7. Город Шестидесятого Года
В Вудвилль мы прибыли вечером и уехали оттуда утром на другой день. С
городком как следует и не познакомились. То, что увидели, проезжая по
улицам, казалось чуточку посолиднее и побогаче, чем в Сильвервилле,
меньше дощатых и бревенчатых хижин, дома каменные, из розового туфа, как у
нас в Армении, некоторые отделаны гранитом и кремовым песчаником. Вывески
ярче и крупнее. Добротно выглядела и гостиница «Веррьеотель» с колоннадой
у входа. Ее владелец Гастон Веррье, к которому мы направлялись по указанию
Стила, любезно предоставил нам комнаты в своей огромной квартире,
занимавшей весь первый этаж гостиницы. Веррье, толстенький, разбитной
француз с чисто выбритым лицом и аккуратно подстриженными седоватыми
бачками, владел рыболовными промыслами по берегу Реки. Мы видели их,
проезжая, бараки и хижины, опрокинутые лодки на берегу и сети, натянутые
на кольях. Ему принадлежали и виноградники на склонах холмов, примыкавших
к городку с севера. Принял он нас гостеприимно и радушно, познакомил со
своим типично французским семейством, приказал отвести наших измученных
лошадей на конюшню, угостил обильным и сытным ужином. За ужином мы узнали,
что «все порядочное население города голосует за популистов». «Кого же вы
считаете непорядочными?" спросил я как можно серьезнее, чтобы хозяин не
почувствовал скрытой иронии. «Рыбаковподенщиков, охотно пояснил он,
тех, кого нанимаешь на ловлю. Ненадежные люди». «А они за кого
голосуют?" поинтересовался я. «Ни за кого, пожал плечами Веррье,
индифферентны. Их мог бы купить Мердок, да у него, к счастью, и партии
нет». «А трудовики?" «Заводов здесь нет нет у трудовиков здесь и
базы, а приезжих агитаторов мы не любим, сказал хозяин. Мы, настоящие
популисты, не оченьто жалуем своих левых».
Утром, простившись с Веррье, Мартин и я уже сидели в купе первого
класса железной дороги Вудвилль Город. Как не похоже было это
путешествие на первую нашу поездку в Город пятьдесят лет назад. Тогда
запряженный шестеркой битюгов автобус, облупленный и запыленный, не
дилижанс, воспетый Андерсеном и Диккенсом, а именно земной автобус, без
мотора, который выбросили изза отсутствия бензина, с рваными,
обтрепанными сиденьями, торчащими пружинами; пассажиры несколько
запоздавших с загородной прогулки туристов, одетых совсем как земные парни
и девушки. Сейчас роскошное купе железнодорожного вагона, пассажиры в
цветных сюртуках и длинных бархатных и кружевных платьях, толстые свечи в
медных подсвечниках, старомодные саквояжи и кофры, обед, принесенный
вышколенным официантом из вагонаресторана, и медленно плывущие пейзажи за
окном то лиственный лес, то газон на фермах, то коровы на лугах, то
редкие трубы заводов, поближе к Городу. Так, должно быть, ездили в Южной
Германии или Швейцарии в восьмидесятых годах прошлого века.
До самого вокзального перрона меня не оставляла тревожная мысль о
встрече с Городом. Что живо, что умерло, что изменилось? Не изменилась
каменная брусчатка у заставы и утрамбованная сухая глина в примыкающих
переулочках. Сохранилась центральная, немощеная, с рыхлой землей дорожка
посреди улицы по ней, как и раньше, скакали верховые: курьеры, порученцы
государственных и частных контор, конные полицейские и просто любители
верховой езды. Остались и велорикши. Появились легкие ландо и фиакры, а
проще говоря, двухместные и четырехместные кареты и коляски на литых и
дутых шинах, как у московских лихачей в дореволюционные годы. Я увидел и
конку легкий, открытый со всех сторон вагон, запряженный четверкой
лошадей, тащивших его довольно быстро по врезанным в камень рельсам.
Начинался Город тогда полстолетия назад с ободранных автобусов,
поставленных на сваи ушедшими на пенсию полицейскими, и «бидонвиллей»
самодельных хижин из пустых бидонов, канистр и ящиков, а сейчас началом
его стал вокзал. Выстроенный, вероятно, лет двадцать назад, ныне он
постарел, облупился, но для меня он был неким новым явлением,
преобразовавшим въезд в Город. Отсюда расходились длинные серые заборы,
почерневшие от дыма и гари приземистые заводские корпуса и высокие
каменные трубы, извергавшие в ясное прежде небо облака черной копоти.
Ехали мы в открытой коляске. Кучер в желтой крылатке время от времени
взмахивал плетеным бичом, странно напоминающим удочку. Чем глубже
проникали мы на территорию Города, едва уловимые изменения становились для
меня все ярче и разительнее. На улицах стало как бы просторнее и тише: мне
объяснили потом, что почти половина или по меньшей мере треть городского
населения в большинстве одинокие мужчины и жаждущая романтики молодежь
покинула Город в поисках счастья на необжитых землях. Любопытные
последствия этой миграции я узнал позже, пока же удивляло отсутствие
привычной уличной толкотни, памятной мне по совместным нашим хождениям по
здешним улицам пятьдесят лет назад. Удивляло обилие магазинов и
всевозможных частных контор. Вовсю шла частная торговля и торговлишка, как
в любом земном городе, куда еще не докатились чудеса супермаркетов и
универсамов. Большие магазины и крохотные лавчонки, ларьки и киоски
попадались буквально на каждом шагу. Девятнадцатый век, как и в
Сильвервилле, соседствовал с двадцатым. В центре высились электрические
фонари, и гирлянды лампочек украшали входы кинотеатров и кафешантанов я
употребляю именно это слово, потому что увидел его над застекленным входом
в дом, по фасаду которого даже днем бежали электрические буквы. Судя по
всему, и кинотеатры, и этот, видимо, самый модный в Городе кафешантан с
мопассановским названием «ФолиБержер» имели достаточно средств для того,
чтобы позволить себе электрическую рекламу. Что показывали в кинотеатрах
немые или звуковые фильмы, я еще не знал, только позже мне стало
известно, что до звукового кино здешний прогресс еще не добрался и
маленькие городские киношки обходились Глупышкиным и Верой Холодной на
местный лад. По когдато лесистым, а теперь наголо «обритым» горным
склонам, продолжавшим Город, рассыпались в беспорядке улиц и переулков уже
не самодельные бревенчатые хижины, а каменные хоромы богачей, окруженные
садами. Город, несомненно, разбогател, подравнялся, и удивлявшая прежде в
нем «склеенность» американского и французского провинциальных пейзажей
стала както менее заметной, не бросающейся в глаза.
Отель «Омон» нас встретил бальзаковской старомодностью, характерной для
него и пятьдесят лет назад. Те же тяжелые плюшевые портьеры, старинные
канделябры, пузатая мебель, которую на Земле увидишь лишь на аукционах или
в музеях. Только вместо фотографий Города и афиш, украшавших когдато
стены холла, теперь висели картины. Свечи в канделябрах были прежние
восковые, но люстра уже светила электрическими лампами. Отель, видимо, был
настолько преуспевающий, что мог тоже позволить себе и электрическое
освещение, и телефон, правда, не в комнатах, а только у стойки похожего на
директора банка портье.
Сейчас, после недельного бездействия, на которое я был обречен
отсутствием Стила, неожиданно уехавшего в Ойлер для встречи с будущими
своими избирателями и не успевшего даже познакомить меня с обязанностями
советника канцелярии, я уже вжился в тихий отельный быт, привык к
некрикливым темным краскам, бесшумной поступи слуг, к угрюмой
неразговорчивости коридорных и чинной клубной обстановке бара. Отель
наполовину пуст говорят, изза летних сенатских каникул, и я часами
просиживаю за стойкой бара с единственным собеседником,
шестидесятипятилетним барменом, помнившим и отель, и Город такими, какими
видел их я пятьдесят лет назад по здешнему времени.
Да, Город тогда был другим, приходится коечто присочинять мне,
еще отец рассказывал. Впрочем, и с моих мальчишеских лет здесь многое
изменилось.
Вы долго здесь не были? спрашивает бармен.
Лет десять. Теперь мне уже тридцать. После колледжа ушел в леса.
Далеко по северовостоку бродил.
Я читал о ваших приключениях в газете. Мистер Мартин писал, тот, что
живет в тридцатом номере. Ваш спутник.
Теперь мы разделились, говорю я, так как мы условились с Мартином
не поддерживать открыто дружеских отношений. Ведь это не наша газета,
Эд.
Знаю. Но в ней есть что почитать. Вот вы за эти годы многое увидели и
узнали.
А Город увидел и не узнал.
Народу поменьше. Пятьдесят лет назад до миллиона доходило, а сейчас
тысяч семьсот, не больше. Я не считаю пригородов. Там новых заводов
понастроили.
Уходит, значит, народ?
Молодежь. Вроде вас, когда вы в леса сбежали. И теперь бегут. С луком
и стрелами, как и раньше. Не всякий может охотничью двухстволку купить. Да
и просто так уходят. С ножом, с лопатой. Земли много только ищи да налог
плати. А уйдешь подальше, так и бесплатно просуществуешь. И существуют.
Дичью торгуют, шкурками. А меха нынче в моде.
Значит, нуждается Город в рабочих руках?
Держится мастеровщинка. И в мастерских и на фабриках. Высокая оплата
труда. Приходится раскошеливаться, если хочешь рабочих держать.
А сколько платят? спрашиваю я, вспоминая о своих пяти франках в
день у Фляшона.
В шахтах больше пятидесяти франков за смену. Только там человека, как
лимон, выжимают. По десять часов в день при двухсменной работе. И на
прокатном, и на чугунолитейном, и на машиностроительном все то же.
Только в мастерских малость полегче, зато и плата поменьше. Цеховые
старосты регулируют.
Так ведь и оттуда можно уйти.
Пожилые и семейные не уходят. Где ни работай проживешь, не жалуясь.
А ты оптимист, Эд. Платят хорошо еще не значит, что жить хорошо.
Так трудовики говорят, пожимает плечами Эд.
Слышал их?
Я на митинги не хожу.
Информацию бармена я корректирую информацией Мартина. Он уже несколько
дней работает в редакции «Брэд энд баттер».
Стил, узнав об этом, сначала рассвирепел:
Прохвост ваш Мартин! Не ожидал...
Не сердитесь, сенатор. Это в наших же интересах.
Не понимаю.
Сейчас поймете. Мердок серьезный противник. Надо проникнуть в его
замыслы, в его игру. А игру он ведет крупную, я уже коечто знаю о ней.
Так вот, сенатор, пришлось пожертвовать Мартином, послав его в эту газету.
Он многое может услышать и о многом узнать. Теперь у нас свой человек во
вражеском лагере.
Грязное это дело, Ано.
Не очень чистое, согласен. Но для нас полезное. Даже больше
необходимое...
А вы не преувеличиваете значение Мердока как политической личности?
Боюсь, что нет, сенатор. Личность незаурядная. И думаю, очень
опасная.
Возможно, вы правы, Ано. Мартин не протестовал?
Я убедил его, сенатор. Все в порядке. Можете спокойно ехать в Ойлер.
...Мы встретились с Мартином еще до приезда сенатора. Мартин не один, с
ним Луи и Пит, разысканные в общежитии политехнички. Внешне неброско
одетые: не то студенты, не то клерки, встретишь на улице не оглянешься.
И оба сияют пожалуй, это самое точное определение их душевного
состояния.
Ребята согласны, Юри. Я обещал им по пятнадцать франков в день, в три
раза больше, чем у Фляшона. Только работать будут неполный день они еще
учатся.
Одному из вас придется помогать мне в канцелярии, говорю я.
Просматривать документы, сенатские протоколы, отчеты, подбирать нужную мне
информацию. Какую именно, поясню, когда приступим к делу. Другой будет
связан с Мартином. Работа на ногах, с людьми, информаторская, агентурная.
Кому что выбирайте сами.
Человек я неразговорчивый предпочту писанину, высказывается
первым Пит.
А я «на ногах и с людьми», тут же вставляет Луи.
Наконец Луи и Пит уходят, получив за неделю вперед, а мы с Мартином
остаемся вдвоем.
Выкладывай, тороплю я его. Что узнал?
Многое. Нет ни кризисов, ни экономических спадов, ни биржевой паники.
Даже безработицы нет. Без работы только инвалиды и нищиепрофессионалы,
которых, кстати, ловят и ссылают на рудники.
Знаю.
Зато пособия инвалидам труда ничтожны, а семьям погибших на работе ни
хозяева, ни государство вообще не платят. Пенсии начисляются с семидесяти
лет, и только мужчинам. Женский труд оплачивается дешевле, и пенсией
женщины не обеспечиваются. Таков популистский прогресс на практике. За
полсотни лет построено не больше двух десятков заводов, значительная часть
мастерских реорганизована в мелкие фабрички, тяжелая промышленность только
развертывается, да и то лишь в пределах нужд сельского хозяйства, в легкой
преобладает система надомников, а фабричных рабочих всего тысяч двести. Их
здесь именуют постарому: мастеровые. Никакой техники безопасности на
предприятиях нет и в помине. Детский труд узаконен и не преследуется.
А как с наукой?
Кого из ученых встретишь на «дне»? Говорил я, правда, с одним бывшим
университетским профессором математиком. Математика, Юри, здесь на
уровне девятисотых годов. Лучше других работают заводские научные
лаборатории, в частности лаборатория некоего Уэнделла, заводчика,
отпускающего на нее большие средства. Но все это редкие исключения, лишь
подтверждающие промышленную отсталость Города.
Мартин рассказывает подробно и дельно. Но мне этого мало, мне нужно
связать экономическую информацию с политической.
А на «дне» вообще не говорят о политике, усмехается Мартин. Здесь
голосуют за тех, кто платит. Покупателей и перекупщиков голосов и у
«джентльменов», и у популистов в одном только рыночном районе десятки.
Даже лидер «джентльменской» партии Рондель не брезгует покупкой голосов на
меновом рынке. А привокзальные бильярдные и бары закуплены на корню
популистами. За партийного соратника Стила, сенатора Клайна, он же
оптовый торговец рыбой в американском секторе, голосовали на прошлых
выборах сотни хозяев мелких лавчонок и рыбных ларьков. Думаешь, из
солидарности? Нет, это стоило ему, как мне рассказали в редакции, больше
ста тысяч франков. Мердок единственный не покупает пока голоса
избирателей, но когда ему это понадобится, у него будет все «дно», от
уличных забегаловок до клубных игорных домов. Тот же Пасква приведет ему
тысячи и в Сильвервилле, и в самом Городе, где я уже встретил нескольких
его друзей из памятной нам «берлоги». Кстати, о Мердоке, тут Мартин
понижает голос, словно боится, что ктонибудь может подслушать, я почти
уверен: он замышляет чтото новенькое.
А конкретно?
Некто по имени Фревилл контролирует все притоны в американском
секторе. Похоже, это ставленник Мердока. Тут и питейные заведения, и
салуны с потайными игорными залами, и бильярдные с барами. А во
французском секторе правит некий Бидо, предпочитающий не делить доходы с
Фревиллом. Так вот, с Бидо решили покончить. Как и когда, не знаю, но один
тип проболтался, что скоро из Бидо сделают мясной пудинг. Только, я думаю,
не наше это дело, Юри.
Правильно думаешь. Мы не в старом Чикаго.
Я даже не предполагал, как мы ошибались.