11
В этот вечер в 20 часов 30 минут истекал срок одной из самых
невероятных «маз», какие когда–нибудь держали Вовец и Колбаско. История
вкратце такова. Два года назад Колбаско находился в командировке в городе
Качарове, где он писал поэму «Хлеба мои вольные!". Спустившись из номера
гостиницы поужинать в ресторан, он увидел сидящего за столиком возле
оркестра мухославского поэта–песенника Продольного, автора знаменитой
«Мухославской лирической». Помимо несомненного дарования, Продольный
славился еще одним отличительным достоинством: он имел довольно приличный,
чтобы не сказать больше, горб. Это обстоятельство не было для Колбаско
откровением, да и сам факт сидения Продольного в качаровском ресторане еще
ни о чем не говорил. Более того, в другое время Колбаско не преминул бы
даже и подсесть к Продольному, потому как тот был человеком богатым и
иногда любил угощать. А кто, скажите, в ныне время откажется от дармового
ужина? Глупец откажется. А Колбаско, как известно, глупцом не только не
был, но и, что значительно важнее, таковым себя не считал. Так вот, в
другое время Колбаско непременно подсел бы к Продольному. Но в том–то все
и дело, что Продольный был не один. Напротив него сидел моложавый, с лицом
Фернанделя, тоже... горбун. Но и это еще полбеды. Оба развлекали
очаровательную юную горбунью, а обслуживал их, и это было совсем странно,
горбатый официант. Колбаско относился к людям, которые считают, что ничего
просто так в жизни не случается, и его воспаленный мозг лихорадочно
заработал... Секта? Вряд ли. Продольный был секретарем Общества «Знание».
Симпозиум? Международный конгресс! Но где флажки на столиках? Где
транспаранты на улицах? Родственники? Вроде бы не похожи... Нет. Тут
что–то другое... Решая этот ребус, Колбаско отужинал, расплатившись с
официанткой, которая в начале ужина вызвала у него отвращение, но по мере
того, как он опустошал графинчик, становилась все привлекательнее, пока
наконец не превратилась в писаную красавицу, столь желанную сегодня
Колбаскиному поэтическому сердцу. Пригласив ее к себе в номер и тут же
получив отказ, Колбаско подумал, что это даже к лучшему, и поинтересовался
у нее, откуда в Качарове такое большое количество горбатых представителей,
на что официантка ответила, что в городе живет один старичок, который
выправляет горбы в довольно короткое время, что старичок этот –
репатриированный армянин греческого происхождения, что полгода назад он
избавил от горба ее покойного мужа, да что там мужа – ее самое. При этом
официантка повернулась спиной к Колбаско, предоставив ему возможность
удостовериться в сказанном. Колбаско, будучи человеком не только
впечатлительным, но и практичным, немедленно замыслил коварно использовать
этот факт с выгодой для себя. И, возвратившись в Мухославск, в тот же
вечер предложил Вовцу «мазу», что не пройдет и двух лет, как у песенника
Продольного исчезнет горб. Вовца не пришлось долго уговаривать, и он
поставил рубль против пятисот, что этого не произойдет. В данном случае,
как и в остальных, Вовец исходил из того, что все равно с Колбаско такую
сумму но получишь, но бутылку он с него всегда стребует. Колбаско же, не
посвятив Вовца в тайну качаровского исцелителя, справедливо для себя
посчитал, что дармовой рубль у него в кармане. Хоть бы и через два года.
Но по мере того, как шло время, а горб у Продольного не только не
уменьшался, но, наоборот, вроде бы стал еще солиднее, Колбаско скучнел,
заставляя себя забывать про заключенную «мазу», а иногда придавал ей
значение шутки. У Вовца же память была отличная, и он каждый раз, встречая
Продольного на улице, потирал руки и поглаживал живот, предвкушая грядущий
день платежа. И вот в вечер, о котором идет речь, исполнилось ровно два
года с того знаменательного момента, и Вовец извлек из–под подушки
документ, подтверждающий заключение «мазы», спросив, каким образом
Колбаско собирается погасить долг. Колбаско покрылся красными пятнами и
заявил Вовцу, что только подлец мог заключить такую «мазу», заведомо зная,
что никакими средствами нельзя человека избавить от горба, а с подлецами
он вообще иметь дел не желает и деньги отдавать не собирается. Но
поскольку они все–таки были друзьями и до драки у них дело почти никогда
не доходило, Вовец объявил Колбаско амнистию, заменив пятьсот рублей
бутылкой. Колбаско был несказанно обрадован, посчитав, что он наколол
простодушного Вовца, сэкономив четыреста девяносто рублей. А простодушный
Вовец тем более остался в выигрыше, потому что о большем и не мечтал.
Колбаско сбегал и они мирно выпивали и закусывали, являя всему остальному
миру пример того, как можно договориться даже в самой щекотливой и
конфликтной ситуации.
Их незатейливую трапезу прервал нервный звонок в дверь. Аркан
Гайский, едва не сбив открывшего ему Вовца, промчался по коридору и
скрылся в туалете.
Через десять минут он появился в комнате, держа под мышкой тетрадь в
черном кожаном переплете.
– Съел я чего–то, наверно, – сказал он друзьям, как бы извиняясь, и
подсел к столу.
– Ну? – спросил Вовец. Он всегда говорил «ну», когда нечего было
сказать.
Без ярко выраженной радости он поставил перед Гайским рюмку и занес
над ней бутылку, но наливать не стал, выдерживая известную вопросительную
паузу.
– Ни в коем случае! – замахал руками Гайский. – Я чего–то съел
такое!..
– Как знаешь, – облегченно вздохнул Вовец и с надеждой взглянул на
Колбаско.
– Буду, буду – испортил ему настроение Колбаско. – Не умер еще!
– Черт знает что! – заговорил Гайский. – Носятся с этой повестью!
Пакость! Дрянь! Бестиев и то, лучше пишет!.. Ну, ладно. Я, может,
необъективен – у меня рассказ зарубили, но я тебя спрашиваю, Вовец!.. Вот
ты – талантливый, с безупречным вкусом... Вот прочти и скажи! Только
честно! Тебе юлить нечего, тебя в журнале не балуют...
– Позовут еще! – вдруг затряс бородой Вовец. – Коня белого пришлют, а
я им вот покажу!
И Вовец показал, как он им покажет.
– И правильно сделаешь, – согласился Гайский. – Надо иметь гордость.
– Я один держусь – начал заводиться Вовец. – Чем писать муру, лучше
вообще не писать!..
– Что ж я, по–твоему, муру пишу? – обиделся Колбаско.
– А я тем более, – сказал Гайский.
– Почему это ты, «тем более»! – наскочил на него Колбаско. – Мажем,
что у тебя больше муры, нем у меня?
– Я просто больше пишу, – возразил Гайский. – А талант имеет право на
издержки.
– Коня белого пришлют! – закричал Вовец и выпил свою и Колбаскину
рюмки.
– Я не умер еще! – сказал Колбаско.
– Мы все талантливые люди, – примирительно произнес Аркан Гайский. –
И противно, когда нас затирают бездарности! Подумаешь! Чей–то сын!.. Я же
не кичусь тем, что мой отец в свое время был несправедливо исключен из
рабфака... Вот ты прочти, Вовец. У тебя безупречный вкус...
– Что ж, у меня плохой вкус? – спросил Колбаско и пошел пятнами.
– Ты поэт, – заметил Гайский, – а здесь, с позволения сказать,
проза...
– Чем читать муру, лучше вообще не читать! – не успокаивался Вовец. –
Позовут еще!.. Коня белого пришлют! А вот я им покажу!
– Пришлют! – обнадежил Гайский. – Еще как пришлют! Тот же Индей
Гордеевич пришлет... Кстати, он, по–моему, просто чокнулся... Прочитал эту
повесть и сказал, что снова почувствовал себя мужчиной... Ну?
– Индей Гордеевич зря ничего не говорит, – вдруг насторожился
Колбаско и быстро–быстро начал думать о чем–то своем, сугубо личном,
исключительно интимном и семейном, а потом попросил решительно: – Дай мне
тетрадку на ночь! Утром отдам.
– Тебе–то зачем? – польстил ему Гайский. – Ты ж у нас богатырь!
– Мне–то ни к чему, – гордо ответил Колбаско, – я хочу, чтобы
Людмилка прочла... Индей Гордеевич зря не скажет...
– Домой дать не могу, – сказал Гайский, – это я у Ольги Владимировны
взял.
– Ну не звать же сюда Людмилку, – резонно заметил Колбаско и с ходу
предложил: – Слушай! А прочти–ка вслух! Я все–таки верю Индею
Гордеевичу!..
– Все?! – испугался Гайский.
– Хотя бы один кусок... А вдруг и вправду...
– Хорошо, – согласился Гайский, – но предупреждаю: все это пакость и
дрянь! Никакой сатиры!..
– Ладно! Ты читай!
Колбаско растолкал уже задремавшего Вовца, и Гайский, открыв тетрадь
где–то посередине, начал читать, вкладывая в этот процесс свое резко
негативное отношение.
«Первый ревзод вышел от мадранта, испытывая крайнюю
неудовлетворенность. Впервые за все время своего правления мадрант,
кажется, усомнился в преданности ревзода. Мадрант молод. Мадрант в силу
своей молодости совершает поступки, которые кажутся правильными только
ему, но ведь все, что делает мадрант, должно быть правильным прежде всего
с точки зрения государства. Государство – это многовековое дерево, а
мадрант – лишь крона его. Основу его, его ствол составляют ревзоды и
армия. А горожане – эти копошащиеся в земле и воде черви – корни
государства. Можно срубить крону. Ревзоды и армия родят новую крону. Можно
срубить ствол. Корневая система воспроизведет новых ревзодов и новую
армию, которые, в свою очередь, создадут новую крону. Но если заболевают и
начинают гнить корни – смерть всему дереву. Можно обожать мадранта и
желать ему вечного здоровья и процветания, но если его поступки
представляют хоть малейшую опасность для государства, его надо убить,
сожалея и проливая слезы над его гробом. Можно ненавидеть мадранта и
желать ему ежеминутной и страшной гибели, но если жизнь его и дела его
укрепляют дерево, нужно просить небо о бесконечном продлении жизни
ненавистного существа, а когда наступит все–таки неотвратимый смертный
миг, проливать слезы печали и горести, облегченно вздыхая одновременно...
Добравшийся вчера до острова свой человек из Страны Поганых Лиц принес
известие, что там замыслили Великий Поход на мадранта, и если это так, то
армада вражеских фрегатов уже в пути, и не далее как через десять дней
после Новой луны она будет здесь. Надо вдвое увеличить армию, надо
возвести
дополнительный вал укреплений. Но мадрант приподнял правую бровь и
улыбнулся своей вызывающей дрожь улыбкой: разве армия мадранта не самая
сильная в мире? Разве укрепления созданы не для того, чтобы об их стены
разбивал голову любой враг? Разве не об этом докладывал каждое утро Первый
ревзод? Разве обманывал он своего мадранта! Да, высокий мадрант, это так.
Это даже больше, чем так. Однако мадрант молод. Снова подобны женским
украшениям, но, когда ложишься с мужчиной, надо их снимать. Горожане
погрязли в лени, армия разжирела, Священная Карраско злится с каждым днем
все с ильнее и сильнее, а мадрант как будто ничего не замечает. Его
заботит что–то свое, но Первый ревзод угадывает, что это свое – не
что иное, как белая платяная вошь, которую мадрант переселил из розового
дворца в собственные покои (!).
Такого не упомнит история государства. Мадрант упразднил арбаков,
чтобы превратить святая святых в грязный тюфяк для справления похотливых
нужд! Ревзоды оскорблены. Жены унижены. Две из них во время вчерашней
прогулки добровольно бросились в водоем со священными куймонами. Исчез
Рредос – гордость мадранта, исчез внезапно, сломав позвоночник одному
стражнику и покалечив другого. Но и это не огорчило мадранта. Узнав, он
только расхохотался и велел немедленно доставить бледную поганку в свои
покои, дав понять таким образом, что не доверяет больше охране розового
дворца, а стало быть, не доверяет ревзоду. Напрасно, мадрант! Ох, как
напрасно!.. Ревзод мудр. Доверься ему, и он вытащит тебя из бурного потока
опасностей. Не доверяя же ему, ты отсекаешь руку помощи, протянутую тебе.
Вот почему Первый ревзод вышел от мадранта, испытывая крайнюю
неудовлетворенность. Когда он подходил к зданию совета ревзодов, земля и
стены вдруг задрожали от глухого грохота. И Первый ревзод понял: это рычит
Карраско, предупреждая всех, что она зла.
Чикиннит Каело встретил ревзода у входа в совет и, упав на колени,
заявил, что имеет важную причину для безотлагательной беседы. Совершенно
некстати явился этот старый Каело, но важность причины, о которой он
беспрестанно повторял, и его испуганный вид заставили Первого ревзода
выслушать хозяина «Альманаха»... Стало быть, вчера во второй половине дня,
когда бедный верный Чикиннит Каело, как обычно, не жалея сил своих и
мыслей для того, чтобы зеленый и красный «Альманахи» в очередной раз
порадовали взоры и слух Первого ревзода и мадранта... когда удалось ему,
как кажется, найти невиданные до сих пор эмоциональные оттенки в палитре
словотворчества... Понимаю, великий ревзод, и перехожу к важной причине...
Когда небо осенило Чикиннита Каело и дало ему радость величайшего
открытия, позволяющего возвеличить высокого мадранта поистине
безгранично... Конечно, великий ревзод!.. Чикиннит Каело хотел только
познакомить тебя... Подчиняюсь, великий ревзод!. Тогда–то и появился в
дверях «Альманаха» презренный горожанин, видимо, слуга некоего Ферруго,
который положил перед Чикиннитом Каело злобную и опасную аллегорию,
написанную, заметь, великий ревзод, на листе дорогой бумаги, в коей
земными словами (глаза б мои не видели этих мерзких слов) содержится
прямой призыв к собаке с тем, чтобы она разорвала своего господина!.. Ты
понимаешь, великий ревзод, кого подразумевает негодяй Ферруго под словом
«собака» и какого господина должна эта собака разорвать?! Прикажи здесь же
снять голову с глупого Чикиннита Каело за то, что он осмелился произносить
вслух подобные слова!.. Преданный мадранту Чикиннит Каело хотел схватить
презренного слугу и бросить к твоим ногам, великий ревзод, но где было
взять сил больному Чикинниту Каело!.. Пришлось прибегнуть к хитрости и
оставить рукопись у себя, чтобы не спугнуть его и не вызвать подозрений,
дать желтый камень надежды с предложением в третий день после Новой луны
принести в «Альманах» что–нибудь еще и получить назад рукопись с
соответствующими рекомендациями. И слуга негодяя Ферруго клюнул на эту
наживку и ушел, ни о чем не подозревая... О великий ревзод! Ты
спрашиваешь: где эта проклятая бумага? Смерти достоин жалкий Чикиннит
Каело! У него ее нет... Едва удалился презренный слуга, старший
переписчик, наверняка по злому умыслу, отвлек внимание доверчивого
Чикиннита Каело, предложив ему спуститься вниз якобы для проверки
готовности красного «Альманаха», и, когда наивный Чикиннит Каело вновь
поднялся на верхнюю террасу, ту самую, которую любезно посетил не так
давно великий ревзод, бумага исчезла!..
Глубоко задумавшись, Первый ревзод ходил из одного конца зала совета
в другой. Не содержание бумаги, о которой рассказал сейчас этот плешивый
ублюдок, взволновало его, а сам факт, что кто–то осмелился выпустить жало,
кто–то запалил факел. Преступную оплошность допустил Чикиннит Каело, не
задержав неизвестного, во–первых, и позволив исчезнуть крамольной бумаге,
во–вторых. Но Первый ревзод верит в преданность Чикиннита Каело и относит
происшедшее к его старческой глупости, иначе бы не перед Первым ревзодом
стоял сейчас на коленях Чикиннит Каело, а перед палачом Басстио.
Наказание, которое ждет хозяина «Альманаха», еще впереди, а пока он имеет
возможность искупить свою вину, направив остатки своей изворотливости на
то, чтобы раздавить скорпиона, прежде чем он сможет укусить кого–либо,
затушить факел, прежде чем будет разожжен костер. С этого момента перед
домом, где расположен «Альманах», будут дежурить четыре представителя
службы молчаливого наблюдения, чтобы схватить бритого бородача по знаку
Чикиннита Каело, как только он появится вновь. И ни одна душа не должна
знать о случившемся и о принятых мерах, чтобы не было пищи для нездорового
любопытства и слухов. А теперь старик может убираться, дабы не раздражать
долее своим тошнотворным видом Первого ревзода.
Он долго еще ходит из угла в угол. Нет, нет, все к одному. Его опыт,
его мудрость, его нюх подсказывали: что–то разладилось в большом
механизме, что–то разболталось. Мадрант пока не чувствует этого или не
желает чувствовать, но много лет назад тогда еще молодая Герринда –
любимейшая жена отца нынешнего мадранта – сказала Первому ревзоду, что в
одном из своих прежних обличий он был крысой. И как это ни противно и
оскорбительно, но в чем–то Герринда права: он обладал обостренным чутьем
опасности, которое и сейчас его не обманывает, – в корабле появилась
течь...»
В этом месте гримаса перекосила лицо чтеца–сатирика, и он опрометью
бросился из комнаты. Вернулся он минут через семь, серьезный и
озабоченный.
– Нет, я точно сегодня чего–то съел, – произнес Гайский, усаживаясь
на стул и неодобрительно покачивая головой.
– Слушай! – сказал Колбаско. – А может, эта вещица на тебя так
действует? На тебя так, на Индея Гордеевича по–другому...
– Что ж она на тебя не действует? – разозлился Гайский.
– Не знаю, – ответил Колбаско и неожиданно обратился к Вовцу: –
Кстати, Вовец, ты помнишь, что должен мне шесть сорок?
– Каждый раз напоминать об этом другу подло! – отрезал Вовец, обводя
стол мутными глазами. – Читай, Аркан.
И Аркан Гайский продолжил:
«Олвис, переведенная в покои мадранта, проводила теперь в его
присутствии почти все время, но никак не могла понять причину по–прежнему
корректного, исключающего всякую близость отношения к ней. Для отдыха и
сна ей была отведена отдельная комната, в которую мадрант никогда не
заходил. Олвис видела, что мадрант страдает и мучается, когда
разговаривает с ней или просто молча и задумчиво смотрит на нее, и она уже
давно готова была облегчить его страдания не столько своим мастерством,
сколько желанием, но... Извини, мадрант, ты испытываешь мою гордость, уж
коли ты не покупаешь меня и отказываешься брать силой, предлагая игру на
равных, то пусть я лучше сдохну (чересчур изысканно для принцессы,
конечно), пусть лучше вырвутся наружу мои желания, покрыв кожу струпьями и
нарывами, но ты не дождешься, чтобы я сама завалила тебя (опять грубо, но
что поделаешь!), хоть ты мне и нравишься с каждым днем все сильнее и
сильнее.
А мадрант, погруженный в свои мысли, развлекал ее, а может быть, и
сам развлекался, играя со своим шутом. Он далеко забрасывал небольшой
круглый желтый камень, а шут, изображая собаку, разыскивал этот камень и в
зубах приносил его мадранту, поскуливая и глядя на мадранта своими
зеленоватыми глазами. Потом этот невысокого роста человек вдруг становился
похожим на жалкого старикашку, на лбу у него вздувались вены, и начинала
трястись голодна. Он называл мадранта Ферруго. Папа–па... Пе–пе–пе...
Ферруго хочет стать знаменитым поэтом?.. Ферруго не дорос. Ферруго еще не
достоин... Кто такой Ферруго?.. Па–па–па... Не знаю такого... У нас есть
стихотворцы, у которых Ферруго должен учиться, много учиться, долго
учиться... Бедненький Ферруго! Вот тебе желтый камень, чтоб ты не
унывал...
Мадрант улыбался и обращался к Олвис, показывая ей желтый камень,
чтобы Олвис знала: Чикиннит Каело отказывает какому–то Ферруго, но если бы
стало известно, кто такой Ферруго, эти строки Чикиннит Каело расклеил бы
по всему городу и сделал бы молитвой для горожан. Но Чикиннит Каело
никогда не узнает, кто такой Ферруго, потому что мадрант не хочет
побеждать поэта Ферруго в нечистой игре, и если Ферруго бросил вызов
мадранту, мадрант принимает вызов и будет драться с ним так, как может
драться человек, которого небо призвало быть мадрантом. И только
победитель станет достойным прекраснейшей Олвис. И мадрант снова кидал как
можно дальше желтый камень, и шут снова в зубах приносил его мадранту,
глядя на него своими зеленоватыми глазами. А потом шут становился похожим
на Олвис и, томно вздыхая, подмигивал ей, садился на колени к мадранту,
обвивал его шею руками, прислоняясь своей головой к его груди. И тогда
мадрант брал его левой рукой за шиворот («Почему он прячет свою правую
руку?") и легко, словно щенка, отшвыривал шута, после чего шут заливался
слезами и начинал рвать на себе волосы...»
Вовец икнул. Гайский с опаской взглянул на него и продолжал:
"...А на город меж тем наступала не поддающаяся ни проклятиям, ни
заговорам, ни мольбам иссушающая, безжалостная жара. Обмелели, а вскоре и
вовсе пересохли ручейки и питьевые каналы. Уровень воды в пресном водоеме
настолько понизился, что совет ревзодов ограничил потребление воды
горожанам вчетверо, а рабам – вшестеро. Пожухла и выгорела трава,
свернулись и превратились в сухие мертвые трубочки листья на деревьях, и
сами деревья под горячим оранжевым солнцем стали похожими на скелеты.
Земля сморщилась и облысела, покрывшись трещинами и корками. Горожане до
глубокого вечера не покидали своих домов, спасаясь от зноя. Рабы на полях
и в каменоломнях падали замертво от губительных тепловых ударов. Тела их
сначала сбрасывали к священным куймонам, но те, ожирев от обилия
жертвенной пищи, ушли на дно, и разбухшие трупы постепенно покрыли
поверхность водоема. Тогда мертвых рабов перестали убирать, и, разлагаясь,
они заполнили город и окрестности густым тяжелым смрадом, который стал
ощущаться даже во дворце мадранта, хотя тот находился на высоком холме.»
Вовец снова икнул.
«Легче других пришлось рыбакам, которые с рассветом уходили далеко в
море и облегчали участь, бросая свои уставшие, потные тела в прохладную
морскую голубизну. И лишь поздно вечером приморские улочки и драббинги –
эти заведения, где могли собираться и пить вино горожане, – оживлялись.
Возвратившиеся рыбаки в обмен на сведения об удачном или неудачном улове
получали от горожан свежие новости, накопившиеся за день. А новости были
мрачными и неутешительными. Около полуночи в один из драббингов прибежал
бледный, насмерть перепуганный воин из горного сторожевого отряда и, едва
успокоившись двумя большими чашами вина, рассказал, как некоторое время
назад, вскоре после захода солнца, на его глазах был опрокинут на землю
выскочившим из–за скалы огромным животным начальник сторожевого отряда,
проверявший ночной караул. Рассказчик и его товарищ, остолбенев от ужаса,
видели, как чудовище разорвало грудь и живот начальника отряда и, издав
жуткий вой, в три гигантских скачка исчезло во тьме. Обезумевший
рассказчик бросился в город, чтобы поведать эту историю жителям...»
Вовец икнул.
«Утром страшная новость уже расползалась холерой по городу – от
горожанина к горожанину, от дома к дому, от драббинга к драббингу. Она
видоизменялась и обрастала новыми деталями и фактами, придававшими ей
дополнительную правдивость. Не начальник, а весь отряд был растерзан
возникшим в ночи из небытия невиданным зверем. Никакой это не невиданный
зверь, а взбесившийся от жары любимый пес мадранта, и не начальник горного
отряда стал его жертвой, а один из ревзодов, охотившийся, на свою беду, в
горах прошлой ночью. Никакой это не пес мадранта, а символ неба, посланный
им на землю в облике свободной собаки, чтобы объединить горожан и поднять
их на свержение мадранта, и этот символ может принимать не только собачий,
но и человеческий образ, превращаясь то в бородатого карлика, то в
прекрасную белокурую женщину, и вчера в одном рыбачьем драббинге его
видели в облике худого парня со странными зелеными глазами, и он зачитывал
какую–то бумагу, в которой собаки призывались к расправе над своими
хозяевами, после чего находившиеся в драббинге впали в страшное
возбуждение и этой же ночью ушли в горы, где обезоружили сторожевой горный
отряд мадранта, и символ этот имеет имя, и зовут его не то Верраго, не то
Буррого, не то Ферруго...»
Вовец икнул.
"...да–да, высокий мадрант, Ферруго – так зовут негодяя, из–за
которого всполошился город, а воины ослушиваются приказаний начальников,
отказываясь следовать в горы, чтобы изловить и уничтожить бешеного
Рредоса, ибо нет никаких сомнений в том, что таинственное животное,
растерзавшее несчастного начальника горного сторожевого отряда, и есть
сбежавший любимейший пес, и коли мадрант доверяет Первому ревзоду,
нарушившему покой мадранта столь неприятными сообщениями, то Первый ревзод
удаляется для принятия необходимых в данном случае мер...»
Вовец икнул и очнулся.
«Мадрант приподнял правую бровь и улыбнулся. Рредос был славным псом,
но неужели незыблемая мощь армии мадранта, о чем неоднократно докладывал
Первый ревзод («Да, мой мадрант, мощь армии по–прежнему незыблема».),
столь ослабла, что она не может отловить бешеную собаку, успокоив таким
образом бедных, изнывающих от жары и зноя горожан? Знает ли Олвис, что
делают тогда, когда один воин не подчиняется приказу? Его казнят, но
казнят не только его, а еще десять ни в чем не повинных воинов из того же
отряда. И если кто–то и потом вздумает не подчиниться, то уже не будет
необходимости в новой казни. Его разорвут свои же, ибо никто так не
дорожит жизнью, как рабы, которым кажется, что они свободны. Что же
касается Ферруго, бросившего вызов мадранту, то мадрант принимает этот
вызов и становится беспощадным...»
По мере того, как Гайский читал, Колбаско мучительно перебирал в
памяти всех, кто когда–либо сколько–либо был ему должен... Вовец – шесть
сорок... Дамменлибен – двадцать три восемьдесят и еще вчера пятьдесят
копеек за сигареты... Это тридцать рублей семьдесят копеек... Мухославское
издательство недодало ему сто четырнадцать рублей... Это сто сорок четыре
семьдесят... Отец – восемьдесят... Нет. Это он отцу должен восемьдесят...
Минуточку! А с Бестиевым они накатали на пони немецкую переводчицу на
тридцать два рубля. Бестиев заплатил только двенадцать, сказав, что он на
пони не катается... Но это его собачье дело... Четыре рубля Колбаско с
него вырвет. Это сто сорок восемь семьдесят... Все? Неужели больше ему
никто не должен?.. Вовец – шесть сорок... Вовца уже считал... А еще
вспомнил Колбаско школу. В пятом классе за январь на завтраки он сдал
четыре рубля, но ведь десять дней – каникулы, а деньги до сих пор не
вернули!.. Сто пятьдесят два семьдесят... А наезднику Барабулину три рубля
за то, что он подъедет на Конвейере... Хотя ипподром лучше не
вспоминать... Но все–таки набегает...
Вдруг Вовец сказал:
– Он мне читает какую–то муру, а я его слушаю! Да вообще, если хотите
знать, в России есть только один писатель! Мельников–Печерский! А все
остальное – мура!.. Приползут еще!.. Белого коня пришлют!.. А я им вот
покажу...
– Мура! Чистая мура! – согласился Гайский. – Я рад, что Вовец такого
же мнения. Хотите, я вам лучше новый рассказ прочитаю? Я там здорово
придумал: приходит Леонардо да Винчи в ресторан, а официантка, которая его
плохо обслуживает, оказывается Моной Лизой...
Но поскольку, кроме рассказа о Леонардо да Винчи, ничего более
крепкого уже не осталось, Вовец категорически затряс бородой, имитируя
усталость и алкогольное опьянение. Колбаско, по–прежнему считая, что Индей
Гордеевич зря ничего не скажет, стал уговаривать Гайского дать ему до утра
тетрадь в черном кожаном переплете – не для себя, конечно, а для Людмилки,
которая, по словам Колбаско, последние несколько месяцев выказывает
некоторое безразличие к нему и два раза не ночевала дома. В конце концов
Гайский уступил, взяв слово с Колбаско, что утром тот вернет тетрадь в
целости и сохранности.
Они вышли от Вовца в третьем часу ночи. Гайский по известной причине,
которая начала его изрядно волновать, едва успел добежать до дома.
Колбаско же, определив за сегодняшний вечер, что государство и отдельные
его граждане должны ему сто шестьдесят рублей двадцать копеек, возвратился
домой в хорошем расположении духа, считая, что еще не все потеряно и жизнь
не так уж плоха. И вскоре уже весь Мухославск спал, готовясь к очередному
трудовому дню, а наиболее яркие его представители под утро даже видели
сны, каждый, как говорят в таких случаях, в меру своей испорченности,
образованности и интеллигентности.
...Бестиеву снилось, что ОНИ бегут по огромной политической карте
мира, покрытой свеже–зеленой, как в рассказе Брэдбери, травой. Бегут ОНИ
плавно, словно в замедленном кино. ОНИ бегут втроем, взявшись за руки.
Бестиев в центре, справа от него – наш посол у них, слева – их посол у
нас. ОНИ бегут, улыбаясь, перепрыгивая через слаборазвитые страны, в
джинсах по сто рубежей и в розовых рубашках с воротником–стоечкой по
тридцать пять чеков.
– Мы тебя любим, – говорит Бестиеву наш посол у них.
– И мы тебя любим, – говорит их посол у нас.
Бестиев не понимает.
– Как это! – спрашивает он нашего посла у них. – Вы из какой системы?
– Из нашей, – отвечает наш посол у них и ласково треплет Бестиева по
щеке.
– А вы из какой? – спрашивает Бестиев у их посла у нас.
– Из нашей, – отвечает их посол у нас и ласково треплет Бестиева по
другой щеке.
– Как это? – силится понять Бестиев. – Ведь если МЫ меня любим, то ВЫ
меня не любите? Так?
– Любим, – говорят послы.
– Но ведь мы все из разных систем! – напрягается Бестиев.
– Гармония, – говорят послы.
– Это удалось только Бестиеву, – обращается наш посол у них к их
послу у нас.
– Только Бестиеву это удалось, – обращается их посол у нас к нашему
послу у них.
– А ведь у нас многие пытались, – говорит наш посол у них.
– И у нас многие пытались, – говорит их посол у нас.
– А куда мы бежим? – спрашивает Бестиев. – За нами гонятся?
– Туда, – отвечают послы и указывают в сторону горизонта.
И там, у самого горизонта, Бестиев видит дымящуюся гору.
– Карраско? – спрашивает Бестиев.
– Карраско, Карраско, – кивают послы.
– А почему она дымит? – Бестиев нервничает. – Это символ?
– Единство – борьба противоположностей, – говорит наш посол у них.
– Как это? – Бестиев шумно вы пускает сигаретный дым в лицо нашему
послу у них. – Если это символ, то почему он дымит?
– Символ вулкана, – говорит их посол у нас.
– Вулкан символа, – говорит наш посол у них.
– Как это? – Бестиев недоумевает и отрывает пуговичку на рубашке их
посла у нас. – А зачем мы туда бежим?
– А там конец, – отвечают послы.
– Как это? – Бестиеву становится страшно. – Конец чего?
– Конец – это начало начала, – говорит наш посол у них.
– Как это конец может быть началом! – Бестиев пытается остановиться.
– Значит, начало может быть концом? – Бестиев пытается вырваться. – Не
хочу конца! – Бестиеву становится душно. – Не хочу начала! – Бестиеву
нечем дышать. – Хочу продолжения!..
Но в это время на горизонте что–то взрывается со страшным грохотом, и
Бестиев открывает глаза. Над Мухославском гремит гром и сверкают молнии.
«Начитаешься дерьма, – думает Бестиев, захлопывая окно, – потом спать
не можешь...»
Вовцу снился абсолютно дивный сон – будто он выступает на своем
творческом вечере на ликеро–водочном заводе. Он стоит на торжественно
убранной сцене перед микрофоном и держит изданный в Лейпциге свой афоризм
в двух томах. Он раскрывает тома и читает: «Лучше 150 с утра, чем 220 на
180 с вечера». В зале вспыхивает овация. Вовец кланяется и хочет покинуть
сцену. Но его не отпускают. Он снова читает с выражением: «Лучше 150 с
утра, чем 220 на 180 с вечера». Рабочие скандируют его имя. И он вынужден
повторять еще и еще... Народ на руках выносит его и его бороду в
производственный цех, и сон Вовца становится еще более дивным. Конвейерная
лента, заполненная чистенькими прозрачными бутылками, причудливо
извивается, образуя по форме афоризм «Лучше 150 с утра, чем 220 на 180 с
вечера».
– Это высшее признание! – улыбается Вовцу директор.
А над ним, словно кровеносные сосуды, переплетаются стеклянные трубы,
и в них струится, журчит, переливается, манит, обещает, ласкает, дурманит,
рассуждает, философствует, творит, зовет и ни в коем случае не
конформирует не похожее на муру настоящее произведение. Вовец тянется к
этому произведению душой и телом. Он хочет приникнуть к нему, влиться в
него и раствориться в нем, подобно тому, как режиссер растворяется в
актере, но в этот момент сон Вовца из дивного становится кошмарным, потому
что директор поводит перед его носом указательным пальцем: мол, ни–ни! Ни
в коем случае!.. Вовец в гневе выбегает из цеха.
– Позовут еще! – исступленно кричит он. – Белого коня пришлют!.. А
вот я им покажу!..
– Покажешь, все им покажешь, – гладит его по горячей голове теща. –
Не ори только.
Вовец садится на кровати.
– Где Зина? – спрашивает он, дико озираясь.
– Помилуй, – говорит теща. – Она уж две недели как в командировке.
Вовец засыпает сидя, а теща, укладывая его, бормочет: «И на кой хрен
она вышла за писателя?"...
Поэту Колбаско всю ночь снились шесть тысяч четыреста двадцать восемь
рублей, и он не хотел просыпаться до двенадцати часов дня, потому что
никогда раньше таких денег не видел...
Гайскому в эту ночь ничего не снилось. Ему было не до сна. «Хорош бы
я был, если б встретился сегодня с Ольгой Владимировной», – думал он.
