* * *
Теперь я была Хааровой марионеткой.
Дни цеплялись один за другой; я будто брела бездумно по грязной
дороге, и все, что было в моей жизни достойного, оставалось далеко за
спиной, а впереди ничего не было вовсе.
Я выходила на подмостки, как кукла; Хаар иногда похваливал меня,
иногда бранил, но я и без него знала, что играю отвратительно, что по
хожа на всех его актеров, что посредственна, как мешок с мукой – и что
именно за это новые товарищи перестали меня ненавидеть. Лысый комик –
тот вообще души во мне не чаял, дарил конфетки и, почему–то вообразив
себя неотразимым мужчиной, покровительственно хватал за все места, до
которых мог дотянуться. Я отмахивалась от него, как от мухи; он не за
мечал моего презрения и оставался в уверенности, что своим вниманием
оказывает мне честь.
Мне было все равно. Я разучилась бояться, радоваться и злиться.
Слова Флобастера висели надо мной, как рок. «Он оставит тебя и за
будет»; первая часть пророчества сбылась с изумительной быстротой.
Мне следовало ненавидеть предателя–Луара – но сознание, что я на
казана поделом, надломило мою волю и пригасило все сколько–нибудь
сильные чувства; все, кроме стыда и раскаяния. Мне не стоило вмеши
ваться в его судьбу. Роковое представление, погубившее целую семью,
было целиком на моей совести – и не только у Луара, но и у Эгерта с
Торией тоже достаточно причин, чтобы возненавидеть меня... Впрочем,
думать о Луаре у меня просто не было сил.
Не менее больно было думать о Флобастере – вот кого я предала, вот
за что и меня предали...
Не раз и не два мне хотелось броситься вдогонку. Мне снилось, что
я вижу наши три повозки посреди чиста поля, бегу, спотыкаюсь – и не
могу добежать, повозки медленно уплывают за горизонт, оставляя меня в
слезах и отчаянии.
Снился и Луар. Как я подбираю его, пьяного, лежащего посреди улицы
– только он не пьян, а мертв, и я напрасно пытаюсь вдохнуть в его
грудь хоть немножко воздуха...
Луар как орудие рока. Эта мысль выдавливала из меня жалкую, кривую
ухмылку. Поделом вору и мука; я действительно находила странное удо
вольствие от полной и окончательной глубины своего падения. Поделом;
так мне и надо.
Неизвестно, до чего я дошла бы в своем самобичевании; случилось,
однако, так, что после очередного представления Хаар не похвалил меня
и не поругал, а, приподняв в усмешке кончики своего длинного рта, об
нял за талию и дохнул прямо в ухо запахом одеколона:
– Ну что... Созрела, а?
Сердце мое упало. Жестокая судьба изыскала резерв, дабы усугубить
мои несчастья; очевидно, во искупление моей вселенской вины следовало
испытать и это.
Черные, пронзительные Хааровы глаза насладились моим смятением;
жесткая наодеколоненная рука покровительственно взяла меня за подборо
док:
– Хороша... Простовата, но по–своему хороша, с перчиком... Пойдем.
Его совершенно не заботило, что в свидетелях этого приглаше
ния–приказа оказалась вся труппа, что героиня покраснела как томат, ее
наперсница на миг задержала дыхание, комик возвел глаза к небу, громи
ла–герой хохотнул, а старуха пожевала челюстями. Очевидно, так у них
было принято.
Трудно объяснить, о чем я думала, когда, конвоируемая Хааром, шла
с ним через двор большого дома, где он снимал комнату. Голова моя была
будто набита ватой, и такими же ватными сделались ноги, а мысли каза
лись уродцами без головы и хвоста, не мысли, а клочки: завтра, может
быть, он уважит и эту... труппа уедет из города... или Хаар, или...
вспоминать и глотать слезы... ты толкнул меня на это, Луар. Пусть нам
всем будет хуже... тебе же будет хуже... ты сам виноват.
Мысль о том, что таким образом я отомщу предателю, не вызвала ра
дости. Хаар плотно задвинул задвижку, прошелся по комнате, приглашая
меня оценить ее удобство и богатство; повалился на кровать, не снимая
сапог:
– Ну–ка... Повернись–ка вот так...
Авторитетный жест смуглой руки объяснил мне, как именно следует
повернуться. Он привык вертеть людьми, будто куклами, подумала я, по
ворачиваясь, как на торгах.
Хаар покивал, довольный. Щелкнул языком:
– Да, замарашка... Будешь умницей – подарю тебе новое платье, без
рукавку и плащ... Что ты хочешь, чтобы я тебе подарил?
Я тупо молчала, и это было плохо. Он нахмурился:
– Язычок проглотила? Ладно... Подарю тебе все по очереди, какую
тряпку первой снимешь, таков и подарок будет... Давай–ка.
Внутри меня все скорчилось от стыда; я жалобно подумала, что, ка
кой бы ужасной не была моя вина, расплата за нее все–таки слишком жес
тока. Луар, ты видишь?!
Пальцы мои уже возились с застежкой плаща. Не испачкать, подумала
я вяло, и бросила плащ на спинку кресла.
– Хорошо, – сказал Хаар, облизывая узкие губы. – Плащик. Получишь.
Что потом?
Неужели Флобастер не сумеет меня простить?! Сумеет, но не захочет.
Как не захотела бы я на его месте... Хорошо бы вернуться назад, к тому
моменту, когда там, в переулке, он просил меня сказать, что я пошути
ла...
Впрочем, все повторилось бы снова, потому что... Жить без Луара
можно, но очень уж тоскливо. Невыносимо.
Я распустила шнуровку безрукавки. Бросила на кресло поверх плаща.
Хаар довольно зажмурился:
– Так–так... Ну–ну...
Скорей бы все кончилось, подумала я устало. Заползти бы в ка
кую–нибудь щель, закрыть глаза и обо всем забыть. И не видеть перед
собой этой смазливой, самодовольной рожи. И не помнить тех Флобастеро
вых слов...
Я стянула через голову платье, расшнуровала корсет; нижняя юбка
распласталась на полу, как дохлая бабочка. Я подняла ее и, машинально
отряхнув, аккуратно сложила на кресле. В одной тонкой рубашке было хо
лодно – впрочем, колотившая меня дрожь имела совсем другое происхожде
ние.
...Нас было пятеро – пятеро приютских девчонок, не внявших запре
там и сбежавших на представление бродячей труппы. Гезина в ту пору бы
ла еще голенастым подростком на маленьких ролях, Мухи не было вообще,
Фантин казался в два раза тоньше, и лирические сцены на пару с Бариа
ном играла Дора – пышнотелая, соблазнительная дамочка; несколько меся
цев спустя она ушла фавориткой к богатому аристократу, в замке которо
го мы жили неделю... Но тогда, в тот день, я ничего этого не знала – я
просто купалась в своем восторге, разинув глаза и рот, забыв обо всем
на свете, восхищаясь и изнывая от зависти к этой жизни, такой свобод
ной, такой яркой, к этому делу, такому странному и прекрасному, к этим
подмосткам, к этим людям, казавшимся мне особенными, исключительными,
почти что магами...
После представления, хоть было уже поздно и товарки мои, боясь ра
зоблачения, торопили меня обратно в приют, я пробралась в головную по
возку и среди потных полуодетых актеров нашла Флобастера.
Я стала перед ним на колени; я плакала и молила, обещала делать
самую тяжелую и грязную работу – пусть только он возьмет меня с собой,
я не могу возвращаться в приют...
Он пожимал плечами – зачем, к чему, сами с трудом кормимся, а что,
если попечителям приюта это не понравится и они вышлют погоню... На
любой земле свои законы – и не бедным странствующим актерам нарушать
их. Что ты, девочка...
Мои товарки ушли, не дождавшись меня; поспешность не помогла им –
их отсутствие обнаружилось, все в один голос указали на меня, как на
зачинщицу, да так оно, по правде, и было... Нас жестоко высмеяли за
пристрастие к низменным зрелищам, коим в первую очередь является бала
ган; я глотала слезы от такой несправедливости и даже пыталась возра
жать – за что меня высмеяли еще злее и, помучив всю провинившуюся пя
терку долгим судебным разбирательством, приговорили к публичной порке.
Не знаю, как бы я это вынесла – но, к счастью, наказанию на сужде
но было свершиться.
До сих пор неизвестно, почему Флобастер переменил свое решение и
чем он купил попечительницу приюта. Деньгами? Вряд ли. Он пробыл в ее
кабинете весь вечер – а глубокой ночью, явившись в спальню и подняв
всех на ноги, эта дама с вечно поджатыми губами велела мне собираться,
и тогда, еще не веря своему счастью, я уже знала тем не менее, что вот
она пришла, моя настоящая жизнь...
...Хаар лежал на кровати, не сняв сапог. Я стояла перед ним в од
ной рубашке; от сыто щурился, как кот, к которому каждый день является
на дом покорная мышка.
...А что делать?! Мышка сама полезла в мышеловку, теперь ЭТО ее
мир, и можно приспособиться и выжить... Или куда? На улицу? В служан
ки? Мыть заплеванный пол?
Хаар обнажил в усмешке свои белые зубы:
– Ну же... У тебя уже полно подарочков, и последним будет тонкая
сорочка... Из нежного полотна... такого нежного, как твоя шкурка.
Ну–ка!
Я стиснула зубы, и на секунду его лицо скрылось из глаз, отгоро
женное от меня скользящим полотном. Потом я снова увидела его доволь
ный растянутый рот, и сорочка была уже у меня в руках.
Он с хрустом потянулся. Носком одной ноги зацепил за пятку другой,
лениво стянул сапог, потом другой; расстегнул на груди куртку и рубаш
ку, обнажив по–звериному шерстистую грудь. Не торопясь, горделиво пох
лопал себя по причинному месту – мне показалось, что в штанах его ше
велится изрядных размеров гадюка. Поманил меня пальцем:
– Утю–тю...
Скрипнули половицы под моими босыми ногами. Я не чувствовала холо
да; Хаар тяжело дышал, от чего в крупном с горбинкой носу его трепета
ли черные волоски:
– Ай, славная девочка... Будешь послушной – будешь счастливой, все
у тебя будет, как сыр в масле... Иди, – его пальцы чуть дрожали, он
расстегивал пряжку кожаного с бляхами пояса.
Я оказалась рядом с кроватью; благоухая одеколоном, он поймал меня
за безвольно свисающую руку, и ладонь его оказалась горячей, как утюг:
– Будешь счастливой... Верь мне...
Я послушно улеглась – и в этот самый момент во мне взбеленилась
память.
Ошалевшая от моей бесстыдной покорности, память ревела, как пой
манный зверь. Память подсовывала мне картину за картиной – глаза Луа
ра, волосы Луара, хрипловатый со сна голос: «когда мне было пять лет,
я упал в бочку с дождевой водой..." Теплые ладони на моих бедрах. Лу
ар, мой властный сын, мой нежный мучитель... Целомудренный, как дожде
вая вода... Вот я лежу затылком на расслабленной тонкой руке, я боюсь
не то что пошевелиться – вздохнуть, все мое тело затекло до бесчувс
твия, а Луар все не просыпается, и, скосив глаза, я разглядываю его ли
цо...
Надо мной нависало масляное, с сизым подбородком, холеное лицо Ха
ара.
Я завопила как резаная.
Выскользнув из–под его рук, путаясь в подвернувшейся простыне, я
схватила в охапку свою одежду и ударилась в дверь, как мошка в стекло
фонаря. Боль от ушиба заставила меня вспомнить о засове; обламывая
ногти, я вырвалась из комнаты и кинулась бежать. Толстая хозяйка, вос
седавшая в прихожей, поперхнулась и закашлялась. Вероятно, коридорами
ее почтенного дома не каждый день бегают совершенно голые девчонки с
круглыми безумными глазами.
