Глава 6
Отец выглядел, как и всегда, хмуровато–сосредоточенным и чем–то
недовольным, но уголки губ таили улыбку, а морщинки у глаз – лукавство
и готовность к шутке. Одет он был в зеленую егерскую куртку, брюки и
высокие сапоги, древний головной убор под названием «берет» довершал
наряд.
Мальгин отыскал отца в Брянском заповеднике, на берегу Десны,
неподалеку от старинного русского городища Вщиж, где Мальгин–старший
поставил шалаш рыбака.
– У нас тут мга [Мга – изморось, холодный сырой туман.], – пояснил
он сыну в ответ на его взгляд,– довольно прохладно. Однако рыба
ловится. Не приедешь?
– В другой раз, – пообещал Мальгин, не зная, зачем ему
понадобилось разыскивать отца. А потом вдруг взял и рассказал все. И
почувствовал облегчение. Наверное, надо было высказаться кому–то, даже
просто так, не спрашивая совета, а отец всегда был хорошим
собеседником, потому что умел слушать.
Старик понял мимику сына и улыбнулся, превращаясь в хитрого и
доброго гнома из детской сказки. Хотя в этом наряде он смахивает
больше на лешего, подумал Мальгин с ответной улыбкой.
– Жизнь – непрерывная цепь принимаемых решений, – проворчал
старик, снимая берет и вытирая лысину влажной ладонью. – Я вижу, ты
уже принял решение, а ошибаешься или нет – не мне судить. Все равно
ведь сделаешь по–своему. Я живу просто, по пословице: чего не знаешь,
туда и не тянет, – ты так не сможешь. Уверен, что все предусмотрел?
– Да, – сказал Мальгин, подумав.
– Тогда ступай, куда наметил. Потом позвонишь, а может, приедешь,
как в прошлый раз, на Пру. Я тут набрел на куманику, сварил морс, ты
такого еще не пивал.
– Наверное, вкусно.
– Не отведав, вкуса не узнаешь. Как там Купава, Дарья?
Мальгин, не ожидавший вопроса, вздрогнул, отвернулся.
– Нормально.
Отец перестал улыбаться, в глазах его на миг проглянула тоска.
– Жена друга... ну это я еще понимаю, но ведь Дарья – твоя дочь, а
не Данькина. – Старик хотел еще что–то сказать резкое, но сдержался. –
Когда ты был у нее в последний раз?
– Недавно... вчера.
– Дочь видел?
– Она у матери... у ее матери. Купава так сказала.
– Почему же не проведал? Не боишься потерять окончательно?
– Что потеряно единожды, нельзя потерять второй раз, – пробормотал
Клим, поднимая взгляд и тут же опуская. – Мне что, драться с ней, если
она не хочет, чтобы я приходил?
– Драться не стоит, однако голова у тебя для чего на плечи
посажена? Эмкан носить? Думай.
– Я позвоню. – Клим зябко передернул плечами: стало вдруг холодно.
– Ну–ну, – буркнул отец и выключил связь, не прощаясь.
Мальгин посидел перед световой нитью виома, прислушиваясь к себе:
показалось, что кто–то окликнул его, издалека, из невообразимой
дали... мистика! Выключил виом и побежал в душ, представляя, как
бросился бы сейчас с обрыва в реку, будь он с отцом... и чтобы рядом
была Купава...
В институт он заявился в половине восьмого утра, когда в здании
начинали появляться первые энтузиасты – «жаворонки», встающие с
солнцем. Правда, сентябрьское солнце только–только показалось над
горизонтом.
Полчаса ушло на переговоры с Гиппократом и Пироговым –
хирургическим инком, с которым Клим работал постоянно, а также на
подготовку операционной; потом пришел Заремба.
– В генофонде человека используется всего три процента записей в
ДНК, – заявил он с ходу, проходя к операционной камере, у которой
стоял Мальгин. – Интрасенсы берут у природы чуть больше – до десяти
процентов. А тебе мы сделаем все сто, будешь первым супером. Ну что,
начинаем?
– Не гони лошадей, – остудил коллегу Клим, несколько отвыкший от
манеры поведения молодого нейрохирурга. – Где твой хваленый математик?
– Сейчас явится, любит точность.
– Он сделал, что я просил?
– Это человек слова, почти как ты, сказал – сделает. Если ты
человек–да, то он – человекогора–да. Так я подключаюсь к машине? – И
Заремба, не дожидаясь ответа Мальгина, залез в кокон–кресло
хирурга–ассистента. Он должен был быть ведомым хирургом, ведущим был
сам Клим, хотя операцию планировалось провести на его мозге.
Ровно в девять пришел Железовский, одетый в ослепительно белый
кокос, который немного скрадывал его мускульный рельеф.
– Доброе утро. – Математик подал Климу три булавки
кристаллозаписи. – Здесь прогноз и динамически–информационная модель
ситуации. Работа нашего Большого Мыслителя, так что ваш Гиппократ
должен проглотить, не подавившись. Вероятность благоприятного исхода
ноль пятьдесят семь, не мало?
– Маловато, конечно, – раздался вдруг сзади чей–то уверенный,
гортанный голос, и в операционный бокс вошел энергичный жизнерадостный
Джума Хан, одетый по самой последней моде: при движении драконы и
ящеры на его рубашке и брюках становились трехмерными и очень
натурально разевали огненные зубастые пасти. – Я, кажись, вовремя.
Мальгин с радостным недоверием пожал протянутую руку и, не
удержавшись, сунул палец в пасть одного из драконов. Дракон цапнул его
за палец, неощутимо, конечно, однако руку Клим отдернул. Повернул
вошедшего лицом к оглянувшимся Зарембе и Железовскому.
– Это Джума Хан, бывший врач «Скорой», сейчас гриф безопасности.
– Знакомы уже, – буркнул Заремба, но руку Джуме пожал.
Тот с уважением окинул взглядом фигуру математика, посмотрел на
Мальгина.
– Возьмешь ассистентом? Думаю, навыков контрольхирурга я еще не
утратил.
– Ты что же, знаешь, чем я буду заниматься?
Хан посерьезнел.
– Конечно, знаю, иначе не успел бы к началу эксперимента. Кроме
того, я работал в эм–синхро Европы по этому вопросу и специально
готовился для спарринга.
Медики переглянулись. Лишь Железовский остался невозмутимым,
превратившись в статую.
– Безопасность? – догадался Мальгин.
– Они отрабатывают «срам». – Джума пожал плечами. – Их можно
понять. Кстати, Карой просила тебя позвонить ей до операции.
Хирург молча направился к операционной камере, снимая рубашку.
Торс его был перевит мышцами, даже в сравнении с Железовским он
проигрывал мало. Джума и сам был развит неплохо, однако смотрел на
спину Мальгина с чувством зависти.
– Садись, – сказал Клим через плечо, – будешь ассистент–дублером
Ивана, он – ведомый. Заодно и побреешь.
– Ты собираешься брить голову? Зачем?
– Клим, не порть шевелюру, – вмешался Заремба. – Пирогов
подтвердил, что бритье головы не обязательно, аппаратура возьмет тебя
и так.
– Включайте подготовку: мытье, бритье, наложение сетки и прочее. –
Мальгин остался непреклонен. – Я хочу исключить малейшую возможность
искажения картины.
И Джума с Зарембой проглотили вертевшиеся на языке возражения.
– Усаживайтесь, подгоняйте кресла и КПР.
Трое без лишних слов заняли места у камеры, запеленались в кресла,
закрыли глаза. Информация из камеры и от инков поступала им напрямую в
мозг через дисциплинатор и контуры пси–развертки. Мальгин полулег в
кресло, специально подготовленное таким образом, чтобы пациент мог
видеть все операционное поле и корректировать работу хирургического
инка, который командовал тончайшими магнитными и лазерными сканерами,
энцефалоскопами, аппаратами считывания и записи информации, контроля
давления, сердечного ритма и другим оборудованием.
– Брейте быстрей, – сказал Клим.
– Потерпи, сейчас сделаем из тебя бильярдный шар, – проворчал
Джума. – Только зря ты это делаешь.
Через четверть часа голова хирурга отражала свет, как полированное
дерево.
– Красавец! – восхищенно сказал Заремба. – Был бы женщиной –
целыми днями...
Но Мальгин не дал им времени на шутки.
– Поехали!
– Ни пуха! – суеверно перекрестился Джума.
– К черту!
И Мальгину показалось, что кто–то огромный и сильный, но добрый и
мягкий осторожно вынул его мозг из черепа и поместил под струю текущей
воды.
Сканер воспроизвел перед ним трехметровую проекцию мозга. Каждый
участок имел свой цвет: зеленый – левое полушарие, желтый – правое,
серый – мозжечок, белый – промежуточный мозг и так далее, и в каждой
области коры и глубинных структур выделялись черные и красные зерна –
«черные клады», не имевшие выхода в сферу сознания. Что они хранили,
какие знания, какими последствиями грозило их вскрытие, медицина пока
не знала.
– Параллельный перенос готов, – просочился в уши пси–шепот
Зарембы; он имел в виду готовность аппаратуры записи, подключаемой в
случае непредвиденных осложнений и берущей на себя выход чужой
информации.
Рядом с проекцией мозга возникло его схематическое объемное
изображение с расписанными векторами нейрохирургического вмешательства
– модель операции, рассчитанная Железовским.
Стрелка под номером «один» запульсировала, раздался пси–голос
Пирогова:
– Энцефалон – церебрум – телеэнцефалон, программа «бэта», прогноз
три к одному, гипотетическое подключение родовой памяти и маатанского
«введения»: основные рефлексы.
Шум в голове усилился: «поток воды» набирал скорость. Со зрением
стало твориться что–то странное: форма предметов начала плыть,
цветовосприятие изменилось, изображение перед глазами задрожало,
принялось мигать. Где–то послышались голоса, возгласы, смех, гулы и
свисты... На фоне черной плоской доски, появившейся «перед глазами» –
отражение поля связи, – всплыли строки:
Стал мигать обвал сознанья; Вот, казалось, озарятся Даже те углы
рассудка, Где теперь светло, как днем.
Пастернак, подумал без удивления Мальгин, как нечто ординарное
восприняв выходы–причуды собственной памяти.
Снова послышался смех и вслед за тем голос Зарембы, тихий, но
отчетливый:
– Все в порядке, мастер, это заговорила твоя первая сигнальная.
Набит ты стихами и ненужными переживаниями изрядно.
– Не отвлекайся, Иван, – долетел недовольный возглас Джумы, – это
слой культуры... которой тебе пока еще не хватает. Дыхание,
альфа–ритм, кардиограмма – в норме.
– Есть выход! – вклинился в разговор Пирогов.
Мальгину вдруг показалось, что у него шесть рук и по крайней мере
две головы. Ноги он перестал чувствовать совсем, сознание раздвоилось:
он ощущал себя лежащим в операционном кресле и одновременно висящим в
пустоте, в невесомости!
Тело отвердело, покрылось кристаллической чешуей, а вместо сердца
зашевелилась и принялась пульсировать раскаленная добела масса –
«солнечная материя» в упругой оболочке, грозящей вот–вот лопнуть.
Дыхание стало ненужным, мысли вспыхивали в темных подвалах «обеих»
голов сверкающими полотнищами реклам. Мальгин потерял ощущение
времени, он «листал» справочник маатанской жизни, ничему не удивляясь
и в то же время с безмерным удивлением. Звуки, приходящие извне,
обрели вкус и цвет, изображения предметов и картин – плотность, вес и
запах, сложнейшие гаммы запахов...
– Отсечка дыхания! – пробился в пустоту двух голов чей–то колючий
красный голос. – Остановка сердца! Включаю водитель...
– Синестезия [Синестезия – смешение чувств.], – вторил первому
второй голос, фиолетовый с синим. – Дели каналы приема, Иван.
Состояние трансляции.
– Информтоксикоз, – гулко врезался в сознание еще один голос,
оранжевый, с металлическим привкусом. – Отсоединяю связь с
комиссуральными волокнами, пошел блок.
Мальгин с огромной высоты упал на землю, но мягко, без особых
болезненных ощущений, и оказался в кресле. Зрение прояснилось. В
голове продолжало шуметь и всхлипывать и, как заноза, торчало ощущение
заползшего туда жука.
– Может быть, остановим? – спросил Джума; гортанные интонации в
голосе его усилились.
– Пару минут отдохну и продолжим, – отрезал Мальгин, пытаясь
выковырнуть из головы застрявшего «жука».
Гиппократ и Пирогов перебросились между собой какими–то репликами,
но скорость их разговора лежала далеко за пределами человеческих
реакций.
– «Черные клады» – это преобразованные нейронные ансамбли, –
сказал Пирогов уже в нормальном темпе. – Чистый стаз криптогнозы в
сферу сознания невозможен, только эмиссионный перевод в глубокую
память. Вызов информации оттуда будет зависеть лишь от волевых
возможностей перципиента.
Мальгин смотрел на изображение своего мозга, пульсирующее огнями,
и считал черные и алые зерна – их набралось около двух десятков, а
было прощупано лишь одно из них.
– Не буди лихо, пока оно тихо, – пробормотал хирург.
– Что? – просочился вопрос Зарембы. – Что ты сказал?
– Поехали дальше.
И опять сквозь голову с шумом «полился поток воды», несший внутри
себя «пузыри» странных ощущений.
Повторилась метаморфоза со зрением, чувства смешались,
контролировать операцию снова стало невозможно, приходилось опираться
лишь на рекомендации Пирогова и реплики хирургов. Молчал только
Железовский, контролирующий совпадение хода операции с рассчитанной им
моделью. А потом голову пронзила такая боль, что Мальгин едва не
закричал, с трудом удержав готовый сорваться с языка приказ прекратить
операцию.
Пирогов и Гиппократ, правда, уловили его желание, но Клим успел
послать им яростное «вперед»!
Перед глазами появился отец, покачал головой, что–то говоря, но
что именно – Мальгин не расслышал. Отца сменила мама, укоризненно
грозя ему пальцем. И ее голоса Клим не услышал, в ушах стоял
стоголосый стон пси–реки, рвущейся сквозь плотину мозга... Мелькнул в
стороне Таланов, бежал навстречу Заремба – руки в карманах, Джума
держал на руках плачущую Карой и отворачивал лицо, но все равно видно,
что лицо у него измученное и несчастное. Что–то кричал Ромашин, сидя
верхом на глыбе «черного человека», Майкл Лондон – наполовину тигр,
наполовину человек – готовился к прыжку, и во все небо улыбался
загадочно, с превосходством в глазах, Даниил Шаламов...
Очнулся Мальгин от наступившей звонкой тишины и ощущения безмерной
пустоты в голове.
– Нейровегетативная стабилизация, – прошелестел чей–то бесплотный
голос (Гиппократа? Пирогова?). – Двигательный покой. Нарушений в
программе нет. Мнемозапас девяносто девять.
– Как ты себя чувствуешь? – сквозь толщу безразличия прорывался
возглас Джумы.
Нормально, мысленно ответил Мальгин. Долго еще?
– Вскрыли половину. – Это уже Заремба. – Кое–что не удалось
перенести чисто, отсюда болевые нейронаводки, анестезия справляется не
сразу. Потерпишь?
– Можем остановить вообще, – предложил Джума.
– Нет, – отрезал Мальгин. – Не останавливайтесь, что бы ни
случилось. Дальше самого себя я не убегу, а с моими реакциями
аппаратура справится, она даже шизофреников выдерживает.
В третий раз невидимый, но отчетливо слышимый водный поток хлынул
сквозь мозг, растворяя в себе мысли, путая чувства, заполняя огромный
объем головы пеной неизведанных эмоций и непереводимых на человеческий
язык понятий... А затем Мальгин, оставаясь в сознании, с отчетливым
всплеском нырнул в серый омут глухоты и полного отсутствия каких–либо
чувств. Вереницей стали проплывать мимо (слева? справа? внизу?
вверху?) бесплотные призраки невиданных прежде фигур, но определить их
форму Клим не мог, просто не знал, что эти многомерные фигуры – не
плод его воображения, а отраженные подсознанием информационные блоки и
цепи.
Ощущение «погружения в омут» не пропадало, хирурга засасывало
куда–то глубоко «вниз», в преисподнюю, ощущаемую, как вязкий
колышущийся мрак. Что–то черное, огромное, без рук и ног, ворочалось
там и открывало пасть, собираясь поглотить человека целиком. Однако
ужаса Клим не чувствовал. Затопленный безразличием ко всему, в том
числе и к себе, он просто ждал, чем все кончится.
Лишь однажды извне прорвались какие–то далекие раздражающие вопли,
звонки, ужасный болезненный шум, и тут же все стихло. Кругом царили
тишина и покой да наплывала, становясь гуще, серая вязкая жижа, сквозь
которую просматривалось мрачное черное дно этого мира.
«Тону», – выплыла откуда–то вялая мысль, написанная белым дымом на
сером фоне. Дым свернулся в струйку и растворился в мутной серости.
Второе слово было уже полупрозрачным, Мальгин с трудом разобрал его:
Купава... Третье было совсем прозрачным – не имя и не название
предмета или явления, странное слово, ласковое, хрупкое... но удержать
его в сознании Клим уже не смог...
И вдруг снова где–то далеко–далеко, на краю света, приоткрылась
дверца в иной мир, раздались дивные, волшебные, чарующие звуки,
потрясающе чистые и прекрасные, всколыхнувшие серую муть и вонзившиеся
в сердце сладкой томящей болью...
Музыка, проговорил кто–то внутри Мальгина. Слово почему–то
волновало и звало куда–то, сама музыка уже пропала, но ощущение
неудобства осталось. Рядом кто–то стоял... и смотрел на него... кто–то
знакомый и добрый... протягивал руки и звал, без голоса, а звал...
– Что? – спросил Мальгин, не ощущая ни губ, ни языка.
И услышал наконец:
– Пора вставать, сынок.
Он открыл глаза.
Деревенская изба, белый потолок, русская печь с лежанкой, в углу –
иконка. Он лежит на кровати, маленький, в белой рубашонке, а над ним
склонилось сморщенное, морщинки – лучиками, улыбающееся доброе лицо.
– Отямился, родимый? Вот и хорошо, пройдет онава [Слабость,
утомление (древнерус.).], не рюмзай, побежишь к друзьям...
– Бабушка, – прошептал, давясь слезами, Мальгин. – Я заболел, да?
Серая муть, глухой шум, чьи–то птичьи голоса:
– Пошел, пошел! Иван – активируй назион...
– Многовекторное сканирование!
– Корпус каллозум – ноль...
– Энцефалон – ноль...
– Церебрум – слабые импульсы, пульс нитевидный...
– Давление сорок на десять...
– Пошел, пошел, дальше – вегетативная симпатика, парасимпатика –
аппаратно, периферия – эгостеника...
Новый наплыв.
Он сидит на траве и ревет, рука по локоть красная, в сыпи. И голос
над головой, певучий, ласковый:
– Острекался, баловень? Говорила – там крапива, а ты все сам
норовишь проверить. Ну ладно, мы ее, лихоманку, сейчас полечим.
Удар, клубы пыли кругом, серое с желтым, и белые просверки, как
сполохи далекой грозы, и те же птичьи голоса:
– Фибрилляция... сердечно–сосудистая заработала...
– Гипервентиляция!
– Стереотаксический контакт – зеленый ноль...
– Таламус, ретикулярная, восходящие – норма... легкие, почки,
селезенка – пока аппаратно...
– Вылезет, парень сильный. Аристарх, убери отрицательные
гармоники, он все время скатывается... гипофиз, апифиз, щитовидка –
норма...
Еще наплыв.
Пруд. Мелкий дождь. Сыро, холодно, тоскливо... И голос сзади:
– Вот он где, тохтуй [Тохтуй – баран, у которого только что
появились рога.] наш привередливый. Что квелый такой? Ну, поссорились,
а прав ли был? А если и прав, мужчина ты или михлюй [Михлюй – зевака,
разиня.] ушастый? Досыть хмуриться, прошла падорога – пройдет и назола
[Падорога – непогода, назола – печаль, тоска (древнерус.).]...
Боль!
Тягучая, дергающая, саднящая боль... в голове, в животе, в сердце,
во всем теле... И глухой шум, и грохот скатывающихся в бездну камней,
и он – висящий над бездной. Откуда–то из мглы протянулись вдруг
сильные руки, поддержали, отнесли от пропасти, уложили на траву...
– Оклемался! – Голос громкий, радостный и знакомый.
– Джума! – заикаясь, выговорил Мальгин. – Я жив?
– Порядок! – ответили ему со смехом.
«Что случилось?" – хотел он спросить, но не успел: наступила
темнота.