Глава 47
Весть о том, что Ахмад достиг небывалых высот в ораторском искусстве,
заинтересовала политическую верхушку страны. Послушать его забористые
речевые обороты приходил сам министр по внутренней безопасности, которого
мертвый араб встретил неожиданным и слишком политизированным приветствием.
– Неделимый Израиль от Иордана и до моря – есть утопия, – сказал он, – и
не следует подходить к сионизму устаревшими мерками господина
Жаботинского.
Для Эммануила Когаркина, который по праву считался одним из лидеров
партии «Ликуд», у истоков которой стоял Владимир Жаботинский, слова
покойного торговца были заведомой провокацией.
– Распустились! – строго отчитал он сконфуженного комиссара и впредь
распорядился представлять ему на цензуру все речи неблагонадежного араба.
По приказу Вольфа все выступления мертвого оратора стали записывать на
магнитофонную пленку, которую хранили потом за семью запорами. Но одна из
тайных кассет, за определенную мзду попала в руки пронырливых журналистов
и те, не раздумывая, пустили ее в номер. Запись с цитатами нацмена
вольнодумца произвела фурор в стране и за ее пределами.
«Он действует на психику нации!" – бурно возмущался пасквилянт Факельман.
«Он выступает в роли народной совести!" – писала египетская газета
«Аль–Хаят»
* * *
Длинными душными вечерами прозревший вдруг Ахмад монотонно перечислял
названия всех утвержденных кнесетом законопроектов (услышанные им в
передачах тридцать третьего канала), а утром с ученым видом комментировал
особо трудные параграфы перед смущенными надзирателями городской тюрьмы. С
наступлением темноты надзиратели боялись приближаться к камере покойника;
электрического освещения он не любил, и в полумраке глаза его вспыхивали
зловещими огнями, это наводило ужас на дворняжку, которая недавно
прибилась к тюремной лаборатории и пользовалась симпатией, как
заключенных, так и жалостливых полицейских, подкармливающих ее некошерными
сосисками. Дворняга по кличке Шошана, чуя близкое присутствие покойника,
жалобно выла тоскливыми вечерами и вконец была изгнана с тюремного двора
по настоянию профессора Хульдаи, решившего, что псина срывает ему важный
эксперимент.
Унылое нытье собаки непонятным образом повлияло на сложный механизм
памяти новоявленного Цицерона, и вместо проникновенных парламентских
речей, он начал произносить скучные реплики с мест, изображая негодующих
депутатов от религиозной фракции, пытающихся заблокировать законопроект об
импорте в страну некошерного мяса. Речи покойного араба стали принимать
все более анти еврейский характер.
– Не может один народ полностью подчинить себе другой! – выкрикивал он
погожими вечерами, а в тихую полночь начинал цитировать двадцать второй
параграф палестинской конвенции, не признающей еврейского государства в
пределах границ, очерченных резолюцией ООН.
Так продолжалось неделю, пока пресловутый двадцать второй параграф не
навел страху на работников следственного изолятора и самого профессора
Хульдаи, выдворившего псину из тюрьмы. И странное дело – после изгнания
дворняги в разладившемся механизме мертвого араба вновь пробудился зуд
пропагандиста агитатора, и он встретил утром нервно вздрагивающих от его
пронзительных криков надзирателей, бодрым декламированием предвыборных
лозунгов всех политических партий Израиля.
