12
С–с–с... Алеко Никитич ждет Индея Гордеевича в вестибюле, еще не
нервничая, потому что время пока есть, но уже выговаривая ему мысленно по
поводу его безответственности. Индей Гордеевич вбегает в десять часов пять
минут. Выглядит он ужасающе. Белки воспалены. Под глазами синеватые мешки.
Он плохо выбрит и бесконечно зевает. Милиционер долго изучает пропуск
Индея Гордеевича и тщательно сверяет фотографию на паспорте со стоящим тут
же живым подлинником.
– В таком виде, – говорит Алеко Никитич, – он вообще имел право вас
не пропускать. Помню, когда я работал в центральной газете, мне дали
гостевой пропуск на Сессию. Ну, в перерыве зашел я в туалет. И вдруг
появляется, сами догадываетесь кто, и, несмотря на то, что я был занят
делом, бросает мне между прочим; «Бриться надо, молодой человек!..»
Похлопал меня по плечу, руки сполоснул и вышел. С тех пор, Индей
Гордеевич, для меня каждое утро начинается с тщательнейшего выбривания...
Закалка...
Индей Гордеевич виновато молчит. Глядя в зеркало лифта, он проводит
ладонью по щекам, а потом спрашивает с надеждой:
– А может, сойдет?
– Дай–то бог, как говорится. Вы же его знаете.
– Верите, всю ночь глаз не сомкнул...
Индей Гордеевич виновато улыбается.
– Я вам советую, – говорит Алеко Никитич, – перед тем, как войти в
кабинет, отзевайтесь, как следует, в коридоре... У нас еще есть три
минуты.
Индей Гордеевич, стоя лицом к окну, активно зевает до тех пор, пока
Алеко Никитич, взглянув на часы, не делает ему знак.
– Доброе утро, Ариадночка, доброе утро, милая! – говорит Алеко
Никитич, входя в приемную. Он целует Ариадне Викторовне руку. – Как
здоровьице? Супруг как?
Ариадна Викторовна, не ответив Алеко Никитичу, поводит глазами в
сторону кабинета и произносит по–утреннему делово:
– Он вас ждет. Но учтите: он не в духе.
Алеко Никитич с тревогой смотрит на Индея Гордеевича, и оба осторожно
входят в кабинет.
Н.Р. сидит за большим столом. В руках держит мелко исписанный лист
бумаги. Ноги под столом разуты. Полуботинки стоят рядом. Одна нога время
от времени ласково поглаживает другую. И если смотреть только под стол и
видеть исключительно ноги Н.Р., то они становятся похожими на двух
странных, одетых в коричневые носки зверьков, которые ведут не зависящий
от Н.Р. образ жизни. Они то ласкаются, то щекочут, то задираются, то
расходятся и обиженно смотрят друг на друга, то снова сходятся и начинают
драться. Но если перевести взгляд с ног Н.Р. на его лицо, а потом с лица
на ноги, то можно усмотреть определенную зависимость поведения этих ног от
выражения лица Н.Р. Вот лицо едва заметно ухмыльнулось, и правая нога уже
пытается заигрывать с левой. Вот лицо нахмурилось, и левая нога прижимает
правую к полу. Вот лицо разгневалось, и ноги разбежались в разные стороны.
Кажется, еще немного – и они зашипят, словно два кота. Судя по тому, что
сейчас ноги находятся на почтительном расстоянии друг от друга да еще
угрожающе притоптывают, Алеко Никитич понимает: Н.Р. пребывает в состоянии
крайнего раздражения.
– Доброе утрецо! – севшим голосом произносит Алеко Никитич. – Как
здоровьице! Супруга как!
Н.Р. не реагирует на приветствие. Он занят мелко исписанным листком,
и Алеко Никитич с Индеем Гордеевичем продолжают стоять в дверях.
Внезапно Н.Р. припечатывает листок к столу ударом правой руки, левой
рукой придвигает к себе телефон, отодвигает от себя какую–то папку,
поправляет стакан с хорошо заточенными цветными карандашами, отодвигает
телефон, придвигает папку, задвигает на край стола стакан с чаем, опять
поправляет стакан с карандашами, одновременно придвигая к себе телефон и
пряча папку в ящик стола, кладет мелко исписанный листок в центр стола,
отодвигает телефон, вынимает папку из ящика, поправляет стакан с
карандашами, ищет глазами стакан чаем, находит его и придвигает к себе, а
на его место ставит телефон, переворачивает страницу настольного
перекидного календаря, отодвигает стакан с чаем и придвигает к себе папку,
кладет ее в ящик стола, перелистывает настольный календарь справа налево,
возвращая его в исходное состояние, и ставит его на место телефона, затем
вынимает папку из ящика, а листок кладет на край стола, как бы молча
приглашая Алеко Никитича и Индея Гордеевича ознакомиться с его
содержанием. Но едва они делают движение по направлению к столу, как Н.Р.
вырывает листок правой рукой и придвигает его к себе, а на место листка
идет стакан с коротко заточенными цветными карандашами. Все эти
манипуляции Н.Р. производит сосредоточенно, не поднимая головы, не обращая
внимания на вошедших. Это напоминает Индею Гордеевичу пасьянсы, которые
любит раскладывать Ригонда. Индей Гордеевич вздрагивает, вспоминая
Ригонду, и нервно зевает, не в силах погасить не то стон, не то вой,
идущий из груди. Алеко Никитич с тревогой смотрит на Индея Гордеевича, но,
к счастью, Н.Р. занят своими думами. Он кладет папку в ящик, отодвигает
телефон, придвигает к себе стакан с чаем, на мелко исписанный листок
ставит стакан с хорошо заточенными цветными карандашами. Затем он достает
из футляра очки, нацепляет их на нос, вынимает папку из ящика и, поставив
телефон на правый край стола, снимает очки и прячет их в футляр,
одновременно кладя папку в ящик стола. Все эти на первый взгляд
бессистемные движения на самом деле графически отображают ход мыслей Н.Р.,
и те, кто хорошо его знает и часто с ним общается, прекрасно изучили
маршруты настольных предметов и в зависимости от того, что, куда и зачем,
могут получить ясное представление о внутреннем состоянии Н.Р. и о том,
что кого ждет в ближайшем будущем. Вот придвигается телефон («Уволю!").
Отодвигается папка («Из партии выгоню!"), поправляется стакан с цветными
карандашами («Дубины!"). Придвигается папка («Если не из партии, то
выговор с занесением!"). Отодвигается телефон («Не уволю, но в должности
понижу!"). Придвигается стакан чая («Что у вас вместо головы?").
Придвигается телефон («Уволю к чертовой матери!"). Кладется папка в ящик
(«И под суд отдам!"). Поправляется стакан с карандашами («Задница у вас
вместо головы!"). Перелистывается календарь («Какое сегодня число!").
Вынимается папка из ящика («Под суд не отдам, а надо бы!").
Алеко Никитич напряженно следит за причудливыми изгибами мыслительной
кривой Н.Р., потому что знает: если последним в этой серии перестановок
будет стакан с хорошо заточенными цветными карандашами («Лошадиная задница
у вас, а не голова!"), то все обойдется. Н.Р. поправляет стакан с
карандашами, откидывается на спинку кресла, и Алеко Никитич облегченно
вздыхает.
– Ну, хлябь вашу твердь! – не поднимая головы, грозно спрашивает Н.Р.
– Что скажете? А?
– Да тут, понимаете, странную рукопись мы получили, – делая шаг
вперед, говорит Алеко Никитич.
– А какой, интересно, день сегодня? – спрашивает Н.Р. по–прежнему
грозно и по прежнему не поднимая головы.
– С утра как будто среда была, – отвечает Алеко Никитич как можно
более спокойно.
– А вы что по этому поводу думаете? – обращается Н.Р. уже к Индею
Гордеевичу.
– Вообще... если по календарю... – зевает Индей Гордеевич.
– Я спрашиваю, сколько дней прошло с той ночи, – Н.Р. разворачивается
на своем вертящемся кресле к окну и руководители журнала видят теперь
только его спину, – с той ночи, когда над городом висело это «неизвестно
что»?
– Три? – не очень уверен Индей Гордеевич.
– Стало быть, какой сегодня день!
– Четвертый? – все еще не уверен Индей Гордеевич.
– То–то, хлябь вашу твердь!.. Вы сами видели?
– Как можно видеть то, чего не бывает! – хочет отшутиться Алеко
Никитич. – В воскресенье по городу слонялось много нетрезвого населения...
А в таком состоянии можно увидеть все что угодно... Мы уже заказали
антиалкогольную статью академику...
– А я видел! – прерывает его Н.Р., ударив кулаком по подоконнику. Он
сидит все еще спиной к посетителям. – Что же вы, хлябь вашу твердь, против
меня заказали антиалкогольную статью?!
– Алеко Никитич! – осторожно встревает Иудей Гордеевич. – Вы знаете –
я спиритизмом не балуюсь, но я тоже видел...
«Продает! – тоскливо думает Алеко Никитич. – Сразу продает...»
Он начинает искать выход:
– Честно говоря, я тоже в окне видел какое–то свечение...
– Значит, и вы видели! – итожит Н.Р. и продолжает: – А теперь скажите
мне, хлябь вашу твердь, если вы тоже видели, почему я получаю на четвертый
день анонимные письма? Почему народ считает, что его обманывают, скрывая
факты очевидного невероятного? Почему ваша газета до сих пор не выступила
с научными доказательствами абсурдности того, что все, в том числе и мы с
вами, видели? А! Почему, хлябь вашу твердь?! Кто редактор газеты? Вы или
я? Если я, то уступите мне ваше кресло, а вы садитесь в мое и отвечайте на
законные интересы трудящихся!..
– У нас в некотором роде журнал, а не газета, – мягко говорит Алеко
Никитич, – периодическое издание... раз в месяц... Мы не можем столь
оперативно...
Н.Р. разворачивается в кресле на сто восемьдесят градусов, поднимает
голову и видит, что перед ним стоят Алеко Никитич и Индей Гордеевич.
Сотрудники журнала «Поле–полюшко», хлябь их твердь!.. И он с достоинством
исправляет положение:
– Вижу. Не слепой... Но газета какова?.. У Чепурного–то что вместо
головы?
– По правде говоря, – Алеко Никитич оживляется, – Чепурной хоть и
неплохой журналист, но не для главного редактора такого оперативного
органа, каким является газета...
«Продает! – думает Индей Гордеевич. – Сразу продает!»
«Закладывает, хлябь его твердь! – думает Н.Р. – Тут же закладывает!»
– Что же касается нашего журнала, – смелеет Алеко Никитич, – то тут
мы с Индеем Гордеевичем уже кое–что прикинули... Обстоятельный отпор дать,
конечно, уже не успеем, но врезочку вразумительную тиснем...
– Да уж, это нужно, – разрешает Н.Р. – А у вас–то что стряслось?
Алеко Никитич вынимает из портфеля рукопись и кладет ее на стол Н.Р.
Индей Гордеевич некстати зевает.
– Что это вы, хлябь вашу твердь, как драный кот? – смотрит Н.Р. на
Индея Гордеевича.
– Объясню, все объясню, – извиняется он.
– Произведеньице нам тут подсунули, – докладывает Алеко Никитич. –
Случай не совсем обычный. В другой–то раз так и черт с ним... Завернем –
не обеднеем. У нас редакционный портфель переполнен... Но есть подозрение,
что автор не совсем рядовой, а имеет отношение к... – Алеко Никитич
многозначительно указывает пальцем и глазами на потолок..
– К чему имеет отношение? К тому, что на небе висело? – усмехается
Н.Р.
Но когда Алеко Никитич озабочен, ему не до шуток.
– Если бы, – говорит он со вздохом. – Но тут берите выше... Автор, по
некоторым сведениям, чей–то важный сын... А в таких случаях мы должны быть
особенно ответственны и внимательны... Нельзя, понимаете, потакать, но
опасно и травмировать... Тем более что не каждый день к нам обращаются на
таком уровне... И для престижа журнала, а может быть, и всего города...
– Откуда вам известно, что он чей–то сын? – спрашивает Н.Р., и в
голосе его звучит строгость.
– Мне лично неизвестно, – зевает Индей Гордеевич. – Я его не видел...
«Страхуется! – думает Алеко Никитич. – На всякими случай страхуется!»
– С одной стороны, есть сведения, – говорит он. – А с другой стороны,
я его видел.
– Он что, паспорт вам предъявил? – спрашивает Н.Р.
– Нет. Но производит впечатление... Русый такой... Со светлыми
глазами... У меня нюх собачий... Еще с центральной газеты... И взгляд у
него уверенный... Нахальный...
– Это в каком смысле? – строго уточняет Н.Р.
– В хорошем смысле, – тоже перестраивается Алеко Никитич. – В смысле
достоинства...
– Да! – вдохновенно произносит Н.Р. – Молодежь сейчас сильная
подрастает, волевая! Такую молодежь надо поддерживать! Зеленую улицу!
Открытые двери!
– А если он не из той молодежи? – осторожничает Алеко Никитич.
– А скажи мне, Алеко, хлябь твою твердь! – Н.Р. встает из–за стола и
в носках ходит по кабинету. – Кто хозяин журнала? Ты или я! Если я, то
давай мне свое кресло, бери мое... И зарплату мою бери!.. И
ответственность мою бери!.. А я к тебе буду приходить и вопросы
задавать!.. А ты меня распекать будешь!.. «Что это у тебя, Н.Р., – скажешь
ты, – в журнале творится?.. А? Хлябь твою твердь!.. Что это твой художник,
как его, Бабенлюбен, что ли, рисовать себе позволяет? Мне тут звонят,
понимаешь, солидные люди, уважаемые товарищи, возмущаются... Романтику
совсем запустил!.. А где наши сегодняшние Ромео, хлябь вашу твердь?!
Джульетты где?.. Где место подвигу, хлябь вашу твердь?! А?" – спросишь ты
у меня!..
– Кстати, Алеко Никитич, – вмешивается, прикрывая зевок ладонью,
Индей Гордеевич, – с Дамменлибеном пора кончать!
«Опять продает!" – думает Алеко Никитич.
– А вас вообще не спрашивают! – гаркает Н.Р. – Хоть вы и правы!..
Приходите на прием черт знает в каком виде! Небритый! Зеваете, хлябь вашу
твердь! Как будто всю ночь дрова грузили!..
– Индей Гордеевич ретив стал не по годам, – многозначительно
вставляет Алеко Никитич.
«Топит! – думает Индей Гордеевич. – Топит, подлец!»
– Я объясню, – оправдывается он. – Я все объясню...
– Объяснять буду я! – кричит Н.Р. – Для чего вы притащили мне эту
вещь? – Он трясет рукописью перед носом Алеко Никитича. – Кто решает? Вы
или я!.. Если вещь отвечает – печатайте! Если не отвечает – в корзину!..
Хотите переложить на меня ответственность?
– Нет. Но если автор вещи – чей–то сын, то...
– У него что, на лбу написано, что он чей–то сын?
– Вот мы и хотели вас просить... помочь кое–что выяснить... У вас
связи, прямой выход...
– Выход? На кого?.. Как фамилия автора вещи?
– В том–то и дело, что фамилии нет...
Н.Р. садится в кресло, придвигает к себе телефон, отодвигает стакан с
чаем, кладет папку в ящик стола, вынимает из футляра очки, перелистывает
календарь, поправляет стакан с карандашами, достает папку из ящика, прячет
очки в футляр, отодвигает телефон, придвигает стакан с чаем.
– С вами не соскучишься, хлябь вашу твердь! Автора нет! Фамилии нет,
а Н.Р. должен выяснить?..
– Хотя бы приблизительно, – настаивает Алеко Никитич. – Узнать бы, у
кого дети лет двадцати пяти... Девушки отпадают... Брюнеты и рыжие
отпадают... Нацменьшинства отпадают... Посольские дети нас не интересуют –
не велики шишки... Да и министерские – выборочно...
Н.Р. вновь придвигает настольные атрибуты руководителя, и ход мыслей
его примерно таков: если автор – чей–то сын и вещь выходит в журнале, а
Н.Р. не в курсе, то главные купоны сострижет Алеко, хлябь его твердь! Если
автор не чей–то сын, а вещь напечатана и скандала нет, то и бог с ней, но
если вещь напечатана и возникает скандал, то главный удар обрушится на
Н.Р., даже при условии быстрейшего упредительного увольнения Алеко, хлябь
его твердь. Если вещь не напечатана и автор – просто автор, то и ладно.
Перебьется. Но если вещь не напечатана, а автор – чей–то сын, то
получается, Н.Р. – либо перестраховщик, либо у него что–то личное по
отношению к отцу автора, и никакое увольнение Алеко не поможет. Что же
делать? Попытаться по своим каналам выяснить, чей же сын автор? Задача для
сумасшедшего, конечно, но выхода нет. Нельзя только, чтобы инициатива
предложения исходила от Алеко. Надо прийти к этому выводу самому...
Глядя, как Н.Р. играет настольными атрибутами руководителя, Алеко
Никитич соображает: вот мы и подцепим Н.Р. к нашему составу в качестве
паровозика... С–с–с... Ну, допустим, автор – сынок. Тиснули мы его
произведеньице. Начинается «ура!". Но кому «ура!"? «Ура!" сверху донизу по
лесенке, а главное «ура!" – Н.Р. Алеко Никитичу кричать «ура!" не будут.
Ему в лучшем случае «ура!" пропищит на ушко Н.Р. Алеко Никитич знает, как
это делается. А на черта ему сдалась эта похвала Н.Р.? Не велика шишка...
Хорошо бы, конечно, его обойти, тиснуть произведеньице этого автора, а он
и вправду оказывается сынком. Тут есть, конечно, шанс выиграть и успеть
собрать основной урожай, оставив Н.Р., как говорит Колбаско, «за флагом».
Но такая ставка рискованна. Лошадка уж больно затемнена... А вдруг автор
не сынок?.. А мы уже тиснули!.. И кое–кому не понравилось! А Н.Р. не был
поставлен в известность! С–с–с... Что с ним будет, то с ним будет... Как
говорится, его собачье дело... Но то, что Алеко Никитичу головы не сносить
– факт! Он знает, как это делается. Так что уж лучше, как говорит тот же
Колбаско, «сыграть на фаворита – может, и не наваришь, но при своих
останешься»... А ведь время, да и возраст таковы, что главное – остаться
при своих... вот пусть он и позвонит, и почешется. Мы его прицепим.
Паровозик стоит – и состав стоит. Паровозик тронулся – и вагончики за ним
поехали. Доехали – хорошо. Крушеньице! Печально. Но ведь не вагончики
виноваты. Их паровозик вез...
Индей Гордеевич зевает и несколько раз ловит себя на том, что
засыпает. Прямо здесь, в кабинете Н.Р., стоя рядом с Алеко Никитичем перед
Н.Р. Но в борьбе со сном он изо всех сил старается не пропустить
основное... У Никитича игра своя, у Н.Р. – своя, а у Индея Гордеевича –
своя. В случае выигрыша они с Индеем Гордеевичем делиться не будут. В
случае скандала Никитич постарается сделать из него козла отпущения и с
потрохами продаст его Н.Р. Так зачем, спрашивается, ему, Индею Гордеевичу,
влезать в игру вообще? Поехали, Ригонда!.. Стоп! Не спать! Не спать!.. Не
надо ему влезать в эту игру. У него своя аккомпанирующая партия...
Пиано!.. Пианиссимо!.. Не надо это печатать! Не надо!.. Это и будем
напевать заранее на мотив «Пролога» из Леонкавалло... Играть, когда точно
в бреду я... Ни слов своих и ни поступков не понимаю... Стоп! Не спать! Не
петь! Стоять!.. Постараться зафиксировать свои сомнения... А стоит ли? А
может, не надо!.. Ассоциации... Аллюзии... Зачем? Кому!.. Поехали, Ригуша!
Стоп! Не спать! Стоять! Думать!.. Ну, вышла повесть. Ну, успех. Виноват.
Недооценил... Казалось... Теперь вижу, что ошибался... Но ведь не со зла,
а из лучших побуждений... Я ведь хотел как лучше... Я всегда хочу как
лучше... Поерзали, Ригуша!.. Стоп! Не спать! Стоять! Соображать!.. Ну,
пожурят, пошутят... Козел ты, Индей Гордеевич... Но ведь на фоне общего
успеха – не смертельно... А если скандал? Так я же заранее говорил,
помните? Еще в кабинете Н.Р. И на редколлегии опасался... И Ригонда
подтвердит... Стоп!.. Не спать! Стоять! Решать! Гнать! Держать! Слышать!..
Дышать!.. Терпеть... вертеть... смотреть... обидеть... ненавидеть...
зависеть... Гнать всех!.. Терпеть всех!.. Ненавидеть всех!.. Зависеть ото
всех!..
– Слушайте, хлябь вашу твердь! – бьет Н.Р. кулаком по столу. – Идите
и спите дома! А мы здесь без вас разберемся!..
– Объясню!.. Все сейчас объясню! – возникает из небытия Индей
Гордеевич. Настал его момент. Сейчас он выскажет Н.Р. свое мнение. Он
зевает в последний раз. Сон как рукой сняло. Смелость необыкновенная!
Легкость и эйфория. – Прошу прощения, но при крайнем физическом утомлении
у меня совершенно ясная голова, и лично я считаю, что зря мы связываемся с
этим произведением, какому бы автору оно ни принадлежало.
– Интересно, – говорит Н.Р.
– Весьма интересно, – подхватывает Алеко Никитич.
– Да, да, – продолжает Индей Гордеевич. – Журнал наш читаем всеми
слоями населения – и школьниками, и домохозяйками, и пенсионерами...
– Так это же прекрасно! – восклицает Алеко Никитич и, ища поддержки,
смотрит на Н.Р.
– Прекрасно, – соглашается Индей Гордеевич, – но не совсем.
Произведение оказывает определенное воздействие на некоторые аспекты
человеческих взаимоотношений.
– Так это ж хорошо! – понимает Н.Р. – Вот почему вы зеваете!
– Это началось сразу после прочтения, – таинственно говорит Индей
Гордеевич и продолжает: – Поэтому я и боюсь, что если произведение окажет
такое же действие на школьников, на рабочий класс, на колхозников, то
последствия могут быть непредсказуемы... Интеллигенция – черт с ней! Она
нас не читает.
– Ну, вот что! – Н.Р. встает из–за стола. – Я это прочту. – Он кладет
руку на произведение. – Проверю. – Пододвигает телефон, отодвигает стакан
с чаем. – Посоветуюсь с кем следует, и решим! – Достает из ящика папку и,
отодвинув телефон, снова кладет ее в ящик. – А вы пока работайте,
засылайте в набор, иллюстрируйте... Только Бабенлюбену не давайте, хлябь
его твердь! Голову оторву!
Н.Р. придвигает телефон, втискивает ноги в туфли и, застегнув пиджак,
набирает номер.
– Пельземуха Сергеевна? – ласково поет он в трубку. – Добрый день,
дорогая... Как здоровье! Супруг как?.. Ну и отлично... Кланяйтесь ему...
Пельземуха Сергеевна, сам у себя?.. Соедините меня с ним, как
освободится... Спасибо, милая... – Н.Р. кладет трубку, выбирается из
туфель, отодвигает телефон, придвигает стакан с карандашами, достает из
кармана платок, разворачивает его, складывает вчетверо, прячет в карман,
отодвигает стакан с карандашами и заканчивает сурово: – Так и передайте! И
ему голову оторву, и вам, хлябь вашу твердь!
Н.Р. вяло машет рукой в сторону двери и Алеко Никитич с Индеем
Гордеевичем выходят из кабинета.
А Н.Р., держа руку на телефоне, наугад открывает рукопись и читает:
«Уже несколько дней и ночей Чикиннит Каело не покидал свою приемную
террасу, составляя все новые и новые пламенные воззвания горожанам, и уже
несколько дней и ночей не сводили глаз с приемной террасы четыре
представителя службы молчаливого наблюдения, ожидая знака Чикиннита Каело,
но любезный посетитель, бритоголовый бородач, не появлялся. А события
принимали довольно скверную окраску... Па–па–па... Пе–пе–пе... Никогда еще
великий мадрант и его страна не были так сильны, как сегодня. Никогда еще
небо над нашими головами не было столь безоблачным. Людоеды из Страны
Поганых Лиц... па–па–па... Жалкие людоеды из Страны Поганых Лиц...
пе–пе–пе... Презренные людоеды из Страны Поганых Лиц затеяли против
мадранта Великий Поход... пе–пе–пе... поход, равносильный самоубийству.
Все ближе к нашим берегам их неуклюжие тихоходные фрегаты. И каждая, даже
самая ничтожная волна, и каждое, даже самое легкое дуновение ветра
приближают... па–па–па... неотвратимо приближают их к неминуемой гибели...
пе–пе–пе... неминуемо приближают их к неотвратимой гибели... па–па–па...
неизбежно и неминуемо приближают их к неотвратимой... пе–пе–пе... Чикиннит
Каело вытер пот... Небо! Взгляни, как устал несчастный Чикиннит Каело!..
Оцени, высокий мадрант, величайшую степень преданности тебе Чикиннита
Каело!.. Пе–пе–пе... Но наше непобедимое, уверенное в своих силах воинство
улыбается врагу всеми амбразурами своих укреплений. Оно встретит
непрошеного пришельца смехом сабель и хохотом свинца!.. И уже слышится в
воздухе знакомое «клац–клац–клац». Это стучат от страха их поганые
челюсти!.. Па–па–па... И уже раздается в воздухе знакомое
«клоц–клоц–клоц». Это дробятся о священные камни их поганые желтые
кости!.. И в этот радостный тяжелый час... Пе–пе–пе... Слишком сильно... И
в эту радостную тяжелую минуту... находятся отдельные маловеры...
па–па–па... находятся два–три маловера, которые боятся некогда любимейшего
пса нашего мадранта, а ныне взбесившееся собачье отродье, которое скачет
по горам, вызывая законный смех и ненависть даже у женщин, стариков и
детей своими безвредными злобными выходками!.. Чикиннит Каело сделал два
глотка тонизирующего миндаго... И многим из этих двух–трех маловеров,
которым наверняка мозги припекло временным солнечным перегревом,
представляется по ночам некий Ферруго, призывающий собак разорвать своих
хозяев... пе–пе–пе... забыв, что подлинная собака готова жизнь отдать за
своего хозяина... па–па–па... выдавая желаемое за действительное, кое–кому
кажется, что кое–какие горожане и рыбаки, следуя призывам несуществующего
Ферруго, уходят в горы и там обезоруживают армейские отряды, забывая о
том... Что это? Неужели Чикиннит Каело почувствовал желание?.. Жеггларда!
Жеггларда!.. Так и есть!.. Будь проклято это воззвание!.. Чтобы именно
сейчас... Жеггларда... Забывая о том... пе–пе–пе... что в действительности
некоторые горожане и рыбаки... па–па–па... ох, Жеггларда... уходят в
желанные горы и проводят там свободное время... Жеггларда... в тенистой
прохладе скалистых гор и вершин... я спешу к тебе, Жеггларда... мирно
общаясь с воинами мадранта, которые добровольно дают им поиграть своим
оружием... па–па–па... пе–пе–пе... па–па–па... пе–пе–пе... обними меня,
Жеггларда!.. И горожане в патриотическом порыве... крепче, Жеггларда...
предлагают воинам своих жен, которые в томительном экстазе... я разрушаю
тебя, Жеггларда–а–а... издают любовный крик... па–па–па...
Чикинниту Каело стало легче... Прочь, Жеггларда! Нашла время
будоражить Чикиннита Каело! Позор какой!.. Жара...
Пот градом лил с Чикиннита Каело... издают любовный крик, который
кое–кем из маловеров принимается за призывный клич обезумевшего
животного...
Чикиннит Каело обрел прежнюю поступь... тем более что нет никакого
Ферруго, потому что он просто не существует... пе–пе–пе... Но даже если бы
и возник такой сумасброд, то каждый честный горожанин его выследит,
схватит и бросит к ногам мадранта, за что будет произведен в ревзоды, о
чем великий мадрант уже издал соответствующий указ, ибо стать ревзодом
мечтает любой простой горожанин... па–па–па... Успокойся, Карраско! Умерь
свой гнев! Завтра все горожане как один устремятся к твоей пылающей от
жажды вершине и в горстях принесут тебе драгоценную живительную воду,
чтобы напоить и умилостивить тебя, Священная Карраско, и обратить твой
гнев на несуществующего Ферруго, который накликал на нас небывалую
временную жару и тем вызвал твое справедливое негодование!.. Па–па–па...
Напоим же завтра Карраско, которая есть! Отловим сегодня Ферруго, которого
нет! И ждут нас прохлада и счастье, которые нам подарит за это высокий и
славный мадрант!..
И, довольный созданным, Чикиннит Каело в изнеможении откинулся на
спинку кресла.
Бритоголовый возник перед ним неожиданно, как из воздуха, значительно
раньше условленного срока... Па–па–па... У Чикиннита Каело так
заколотилось сердце, что стало казаться, будто бритоголовый слышит этот
звук. Но бритоголовый, так же бесстрастно глядя на Чикиннита Каело своими
зелеными глазами, протянул ему свернутый в трубочку лист дорогой бумаги.
Ферруго благодарит хозяина «Альманаха» за желтый камень и, ободренный,
предлагает Чикинниту Каело новое творение, рассчитывая на удачу и доброе
расположение... Пе–пе–пе... Несомненно, любезный посетитель, несомненно...
Чикиннит Каело, тяжело дыша, с трудом подавляя волнение, поднялся и,
подойдя к оконному проему, раздвинул вьющиеся живые занавеси, что являлось
знаком для четырех представителей службы молчаливого наблюдения...
Па–па–па... Конечно, любезный посетитель... Вот только душно сегодня, не
правда ли?..
А четыре представителя службы молчаливого наблюдения уже вышли из
своих укрытий.
Чикиннит Каело дрожащей рукой взял у бритоголового листок дорогой
бумаги и, еле передвигая ставшие вдруг свинцовыми ноги, вернулся на свое
место... Пе–пе–пе... Сейчас, сейчас, любезный посетитель. О небо,
па–па–па... как же трудно дышать старому Чикинниту Каело!
Но ему не стало легче даже после того, как на бритоголового набросили
черный мешок и, перевязав цепями, выволокли на улицу.
Душно! Нет спасения от духоты!.. Пе–пе–пе.. Чем–то тяжелым бьют
Чикиннита Каело по затылку и по вискам. А написанное на дорогом листке
бумаги расплывается, и буквы становятся красными и затевают какую–то
невероятную пляску... Па–па–па...
Раб свою жизнь проживает по–рабски в тоске по свободе.
Хвалит вчера, проклинает сегодня, надеясь на завтра.
Но наступает его долгожданное завтр а... И что же!
Он уже хвалит все то, что вчера предавалось проклятью...
Он проклинает все то, что вчера ему было надеждой,
Снова надеясь на завтра, и завтра опять наступает...
Только раба уже нет – он вчера перебрался в могилу,
Детям своим завещая надежду на новое завтра...
Что же рабу в его жизни проклятой тогда остается,
Если вчерашнее он никогда возвратить не сумеет,
Если извечное завтра несчастный увидеть не сможет!
Только одно – утолить свою жажду свободы сегодня!..
