Сенсационные откровения Ахмада утвердили Кадишмана в том, что в жизни, слава богу, зло всегда уравнивается добром, и справедливость в конечном итоге торжествует. В глубине души он, также как и все вокруг, злорадствовал тому, что суровый неприступный комиссар стал вдруг посмешищем в глазах всего Управления. Люди смеялись не только потому, что в прошлой жизни тот, оказывается, был простым торговцем старья, а потому еще, что все эти годы он считал себя великим сыщиком и беспричинно унижал своих сотрудников. Размышляя о превратностях судьбы, которая сурово наказывает безмозглых гордецов случайно оказавшихся на вершине славы, Кадишман легче воспринимал предстоящие тяготы очередной бессонной ночи; лейтенант работал на износ в последнее время, забывая порой поесть, и не имея возможности толком выспаться дома. Безрезультатная, бешеная погоня за беглым генералом неожиданно затянулась и основательно вымотала его.

Предстоящую ночь бывший инспектор считал важной и даже судьбоносной для своей карьеры: на его счастье – вдруг отчетливо и ясно заговорила голова Иды Васерман:

– Мальчик, – сказала она молодому полицейскому, приставленному к ней для охраны, – позови–ка, сюда профессора, пожалуйста.

– Какого профессора, бабушка? – растерялся полицейский, не поверивший сначала, что звуки исходят из почерневшего рта вредной старушенции.

– Этого... на букву Х... – ворчливым тоном сказала голова.

– А, Хульдаи?! – радостно засиял юноша и со всех ног побежал к шефу докладывать, что безобразная бабулька заговорила, слава богу, и срочно требует к себе босса.

Профессор Хульдаи сидел в это время в административном крыле тюремного изолятора и вдохновенно писал очередную главу своей новой книги, посвященной анализу речей мертвого араба. Визит взволнованного Кадишмана застал его врасплох.

– Вы уверены, что она заговорила, инспектор? – пытливо спросил он лейтенанта, отстраняя от себя толстенную рукопись, которую собирался назвать «Загробная демагогия и ее влияние на внешнюю политику страны» Через минуту оба были уже в экспериментальном отсеке изолятора и пытливо смотрели в мутные очи Иды Васерман.

В тесной наглухо загерметизированной холодильной камере набился почти весь личный состав городской тюрьмы.

– Посторонние вон отсюда! – прогнал любопытных профессор, и лишь затем грубо обратился к старушке, – что ты хочешь сказать, тетка?

– Х.., – сказала голова, – коверкая фамилию профессора не из желания поддеть его, а из–за поврежденных барабанных перепонок, мешающих ей правильно воспринимать звуки, – я вижу... я отчетливо вижу...

– Чего ты видишь, карга старая! – обиделся за фамилию Хульдаи.

– Сегодня ночью убийцы взойдут на кладбище Тель–Кабира. – Загробным голосом изрекла бабка.

– Ну и что, – сказал профессор, – что из того, что они взойдут, дура ты зарезанная.

Но старушка уже замолкла, оскорбившись, вероятно, за дуру. Обложив пациентку грязным уличным матом, Хульдаи нехотя повернулся к Кадишману.

– Я свое дело сделал, господин Холмс – с усмешкой сказал он – теперь ваша очередь опростоволоситься.

Во время похорон убиенной старушки (когда Хульдаи приказал принести в камеру телевизор «чтобы наблюдала, старая, как ее закапывают!"), Кадишман назвал ученого садистом. Профессору донесли об этом подхалимы, и он потребовал от Вольфа (а потом и министра), немедленной отставки неблагонадежного офицера.

– Этот невежественный тип ставит под сомнения эксперименты государственной важности! – строго сказал он Когаркину. Но комиссар Вольф (сам с трудом выносивший Кадишмана) отвоевал его у высокого начальства, радуясь в душе, что хоть этому неповоротливому дебилу удалось «достать» ученого выскочку. Кадишман, привыкший к унижениям со стороны язвительного шефа, не очень то обижался на участившиеся выпады мстительного профессора.

Гораздо больше его занимало в эту минуту странное поведение заговорившей старушки. Желая как–то направить не удавшийся разговор в нужное русло, он робко подступил к ней и тихо спросил:

– Скажите, бабуля, возьму я нынче мертвецов или нет?

Голова, и ранее не слишком привечавшая Кадишмана, на сей раз, попросту проигнорировала его глупый вопрос.

Хульдаи, с интересом наблюдавший за этой дикой сценой, не сдержался и разразился очередной колкостью по адресу инфантильного лейтенанта:

– Ясновидение мадам Васерман не распространяется на деятельность доблестной полиции, – с ухмылкой заметил он.

– Это почему же не распространяется? – спросил Кадишман. Помня о кровавом плевке в Азуре, он старался держаться подальше от непредсказуемой старушки. – – Да потому, что деятельность иных стражей порядка иррациональна по своей сути и не под силу даже самой светлой в Управлении голове (он иронично оглядел сократовский лоб Кадишмана) не говоря уж об отрезанной.

Хульдаи сам же и рассмеялся своему блистательному каламбуру, а Кадишману показалось, что бледные губы зловредной бабки тронула едва заметная усмешка. «Это от того, вероятно, что я почти не сплю ночами " – решил Кадишман и с укором посмотрел на лоснящуюся чисто выбритую физиономию профессора.

– Кадишман! – вдруг ясно и громко окликнула его голова.

Вздрогнув от неожиданности, лейтенант обернулся к ней. В глазах гражданки Васерман он увидел нечто вроде запоздалого раскаяния. Лейтенант был единственный в Управлении человек, который относился к ней как к живому существу, а не «подопытному органу» (по выражению Шломо Хульдаи), и именно его она невзлюбила больше всех.

Ей трудно было говорить и Кадишман, привыкший уважать старших, подошел к ней и вежливо наклонился.

– Гостинца принес? – деловито поинтересовалась голова.

Кадишман виновато покачал головой.

– Тьфу! – сказала старушка и смачно плюнула в его большие доверчивые глаза.

В два часа ночи сержант Альтерман, отвечавший за южный участок заброшенного кладбища, увидел вдали два темных мужских силуэта, медленно приближающиеся со стороны старого Яффо. В городе был комендантский час, и свободно разгуливать по пустынным улицам мог лишь армейский патруль, совершающий дежурный объезд по местам возможного появления покойников. Но объезды эти делались на бронированных машинах, и солдаты обычно не искали случайных встреч с мертвяками, курсируя преимущественно в местах сосредоточения увеселительных заведений и, минуя городские кладбища, где вероятность нежелательных столкновений была особенно высока. Южные районы старого Яффо были отведены под контроль лейтенанта Кадишмана, который настрого запретил движение автотранспорта до утра, и силуэты, следовательно, могли принадлежать только злополучным покойникам, возвращающихся после кровавых оргий в свои холодные могилы.

Сердце Кадишмана гулко забилось. Он вспомнил презрительные насмешки профессора Хульдаи и подумал, что если упустит сейчас генерала, не видать ему больше прибавки к зарплате, а значит и выстраданная им мечта – отчалить с Бертой в классическую Европу явно намоется. «Спокойно, парень, ты должен быть абсолютно тверд и хладнокровен, нельзя действовать необдуманно, это может привести к срыву операции» Иуда Вольф впервые поручил ему столь ответственное дело, и он должен быть на высоте.

Темные силуэты медленно приближались к кладбищу, принимая все более реальные очертания. Один из них был одет в серый военного покроя китель с голубыми нашивками, правый пустой рукав которого свободно болтался на ветру – это был Румын, верный денщик генерала Хильмана. Сам генерал поменял свой обычный камуфляж, и был на сей раз в пятнистой форме десантника и армейских говнодавах, с налипшей на толстые подошвы кладбищенской глиной. Генерала вполне можно было достать уже из гранатомета, но лейтенант решил подождать, пока тот подойдет на расстояние пистолетного выстрела. Впрочем, не слишком ли это близко? Покойники запросто могут засечь засаду. Кадишман вспомнил слова осторожного Гавриэля о том, что мертвяки чуют патруль на расстоянии, и воздержался от силовых мер, боясь, что в последнюю минуту мертвецы скроются из виду.

Зловещая парочка неумолимо продвигалась к железным воротам кладбища.

Лейтенант уже видел металлический блеск в глазах генерала, и весь сжался от нервного напряжения. Еще несколько мучительных мгновений он сдерживал себя и дал команду «Вперед» лишь тогда, когда жуткие трупы бывших ветеранов миновали в узкие ворота кладбища и почти вплотную приблизились к засаде. Бойцы специального подразделения из Хайфы вмиг окружили покойников, держа в руках стальную сеть, которая специально «плелась» на Хильмана.

– Не стрелять! – надрывно закричал Кадишман, увидев, как у одного из парней сдают нервы, – брать только живыми!

«Что за чушь я несу, – тут же спохватился он, – могут ли покойники быть живыми» Оказавшись в плотном кольце спецназавцев, мертвецы, не ждавшие подобного сюрприза, а может быть нарочно искавшие его, сначала замерли на своих местах, но потом вдруг мерзко заулыбались, как бы призывая оробевших солдат расслабиться и объявить перекур. Вид у них был просто ужасен: кожа лиц клочьями свисала, обнажая гниющее мясо на скулах. Зеленые зрачки слабо мерцали в глубинах глазниц; вместо носа у Румына зияла черная дыра, а из щели с гнилыми зубами шел такой зловонный смрад, что лейтенант едва не задохнулся. Преодолевая тошноту и отвращение, Кадишман заставил себя подойти к генералу.

– Старик, – хрипло сказал он, заглядывая в померкшие глазницы мертвеца, законопаченные мутными бельмами, – ты идешь со мной, понял!

Это его «Понял» прозвучало очень мило в ночной кладбищенской тиши и насмешило старого солдата. Дедушка смеялся глухим, утробным смехом, и в глазах его вспыхнули зеленые огни. Из расколотого черепа сосулькой свисала затвердевшая мозговая жидкость, а в прогнившем носу обозначился зияющий провал. «Ну и харя у него» – с содроганием подумал Кадишман и непроизвольно отступил назад. Кто знает, что у этого старика на уме. Но Хильман на сей раз был, кажется, в добром расположении духа. Изобразив подобие слабой улыбки на изъеденных язвами губах, он дружелюбно сказал лейтенанту.

– Нет, это ты идешь со мной, солдат!

– Мне не до шуток, генерал! – рявкнул осмелевший Кадишман и вдруг почувствовал, как денщик, о котором он на секунду забыл, схватил его за левую руку и с силой поволок к вырытой неподалеку яме.

– Стой, гад! – из последних сил пытался вырваться Кадишман. Но мертвец железной хваткой обхватил его за тонкую талию и, легко оторвав от земли, ловко спрыгнул вместе с ним в темную сырую могилу. Генерал Хильман, словно ждавший этого момента, сноровисто поднял лежавшую рядом лопату и стал закапывать яму сверху. Наблюдавший за этой жуткой картиной сержант Альтерман, застыл в тупом оцепенении в нескольких шагах от своего командира и не знал чем помочь ему; он не забыл обширные ожоги, полученные им при задержании Ахмада, и боялся дотронуться до мертвеца. Стрелять, он также не решался, опасаясь случайно задеть в шефа.

Наскоро забросав свежевырытую яму землей, Хильман далеко зашвырнул лопату и быстро скрылся между разбитыми надгробными плитами, словно растаяв в кладбищенской мгле. Небольшой бурый холмик, столь быстро возведенный мертвым генералом, страшно шевелился, и Альтерману показалось, что он слышит вопли несчастного шефа.

– Что вы стоите, идиоты! – дико заорал он на солдат, – скорее выкапывайте его! Солдаты пугливо, подошли к свежей могиле и, боязливо оглядываясь, начали осторожно выгребать землю, помогая себе штыками и защитными касками. Альтерман лично спустился в неглубокую яму и фонариком высветил каждый сантиметр вырытой заново могилы, но ничего там не обнаружил. Его охватил неодолимый животный страх. Если бы вокруг не стояли растерянные подчиненные, он бы завопил от ужаса. Ночь была теплая и душная – вторые сутки город изнывал от сухой знойной жары, но его вдруг странно зазнобило, и зубы стали выбивать ровную чечетку. Не помня себя от страха, он поспешно выбрался из ямы и, сбив с ног двух дюжих полицейских, пулей вылетел за ворота кладбища. За ним, спотыкаясь, падая и роняя табельное оружие, вприпрыжку улепетывали видавшие виды спецназовцы. Ломая ногти, задыхаясь и обливаясь жгучим потом, Альтерман взобрался в патрульную машину, со второй попытки дозвонился до комиссара и прерывающимся голосом доложил ему об исчезновении своего невезучего командира.

По ночам жизнь некогда шумного и жизнелюбивого города затихала, словно в дикой пустыне, куда не ступала нога человека. Никого уже не удивляло, что с наступлением темноты напуганные «чертовой заварушкой» горожане благоразумно предпочитали отсиживаться по домам, избегая случайных встреч с прожорливыми призраками. По тихим обезлюдевшим переулкам вокруг центральной автобусной станции, где особенно любили появляться покойники, с жутким воем проносились патрульные машины, заставляя трепетать сердца приунывших обывателей, забившихся по своим душным квартирам. Фиолетовые блики мигалок на полицейских «Фордах» отражались в витринах осиротевших магазинов. Все дороги, ведущие в город, были наглухо заблокированы. Страна припала к экранам телевизоров, с которых, не переставая, дебатировали возбужденные политики и ведущие популярных телепрограмм; их было много – политиков и ведущих, и они заполонили весь эфир нескончаемыми взволнованными словесами. Каждый что–нибудь значащий общественный деятель счел своим долгом в эти тревожные дни выразить искреннее соболезнование народу в связи с постигшим его бедствием и гневным перстом указать на истинных виновников трагедии, ввергших страну в пучину хаоса, страха и бесшабашного разгула каннибалов. Виновников «национальной трагедии» выявляли как всегда представители парламентской оппозиции, обвинявшие власть предержащих в том, что это они довели отечественную экономику до ручки, а народ до полной деморализации и отчаяния. Коалиция, в свою очередь, обличала левых радикалов, потворствующих арабам и поднявших своим гнилым либерализмом даже мертвых из могил. Взаимные попреки и обвинения способствовали еще большей неразберихе и волнениям в массах; у правых появилась возможность критиковать левых, а те, не выбирая выражений, вовсю поносили безалаберных правых, не без оснований обвиняя последних в обострении криминогенной ситуации в центре и на местах. И уже все вместе они дружно и язвительно осуждали полицию за медлительность и преступное бездействие, результатом которого оказались безвинные человеческие жертвы.