начал новый эксперимент. Без наплыва, без затемнения вошел в кадр джип капитана Ван–Хирна. Джип трясло и подбрасывало на рытвинах дороги посреди незнакомых кустарников. Капитан вцепился в раскаленную от жары спинку переднего сиденья машины, нырявшей, как показалось Ван–Хирну, в толще красных удушливых облаков. То была кирпично–красная пыль, точь–в–точь такая же, как и в мексиканском варианте эксперимента. Но Ван–Хирн не был в Мексике и никакого эксперимента, кроме этой африканской авантюры, не знал.

Что привело его в Африку? Желание славы? Жажда денег? Любовь к приключениям? Но слава давно прошла стороной, а веселые приключения обернулись грязной опасной работой, за которую, правда, платили регулярно и много. Ван–Хирн любил деньги и не скрывал свою любовь за цветистыми фразами о священном долге белого человека. Он умел хорошо стрелять, но цели не выбирал – брал ту, которую предлагали. Сегодня он убивал черномазых – это неплохо оплачивалось, завтра пойдет убивать белых, если предложат. А почему бы нет, когда это легально и выгодно? Его не стесняли капитанские нашивки армии белых наемников Моиза Чомбе. Он не обращал внимания на комариные укусы газетных писак. Зачем? Это их работа, и за нее тоже платят. Правда, похуже, чем ему.

Он всегда улыбался, когда слушал болтовню своего полковника: «Работайте осторожно, ребята. Без лишних жертв. Что о нас могут подумать в Европе?" А он отвечал ему: «Слушаюсь, полковник. Постараюсь, полковник». И выжигал потом целые деревни, пытал, расстреливал, вешал. Не сам, конечно: он не любил грязной работы. Отдавал приказы подчиненным и следил, как они выполнялись. В итоге слава, свернувшая было в сторону, наконец пришла и к Ван–Хирну. Темная слава. Дурная слава. А ему было весело, он улыбался, когда слышал за собой зловещий шепот или дерзкое восклицание: «Кровавый голландец!»

«Хорошее прозвище, – говорил он. – Я бы не годился для этой операции, если б меня называли иначе». Операция, предложенная штабом, и в самом деле была не легкой. «Рассчитайте каждый ход, капитан, – сказал ему полковник. – Все трое очень опасные парни. Дело пахнет большой потасовкой, но поберегите их. Они нам нужны, и лучше будет, если я сам допрошу их». – «Если удастся, полковник», – добавил Ван–Хирн. «Неудачи быть не должно, – оборвал полковник, – я удивляюсь вам, капитан».

Ван–Хирн и сам себе удивлялся. Что–то мешало ему сосредоточиться, словно кто–то чужой и незваный подслушивал его мысли. Телепатия? Гипноз? Чушь. Просто размяк от жары, оттого и в сон клонит. Он закрыл глаза и сразу провалился в жаркую темноту сна.

Но то был не сон. Некто, действительно чужой и незваный, погасил сознание Ван–Хирна, вторгнулся в его черепную коробку. Ван–Хирн уже не был Ван–Хирном, он чувствовал и думал иначе. И мысленно говорил с кем–то невидимым и беззвучным. Только Ван–Хирн уже ничего не слышал. Сознание его было подавлено.

А разговор продолжался, не внося никаких изменений в пляску джипа по коричневым буеракам.

«Снова превращаешь меня в подонка. Первый раз – в шулера и контрабандиста Кордону, сейчас – в наемного убийцу Ван–Хирна. Мексиканец и голландец. Только в этом и разница».

«Не только в этом».

«А в чем? В обоих случаях я лишь Джекиль, получивший возможность наблюдать безобразия Хайда [герои повести английского писателя Р.Л.Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»], но бессильный им помешать».

«Реакции различны. В первый раз я заинтересовался мотивами, побуждающими человека лгать. Эмоциональной основой лжи. Сейчас я проверяю противоречия между мышлением и поведением полностью аморального в вашем понимании человека и соответственно мышлением и поведением человека определенных моральных принципов. Причем в аналогичных ситуациях».

«Как можно говорить о моем поведении, когда мне уготована только роль зрителя? Ван–Хирн будет действовать, а я – мысленно негодовать. Реакции паралитика».

«Ты не понял меня. Подавленные эмоции стабильнее освобожденных. Ты сильный человек, Смайли, а мне нужно твое бессилие. Ты решителен и смел, а мне нужна твоя беспомощность. Но не все время твоя личность будет подавлена. Возможно, ты сможешь вмешаться в механизм абстрактного мышления и контроля, то есть в то, что вы называете волей, и корректировать таким образом мышление и поведение Ван–Хирна. Но ненадолго. Если это случится, попробуй за считанные минуты исправить то, на что у Ван–Хирна уйдут часы».

Селеста отключился, а Смайли в бессильной ярости стукнул кулаком по сиденью автомашины. Внешне это сделал Ван–Хирн, искренне удививший сидевшего рядом водителя.

– Что случилось, капитан? – спросил тот.

– Ничего, – буркнул Смайли, – не обращай внимания.

И тут же понял, что сказал это не он, а все тот же Ван–Хирн, протирающий глаза ладонью, как после короткого, но крепкого сна. Смайли же опять не мог ни говорить, ни действовать. Он превратился в «электронного наблюдателя», присоединенного незаметно для голландца к его мозговым центрам, в некую бестелесную душу, способную лишь мысленно оценивать поступки Ван–Хирна.

А сам Ван–Хирн, окончательно очнувшийся после своего невольного «сна», взглянул на часы и приказал шоферу остановиться. Джип затормозил, и шофер три раза нажал на клаксон. Сонную тишину дороги взорвали оглушительные гудки машины.

Ван–Хирн спрыгнул на землю, стряхнул красную пыль с комбинезона, разукрашенного под цвет дороги кирпичными пятнами, и пошел назад, пытаясь разглядеть в оседающем облаке пыли идущие сзади машины. Три бронетранспортера с высокими бортами, пятнистые, как и его комбинезон, тоже остановились. Солдаты нестройно приветствовали командира.

Голландец поморщился: дисциплинку следовало подтянуть. Но времени не было. Предстоял серьезный предоперационный инструктаж.

– Ехать пять километров, – начал он. – Цель – деревушка у истоков Ломани. Мы были там три месяца назад, в конце прошлого года.

Сидевший в первой машине солдат со шрамом на лбу сказал что–то нелестное о жителях деревушки и тут же осекся: Ван–Хирн не любил, когда его перебивали.

– Когда вернемся в лагерь, Жюстен, – продолжал он, – пойдете под арест. А сейчас запомните: в этой деревушке скрываются трое белых – два француза и английский священник. Все трое – участники Сопротивления. Один из французов, Гастон Минье, что–то вроде комиссара у чернокожих. Всех троих надо взять живыми – это приказ. Два взвода под командой Розетти и Пелетье оцепят деревню, а я с группой Жюстена пойду наперехват. По сигналу «три выстрела» Розетти и Пелетье сжимают кольцо. Приказ жителей не касается, с ними не церемоньтесь. Вопросы есть?

– Есть, – откликнулся черноусый парень с сержантскими нашивками. – Что делать с лачугами?

Ван–Хирн брезгливо поджал губы.

– Нелепый вопрос, Розетти. Сжечь, как всегда.

Смайли слышал этот разговор ушами Ван–Хирна, видел все глазами Ван–Хирна. На зубах у него хрустела дорожная пыль, и лицо обжигал горячий ветер саванны. «Когда же все это происходит? – мысленно подсчитывал Смайли. – Чомбе. Наемники. Катанга. В шестьдесят первом или в шестьдесят втором? Кажется, в шестьдесят втором. Впрочем, какая разница?" Ван–Хирн просто об этом не думал, а все, что он думал, Смайли читал, как в книге. Бессвязные ассоциации с вчерашней выпивкой, надоевшая до смерти саванна, скука, равнодушие к чужой да и своей жизни... Только необходимость выполнить приказ двигала помыслами Ван–Хирна. Взять живыми и доставить в лагерь наемников трех чужаков, изменивших делу белого человека. Но кто эти трое? Голландец сказал, что один из них – это английский священник. Вдруг это епископ? А француз Минье – Шпагин или Рослов?

Но память Ван–Хирна ничего не подсказала Смайли. Капитан не знал тех, за кем охотился. Он запомнил только Минье, да и то по фотографиям: черные усики, глаза–маслины, бачки на полщеки. Но и Смайли не знал этого человека.

А джип, съехав с дороги, остановился в тени редких пальм, за которыми виднелись домишки, обмазанные рыжей потрескавшейся глиной. В деревне было тихо: полуденный зной загнал жителей под крыши, и Ван–Хирн с удовлетворением отметил, что появление четырех военных машин осталось незамеченным. Неожиданность – лучшая тактика. «Мы возьмем их тепленькими и получим премию за минимальный расход патронов».

Пока группы Розетти и Пелетье окружали деревню с востока и запада, он занял наблюдательный пункт на крыше вездехода. В бинокль было хорошо видно, как парни в пятнистых комбинезонах быстро и бесшумно обогнули деревню, в которой по–прежнему не было видно ни одного человека. Ван–Хирну это уже не понравилось: «Или они спят, как сурки, или нам приготовлена теплая встреча. Хотя вряд ли: кто мог предупредить их о нашем налете?»

Он спрыгнул на землю и подошел к ожидавшим его наемникам.

– Рассредоточиться – и короткими перебежками вдоль дороги. Без приказа не стрелять. Жюстен со мной.

Извлек из кобуры вороненый «смит–и–вессон», щелкнув затвором, вогнал патрон в ствол и, бросив: «За мной!", двинулся к притихшей деревне. Жюстен шел рядом, держа наперевес автомат.

– Какой дом, капитан?

– Пятый справа. Сейчас мы его увидим.

Указанный Ван–Хирном дом действительно выделялся среди остальных хижин и своими размерами, и пристроенной к нему верандой. У дома их встретила та же непонятная и потому уже зловещая тишина.

– Вымерли они все, что ли? – спросил Жюстен.

Ответить Ван–Хирн не успел – откуда–то сбоку из–за кустов заговорил пулемет. Ван–Хирн с кошачьим проворством метнулся в сторону, упал на землю, подняв целое облако пыли, и под прикрытием этого облака подполз к глинобитной стене дома. Рядом с ним плюхнулся, сдерживая одышку, Жюстен.

– Вот вам и деревенская тишина, – процедил он сквозь зубы.

– Срок вашего ареста увеличивается вдвое, – не оборачиваясь, сказал капитан. Он что–то все–таки разглядел за красно–серыми клубами пыли и тоном приказа добавил: – Первый дом слева. Открытое окно у крыльца. Три коротких очереди в правый нижний угол.

Жюстен вскинул автомат, трижды выстрелил в окно, и пулемет смолк, то ли потому, что сержант не промахнулся, то ли потому, что улица опустела: налетчики залегли, оставив пять трупов в пятнистых комбинезонах. Теперь заговорили их автоматы. Розетти и Пелетье, выполняя приказ капитана, стягивали кольцо вокруг деревушки. И вот уже поднялись над кустами багровые языки пламени, и треск горящего дерева слился с непрерывной трескотней автоматов.

«Премии за экономию патронов не будет», – подумал Ван–Хирн, и Смайли поразился тому, что он ни на секунду не усомнился в исходе боя. Сомнение – значит, неполадка, а мозг Ван–Хирна работал как хорошо налаженный механизм, электронная машина с заранее выверенной программой. Программа же не допускала и мысли о победе туземцев. Пострелять, перебить десяток наемников они еще смогут, но победить... На это у них не хватит воображения. В одной из немногих прочитанных голландцем книжек рассказывалось о том, как обезьяны победили людей потому, что те из–за непредусмотрительности и лености дали обезьянам слишком много свободы. Из прочитанного Ван–Хирн сделал единственный разумный для него вывод: никакой свободы для черномазых. Библейская легенда о десяти виноватых писана не для них. Голландец переделал ее по–своему: лучше повесить десяток невинных, чем отпустить одного виновного.

Так он и действовал.

– Пять человек – занять дом с пулеметом. Отряду Розетти прочесать улицу. Ближайшие лачуги не поджигать.

– А у нас и бензина больше нет, – сказал Розетти.

– Плохо, – отрезал Ван–Хирн. – Лишитесь премии за операцию.

«Ого, – подумал Смайли, – он уже делит премии. Не рано ли?»

Но голландец в победе не сомневался. Он доводил ее до конца.

– Окружить дом и взять под прицел окна. Пелетье! Двух человек – вышибить дверь. Выполняйте.

Весь Ван–Хирн с его безрассудной смелостью, тупым самодовольством и расистским бешенством был для Смайли полностью ясен. Психика проходимца, может быть, интересовала Селесту, но Смайли думал только о том, как бы ему помешать, сорвать эту карательно–автоматную операцию. Но как? Самое неприятное чувство – чувство беспомощности. Представьте себе, что на ваших глазах бьют женщину, калечат ребенка, издеваются над стариком, а вы не можете вмешаться, помочь. Даже кулак не сожмется в бессильной ярости: нет кулака, он принадлежит другому. Так чего же добивался от Смайли Селеста? Подавленных эмоций? Кажется, он все–таки обещал возможность вступить в игру. Подменить хотя бы на пять минут! За пять минут можно управиться. Много ли надо времени, чтобы приказать бросить оружие и сдаться забаррикадировавшимся жителям деревни? Конечно, приказ могут и не выполнить. Могут и кокнуть спятившего капитана. Ну и пусть. Мир его праху. Зато пять минут замешательства, пять минут паники – и трое спасены. Повстанцы не растеряются. Только дурак не воспользуется такой выигрышной ситуацией, а конголезцы не дураки. Судя по всему, программа встречи еще не исчерпана.

Пока Розетти со своей группой постреливал для устрашения попрятавшихся жителей вдоль и поперек пустынной улицы, один из пятнистых комбинезонов, бросив автомат на землю, ударил сапогом в дверь. Она легко подалась, и солдат с размаху влетел в черный проем, вдруг прорезанный короткими вспышками автоматных очередей. Смайли не ошибся: наемников ждали, и встреча оказалась «трогательной» и горячей. Скороговоркой затрещал неожиданно воскресший пулемет, к нему присоединился второй из дома напротив, а потом третий с противоположного конца улицы. Настильным перекрестным огнем они зажали налетчиков, вбили их в душную пыль дороги.

Через несколько минут все было кончено. Оставшиеся в живых наемники сбились в кучу посреди улицы, бросив автоматы и подняв руки. Их окружили внезапно появившиеся конголезцы – кто голый по пояс, кто в рваной холщовой рубахе, кто с винтовкой, кто с автоматом, кто просто с гарпуном для охоты на крупную рыбу. Операция Ван–Хирна была закончена, только не так, как было приказано.

«Почему ты не позволил мне вмешаться? – мысленно спросил Смайли. – Ведь ты же знал о такой развязке, а я мучился от бессилия в шкуре этого расчетливого убийцы!" Он спросил машинально, не рассчитывая на ответ, потрясенный неожиданно разрядившимся напряжением, но беззвучный Голос откликнулся: «Я знал, что их ждут. Но исход сражения мог быть и другим. Я имел в виду несколько предположительных вариантов. В наиболее неприятных тебе ты заменил бы Ван–Хирна. Но этого не потребовалось». – «Тогда зачем вся эта мелодрама? – рассердился Смайли. – Что ты записывал?" – «Ты называешь это записью? – снова откликнулся Селеста. – Пусть так. Меня интересовали твои подавленные эмоции».

Мысленный диалог не продолжался. Селеста умолк, предоставляя Смайли наблюдать за развязкой. Из большого дома с верандой вышли трое. Двух Смайли видел впервые: типичные французы, молодые, черноволосые, возможно, и не коммунисты, а просто честные и горячие парни из Парижа или Марселя, для которых слово «свобода» одинаково дорого, как его ни произноси – по–французски или на суахили. «Может быть, под незнакомой внешностью скрывались Рослов и Шпагин?" – мелькнула мысль. Мелькнула, когда Смайли увидел третьего. Это был Джонсон. Даже пасторский сюртук его оставался прежним. Селеста не изменил ему ни внешности, ни национальности, ни профессии.

– Кто из вас капитан Ван–Хирн? – спросил он.

– Я, – ответил голландец. Страха он не испытывал – только злость.

– Немалый путь вы проделали, чтоб встретиться с нами. Мы перед вами.

– Вижу.

– Вероятно, вы представляли эту встречу несколько иначе?

– Какая разница, как я ее представлял! – взорвался Ван–Хирн. – Я ваш пленник, и все. Спектакль окончен.

– Пока еще нет. Во–первых, вы ошибаетесь в оценке ситуации. Вы – не пленник. Как я понимаю, вы незнакомы с Женевской конвенцией. Пленником вы были бы, если б Голландия находилась в состоянии войны с республикой Конго.

– При чем здесь Голландия? Я служу в бельгийской армии.

– Бельгийская армия тоже ни при чем. Вы служите в армии наемников Моиза Чомбе, созданной на авеню Генерала Мулэра в Леопольдвилле. Вы, конечно, помните свою штаб–квартиру в отеле «Мемлинг»? Сколько вам заплатили за военную прогулку в саванне на чужой вам земле?

Ван–Хирн скрипнул зубами: англичанин умен и многое знает. Но пока тебе не всадили пулю в затылок, всегда есть надежда. Смайли тут же отметил просчет Ван–Хирна: надежды не было. Перед ним был не тот Джонсон, который остался на острове. Этот Джонсон уже понюхал пороха и знал, на чьей стороне правда.

– У вас точные сведения, – как можно спокойнее произнес голландец, – но вы забыли, что Чомбе – законный глава государства.

– Какого государства? О каком мечтают бывшие колонизаторы? И для кого законный? Для бельгийской компании «Юнион Миньер»? Мы расходимся с нею во взглядах и не считаем законным правителем человека, продавшего свою страну и народ. Во время Второй мировой войны был такой термин – коллаборационист. Так называли людей, продавших родину. Время покарало их, вы знаете.

– Во время войны я служил в африканском корпусе Роммеля, – сухо сказал Ван–Хирн.

Епископ засмеялся, и Смайли еще раз подумал, что Селеста основательно поработал над ним. Его преосвященство из Гамильтона едва ли бы так метко и точно сумел оценить космополита из Бельгии.

– Что же вы сразу не сказали об этом? – улыбаясь, проговорил он. – Я бы не утруждал вас разговором. Мы никогда не поймем друг друга.

«Вы ошиблись, епископ! – хотел крикнуть Смайли. – Мы отлично понимаем друг друга. Ведь это я, Боб Смайли, а не голландец Ван–Хирн. Неужели вы меня не слышите?»

И епископ услышал. А может быть, он просто вспомнил о Смайли неожиданно и без повода, потому что трудно было заподозрить в профессиональном карателе симпатичного работягу–американца.

– Вам знаком некий Смайли? – спросил Джонсон.

– Нет, – пожал плечами Ван–Хирн.

– Я так и думал. Вы, кажется, сказали – пора окончить спектакль? Вы правы: пора. Но самое любопытное, что это действительно спектакль, в котором режиссер позаботился только о моем участии, – загадочно произнес Джонсон и добавил совсем уже непонятное для Ван–Хирна: – Мне даже казалось, что я знаю название пьесы: «Третья смерть епископа Джонсона».

По тому, с каким удивлением посмотрели на Джонсона до сих пор не сказавшие ни слова французы, Смайли догадался, что и они ничего не поняли в последних словах епископа. Значит, не Рослов и Шпагин. Жаль.

– А кто это епископ Джонсон? – вдруг спросил Ван–Хирн.

– Он перед вами, – сказал епископ и повторил задумчиво: – Третья смерть... так мне казалось. Теперь не кажется.

– Не кажется? – криво усмехнулся голландец. – Протрите глаза, ваше преосвященство. – И он выхватил из потаенного внутреннего кармана миниатюрный револьвер, почти игрушку, не замеченную повстанцами, так и не освоившими искусство молниеносного полицейского обыска.

Но стрелял он громко и точно. Епископ пошатнулся и, наверное, упал бы, если б его не поддержали.

– Селеста все–таки верен себе, – прошептал он.

И вдруг Смайли, с ужасом наблюдавший за этой сценой, почувствовал себя свободным. Личность его смяла личность Ван–Хирна, освободив от опеки Селесты, от участи беспомощного и бессильного зрителя. Он вырвался из цепких рук конвоиров и закричал исступленно, почти не сознавая, что кричит:

– Остановитесь! Я не Ван–Хирн!

Добежать до крыльца он не успел. В спину ему хлестнула автоматная очередь, за ней другая. Третью он не услышал. А обезумевшие повстанцы все стреляли и стреляли в распростертое на земле тело капитана Ван–Хирна, который умер на несколько секунд раньше Роберта Смайли.