* * *
В разбойничьем лагере царило хмурое возбуждение – утром отряд во
главе с самим Совой совершил налет на хутор и кое–что «раздобыл», од
нако крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся
умом и взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть
Сову ножом – и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и заре
зали – однако Сова охромел и пребывал в скверном расположении духа.
Все это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому хвос
ту, ждала своей судьбы перед новой добротной землянкой, над крышей ко
торой трепыхались по ветру связанные в пучок перья крупной птицы. На
верное совиные, подумала я отрешенно.
Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору
в лагере – мне показалось, что их тьма, страшно много, и что все они
поглядывают на меня алчно, как змей на воробьенка. Впрочем, их взгляды
уже не вызывали во мне должного трепета – потому что впереди меня ждал
Сова, после которого «они все мрут». Я предпочла бы умереть перед на
шей встречей, а не после – вот только решала теперь не я.
Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги
на другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там,
где у колеса бывает ось, горел большой костер, и кашевар – а у разбой
ников, оказывается, был кашевар – орудовал большой ложкой возле сразу
трех кипящих над огнем котлов. Почуяв доносившийся от котлов запах, я
нервно сглотнула слюну и сразу же удивилась – почему то, что предстоит
мне в скорости, ничуть не отбило у меня аппетит?
Неподалеку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и
на приколоченной сверху перекладине болтался обрывок веревки. Живот
мой снова свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в истоптанную тра
ву и глотая слезы.
Вход в землянку Совы закрыт был пологом. По грубой ткани ползала,
пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело удовлетворенно потирав
шая лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче...
Мне захотелось дотянуться до нее и прибить, но в этот момент полог
дернулся, из землянки выбрался старший из приведших меня разбойников,
равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул стоящего поодаль пар
ня. Парень выслушал короткое распоряжение, ушел и вскоре вернулся в
сопровождении круглолицего – того самого, что предлагал сотоварищам
нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое
лицо его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.
За короткое время пребывания в землянке лицо «мятежника» вытяну
лось еще больше, а борода страдальчески обвисла. Сопровождаемый равно
душным парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испу
галась, что его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку и стал
между столбов, покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с по
яса хлыст, деловито поплевал на ладони – и мы с круглолицым оба полу
чили урок о том, что с Совой не спорят. Круглолицый при этом обливался
кровью и вопил, а я смотрела, скрючившись и грызя пальцы.
Порка еще продолжалась, когда полог у входа в землянку снова отки
нулся. Старший из пятерки, изловившей меня, молча распутал веревку на
моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул вовнутрь.
Один шаг в темноту растянулся для меня на тысячу долгих секунд.
Никогда еще я не была так близка к смерти, и среди рваных воспоминаний
о доме и матери, приюте и Флобастере преобладало лицо Луара – запроки
нутое на подушке лицо, мир, освещенный солнцем...
Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землей, ды
мом и немытым мужским телом. На лежанке, небрежно укрытой толстым цве
тастым ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный, с круглы
ми, как у совы, очами, темными в полумраке. Снаружи вопил караемый
преступник; я смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.
– Ну так да, – побормотал он не мне, а стоящему за моей спиной
старшему. – Ну так это... Иди.
Тот без единого слова вышел, плотно задернув полог. Сова склонил
голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что глаза
его полны боли.
– Стань сюда, – палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла
на ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.
– Да ты это, – в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивле
ние. – Да я тебя, что ли, видел?
Я молчала, пытаясь сдержать всхлип.
– Да вроде, – он задумчиво поковырял в носу. – Похоже, тебя... Там
еще у мужика рога росли, это ты его, стерва, обманывала...
Он добавил очень грязное и очень точное определение моего поведе
ния; я не удержалась и всхлипнула–таки. Господин Сова оказался театра
лом.
– Что ж ты, – он усмехнулся, – много парней перепортила, что рога
такие нагулялись? Оторва, да?
– Да это не по правде, – прошептала я умоляюще. – Это театр... Вы
думка... Я на самом деле не такая...
Он, по–видимому, не особенно мне верил. Хитро усмехнулся, потянул
ся, ухватил меня пятерней – я сжала зубы, чтобы не крикнуть от боли.
Рука его привычна была хватать и душить, потому жест, которой должен
был означать ласку, оставил на моей груди пять пальцев–синяков.
– А здорово ты его провела, – сказал он удовлетворенно и сделал
движение привстать – лежанка скрипнула под его огромным тяжелым телом
и в ту же секунду лицо Совы исказила болезненная гримаса:
– Ах, ты...
И он добавил опять–таки точное, но совершенно паскудное словечко.
– Подрезали меня, – он зло ощерился. – Тварюка одна подрезала... А
то я бы тебя, девка... Вот так бы... – он смачно стиснул в кулак свою
могучую волосатую руку, воображая, что именно и как он бы со мной сде
лал. В ужасе прижимая ладонь к пострадавшей груди, я вспомнила возму
щение круглолицего: «Да он ее в лепешку сплющит, они же мрут после Со
вы»...
Можно поверить. Да, и мрут тоже. Я вознесла благодарность тому
безвестному бедняге с его отчаянным ножом – и, будто, отвечая на мои
мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.
Я и так стояла прямо перед ним – а теперь оказалась стоящей вплот
ную, и мне казалось, что я слышу, как все быстрее и громче пульсирует
кровь в его бычьем теле. Дыхание Совы сделалось частым и хриплым – да
же болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.
– Оторва, – прошептал он почти нежно, – потаскушка, экая ловкая...
В его устах это означало, наверное, «кошечка» или «ласточка». Я
затряслась; лопата–ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:
– Не бойсь...
От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка, и норо
вил не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя,
как моя собственная теплая кровь течет по подбородку; он опрокинулся
на лежанку, увлекая меня за собой, придавил невыносимо тяжелым телом,
так, что, кажется, затрещали ребра. Прямо надо мной оказались его ос
вещенные факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза – я зажмури
лась, желая немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула
коленом в темноту над собой.
Страстное сопение сменилось приглушенным воплем. Сова откатился
прочь, давая мне возможность продохнуть – но я не стала пользоваться
этой возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась
на него сверху, постанывая и бормоча:
– Ну давай же... Я так распалилася... Так распалилась...
Колено мое снова проехалось по ране – он взвыл и оторвал любвео
бильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:
– А... А?! Больно–а?
Свет факела падал на мое лицо – и в этом свете он смог прочесть на
нем лишь страстное желание да еще обиду: как же?
– Ы–ых... – протянул он горестно. – Такая девка... Ы–ых...
...Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа
моего рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и
безнадежно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подра
ненного Совы – он, привыкший брать силой всех подряд встреченных жен
щин, трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Муж
чины – как дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в
окружении волосатых рож. Как сучьи дети...
Рана Совы обещала затянуться через пару–тройку дней – я не сомне
валась, что на нем заживет, как на собаке. Удрать из лагеря не предс
тавлялось возможным – вырваться из душной землянки уже почиталось ве
ликим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из тра
гедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие
слезы – а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала
бросок и последующий удар – и сразу хмуро отметала всю глупую задумку.
Не смогу я ударить Сову хоть сколько–нибудь серьезно. Новая царапина
нам ни к чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим
его прошлый раз...
– Любовь моя подобна буре, Что страстно так ласкает ветви, И обры
вает с них убранство, И в страсти корни обнажает, – декламировала я
нудно, а Сова слушал, подперев щеку, и мне хотелось убить его.
Впрочем, вынужденно платоническая его любовь ничуть не мешала отп
равлению всех обычных разбойничьих потребностей – кто–то ходил в заса
ду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся «с дела» пустыми
нещадно пороли за нерадивость, а особым преступлением считалось утаить
часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила злая и недели
мая власть Совы – он ловко приближал одних и натравливал их на других,
чем странным образом напоминал мне Хаара. Никто не чувствовал себя в
безопасности, сегодняшнее богатство могло обернуться назавтра нищетой,
плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспо
щадны к своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не
плена и казни, а расправы своих же собратьев и страшной опалы власте
лина–Совы.
Сова был из тех хозяев, которые не ограничиваются стрижкой овец и
снимают с них сразу три шкуры. В нем было некое безумное желание раз
рушать – себя и все, что вокруг. Мысленно я сравнивала его с садовни
ком, обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о
завтрашнем дне, мне странно было, что власть его так велика и держится
так долго – но причиной была воля Совы, тоже ненормальная и сумасшед
шая, воля безумца, поработившая весь отряд.
Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось выдрать по его
приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники
мнили себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным
прохожим – то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые,
немытые, в драных штанах и золотых украшениях люди представлялись ед
ва ли не наместниками всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я
сама чуть не тронулась рассудком.
И ежедневно, ежесекундно был страх. Всякий раз, когда Сова звал
меня в землянку, я прощалась с жизнью; самоуверенный, как ребенок или
как зверь, он принимал мою паническую дрожь за страстное трепетание и
ободряюще похлопывал по спине: потерпи, мол. Недолго осталась.
Рана его затягивалась. Я мучилась так, как мучатся, наверное,
только приговоренные к отсроченной казни.
Ночью, слушая совиное уханье в чаще леса, я всерьез продумывала
способ самоубийства – при мысли, что рано или поздно это чудовище до
берется до меня, хотелось сжить себя со свету. Я лежала, глядя на
звезды, пробивавшиеся сквозь крышу из еловых веток; звезды смотрели на
меня, и плевать им было на мои слезы.
Отплакав, я шептала, стиснув зубы и едва шевеля губами. Все мои
молитвы начинались со слова «Луар».
Луар, просила я неслышно. Ты видишь... Спаси меня, Луар. Самой мне
не выкрутиться... Неужели ты допустишь?! Я умру от отвращения прежде,
чем он завершит свое кобелиное дело. А если выживу – прокляну себя и
повешусь на первом суку... Если не станет храбрости повеситься прежде.
Мне страшно, Луар, я так не хочу умирать... Но жить для Совиной похоти
и вовсе невозможно... Луар, слышишь меня... Луар...
На третий день Сова почувствовал себя так хорошо, что во главе де
сятка своих головорезов отправился в какую–то отдаленную деревню; отп
равился верхом, и в ту ночь я долго целовала в морду его заморенную
лошадь, потому что скачка разбередила заветную рану. Сова вернулся зе
леный от боли, раздраженный и злой, хмуро глянул на меня и отвесил оп
леуху какому–то зазевавшемуся парню. Моя смерть отодвинулась еще на
несколько мучительных дней; будто очнувшись от оцепенения, я с новым
отчаянием перебрала все способы побега и даже вызвала подозрение у од
ного особо ретивого часового – однако тот так и не не решился идти с
докладом к злому страдающему атаману.
Оставалось снова сложить руки и в ужасе ждать неизбежного. Сидя у
землянки, на солнечной стороне, я бездумно водила прутиком по песку,
сбивала с пути огромных, как крысы, серых муравьев, и перед глазами
моими вставали и проваливались обрывки воспоминаний.
В полусне ко мне приходил Луар. Горящий камин... Теперь я понимаю,
откуда его нежность. В те минуты я была для него... Он вырос, купаясь
в любви... Эгерт и Тория любили друг друга. Луар этим жил... Светлое
небо. Камин... рыжие языки. Прикосновение. Нежнее замши... Мать, лю
бовница, дочь, жена... Хрустальная ваза, новорожденный зверек... Ус
нем, Луар, здесь тепло, уснем... Мы переплелись с тобой, как два корня
под землей... И будем долго–долго пробираться во влажной темноте, пока
однажды вечером не столкнем с обрыва пару земляных комьев и не увидим
– там, внизу – реку...
Луар, ты помнишь, как я лила тебе воду на спину и на затылок. Ты
умывался... И в тазу я видела отражение твоего смеющегося лица. Потом
звенели потоки воды – отражение терялось... и возникало опять. И с это
го лица падали капли – будто бы ты весенняя береза... истекающая бере
зовым соком... Которого я не пила много лет... Тропинка муравьев, слад
кий сок на белом стволе...
Я открывала глаза – рядом никого не было, чуть в отдалении грелся
на солнышке кашевар, грелся, подставив теплу круглый голый живот, и
время от времени сладострастно почесывался пятерней, зажмурив глаза от
удовольствия.
Я снова соскальзывала в свой бред; Луар стоял рядом, его присутс
твие было так же реально, как солнце, прутик и муравьи. Вздрогнув, я
спохватывалась – солнце и муравьи оставались, Луара не было и не могло
быть. Только где–то в памяти звучал его голос...
Я покрылась испариной, вонзив пальцы в траву. Голос... Небо, мне
уже ТАК мерещится?!
Голос Луара. Неподалеку, с другой стороны землянки. Я тупо смотре
ла в свои ладони, перепачканные зеленым соком: бред...
– Да это уж кто решать будет, – сказал Луар совершенно явственно.
– Это потом поглядим...
Ноги мои отказались служить мне. В землянке раздраженно рыкнул Со
ва, у входа послышались шаги, и голос, который мог бы быть голосом Лу
ара, сказал кому–то холодно и насмешливо:
– Свидетель нам не нужен. Пшел.
Губы мои беззвучно затряслись. Конечно, говоривший не был Луаром.
В голосе Луара никогда не уместилось бы столько льда и желчи одновре
менно.
Не думая о том, что, притаившаяся у землянки, я похожа на шпиона,
я снова устало закрыла глаза. Все равно.
– Ты кто такой, скотина? – рявкнул в землянке Сова. Я невольно
содрогнулась.
Тот, кого я приняла за Луара, что–то тихонько ответил, и после
этого в землянке надолго стало тихо.
– Ты–ы... – хрипло выдохнул наконец Сова. – Да я–а...
Незнакомец снова проронил едва слышные несколько слов. И снова
долгое молчание, и сопение Совы доносилось даже до пригревшейся на
солнышке меня.
– Нет, – сказал наконец Сова, и голос его был не его голос. Он был
потрясен до глубины души, потрясен и напуган – что было так же удиви
тельно, как если бы волк надел кружевные панталоны.
– Посмотри на меня, – сказал незнакомец громче, и в голосе его
звякнул металл. – Посмотри на меня, и ты сам все увидишь. Я пришел по
твою душу, Тфим.
– Не зови меня этим именем, – злобно прохрипел Сова. – Ты... Кто
бы ты ни был... Мне стоит свистнуть – и тебя не то что повесят – под
жарят!
Незнакомец усмехнулся. От этого смешка по шкуре моей продрал мо
роз, да и Сове он, по–видимому, не понравился; скрывая замешательство,
он пробормотал что–то невразумительно–угрожающее.
– Что ж, поговорим, – снова усмехнулся незнакомец, и по спине моей
опять продрал мороз: как похож голос! Как невыносимо похож!
Сова молчал и сопел.
– Поговорим, Тфим... Служитель Тфим, – сказал незнакомец холодно и
внятно. – Поговорим о моем покойном батюшке... Ты не слыхал о поверьи,
что души отцов, умерших до рождения ребенка, потом поселяются в душах
сыновей? Не слыхал?
По ноге моей взбирались один за другим два серых деловитых му
равья. Тень от ближайшей ели подползла к самым моим пяткам; я сидела,
слушая шум в ушах, и мысленно твердила: спасибо. Спасибо, всевидящее
небо. Мне плевать, кто он теперь – но он пришел. Спасибо...
Голоса в землянке беседовали теперь приглушенно, разборчивыми ос
тавалась только грязная ругань, которой Сова по своему обыкновению пе
ресыпал самые простые предложения. Я бормотала «спасибо» и, замерев,
вслушивалась до боли в ушах – когда к еловой тени у моих ног добави
лась еще одна. То была неподвижная тень круглолицего разбойника, того
самого, которого выпороли за мысленное неповиновение Сове, а по сути –
из–за меня. С тех самых пор ему не за что было меня любить – теперь он
стоял, уперев руки в бока:
– Подслушиваешь, стерва? Атамана подслушиваешь?
Я запоздало потянулась, всем своим видом доказывая, что, задремав
шая, я сию секунду была разбужена дураком и нахалом.
Со стороны за нами с интересом наблюдал голопузый кашевар; голоса
в землянке притихли, я поднялась, возможно, чуть поспешнее, чем требо
валось. Круглолицый свел глаза в щелочку:
– Ах ты стерва... Правду про тебя говорят... Сильно любопытным
знаешь что отрубают, а?
Я плюнула ему под ноги. мысли мои метались, как лисы в клетке –
если это Луар... То что мне сделать, чтобы спасти его?! А что Луара
нужно спасать, у меня не было ни малейшего сомнения – все равно, что
он там наговорит Сове... Сова – зверь. Чтобы решить проблему, ему дос
таточно убить человека. Может быть, судьба предоставила мне единствен
ное возможное счастье – умереть вместе с Луаром... Но нет. Я должна
придумать что угодно, соблазнить Сову, наконец, принять это испытание
и умереть потом – когда Луар будет в безопасности...
От наивности и некой патетичности своих мыслей мне самой же сдела
лось тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня глаз;
неспешно вытащил откуда–то комок древесного клея, сунул за щеку и так
же многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так
что на грязной коже остались пять красных полос.
От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.
Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид его был несколько
нарочито свиреп. Следом появился его гость, в первую минуту у меня по
темнело в глазах, потому что мне показалось, что это не Луар. Сквозь
обступившую меня пелену я смотрела, как он идет рядом с хромым Совой,
не замечая меня, идет к врытым в землю столбам – тут я поняла, что это
ОН, и что они хотят его повесить.
Все было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не слушаются.
Я со всхлипом втянула воздух – и увидела, что к одному из столбов при
вязан Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уе
хать.
Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку, вскакивает
в седло, что–то говорит Сове углом рта – а тот пыжится, стараясь выг
лядеть хозяином в глазах своих людей, но я–то понимаю, что дело нечис
то, что Сова проиграл что–то очень важное и теперь обезоружен...
...И что он отыграется на мне.
Я попробовала крикнуть – и не смогла. Луар разворачивал коня.
Зарычав, как больная собака, я вскочила, и ноги мои оказались за
текшими до бесчувствия, не ноги, а два мешка с песком. Луар шлепнул
лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.
И тогда крик мой вырвался наружу – пронзительный и длинный, никог
да в жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную осмоленную ве
ревку, и эта веревка ударила Луара в спину.
Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела,
как конь и всадник медленно–медленно поворачиваются, как взгляд Луара,
настороженный и жесткий, останавливается на моем лице.
Как он исхудал...
В его глазах что–то едва заметно изменилось. Успокаивая лошадь, он
обернулся к Сове:
– Кто это?
Сова угрюмо молчал.
Он мог бы сказать: «Это моя девка». Но тогда – и я поразилась, по
няв это – тогда Луар ответил бы все тем же жестким и желчным голосом:
«Нет, МОЯ». И тогда Сове пришлось бы зарезать кашевара, круглолицего и
всех прочих свидетелей своего позора...
Сова молчал. Луар медленно растянул губы:
– Ты говорил, что она тебе надоела.
Может быть, мне и померещилось, но, потрясенный дипломатической
уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:
– Бери.
Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.
Через секунду я оказалась у Луара в седле.
