* * *
Мир, в котором жила Тория Солль, все разительнее отличался от мира
прочих людей. Окружавшее ее пространство подобно было глазу стрекозы –
бесконечно дробящееся, распадающееся на фрагменты; время Тории тоже
порвалось – дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал
сразу вечер, и в ткань настоящего врезалось давно прошедшее. Приходила
мать, когда–то замерзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на ру
ках отца; приходил отец – но редко и ненадолго, она напрасно просила
его остаться и утешить... Временами в мире Тории царило безмолвие, и
тогда она подолгу отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая о добром.
Но чаще случались затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.
Всякий раз после его посещений она звала няньку – а старуха была
персонажем ее мира, таким же неверным и зыбким, как прочие – и требо
вала кадку с теплой водой, а потом долго, тщательно, с болезненным
усердием мылась.
Ей казалось, что грязь можно смыть водой. Ей казалось, что водой
можно смыть его проклятое семя; она чуть не до крови вымывала все свое
исхудавшее тело, каждую родинку, каждый волосок. Обессилев, она едва
выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.
Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых де
тей с неживыми, фарфоровыми глазами.
Иногда в бред ее являлся Динар – серьезный юноша, первый ее жених,
трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась – теперь он тоже го
дился ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо его казалось по
дернутым дымкой – столько лет прошло, она забыла, как он выглядел,
точно представлялись только руки с длинными слабыми пальцами, белые
кисти, выглядывающие из черных манжет...
Динар оборачивался кем–то незнакомым, молодым и злобным, с узким
насмешливым ртом – этот тоже был когда–то, но Тория уже не помнила его
имени. Равнодушно смотрел Скиталец, и на щеке его был шрам. Видения
менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути. Мир То
рии Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: еще есть кровь и
ритм, но жизнь понемногу уходит...
Но пришел день, когда в ее мироздание вкралась ошибка.
Несколько дней подряд ей мерещились громкие голоса среди пустого
дома; под дверью у нее шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отче
го–то вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо
Эгерта, и вся прежняя жизнь взрывается, как взорвался когда–то во вре
мя Осады бочонок с порохом...
Музыкальная шкатулка. Переплетение шестеренок – и танцующие в про
резях куклы. Танцующие на подмостках люди – лица закрыты масками, То
рия смотрит, желая остановить – ведь через секунду все рухнет, все
откроется, как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда
будет пятнадцать лет, а лучше – десять, а лучше – пять...
Зеленые травяные пятна на коленях замшевых штанишек. Вот оно –
застывший мир, в котором сын не растет. Никто никогда не узнает, ЧЕЙ
он сын... И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впо
ру, и в прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший па
лец...
Застывший мир лопнул, как стакан. Звонкий и напористый голос, раз
рушающий гармонию. Ибо ее видения не чужды гармонии, она привыкла жить
внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы...
Чужой голос. В ее жизни поселилось теперь раздражение – мелкое и
неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил вытряхнуть острый оско
лок; выйти из комнаты значит окончательно разорвать пленку забытья,
нарушить с трудом обретенное равновесие.
Тория страшилась новой боли. Ее обманчивый покой походил скорее на
смерть, на забальзамированный труп – только теперь действие бальзама
закончилось, и ее мертвое спокойствие разлагалось само собой, как то и
положено всякой мертвечине.
...А спустя дней она услыхала давно забытый и потому особенно пу
гающий звук.
Смех. Смеялся ребенок.
