* * *
Второй раз за Луарову жизнь отец уехал, не попрощавшись. Мать за
перлась в своей комнате, и за три дня он видел ее два раза.
Первый раз к нему в комнату постучала испуганная горничная Далла:
– Господин Луар... Ваша матушка...
Он почувствовал, как цепенеет лицо:
– Что?!
Далла со всхлипом перевела дыхание:
– Зовет... Желает... Желает позвать... вас...
Он кинулся в комнату матери, изо всех сил надеясь на чудо, на
разъяснение, на то, что странные и страшные события последних дней еще
можно повернуть вспять.
Мать стояла, опершись рукой на письменный стол; волосы ее были
уложены гладко, слишком гладко, неестественно аккуратно, а белое лицо
казалось мертвенно–спокойным:
– Луар... Подойди.
Внезапно ослабев, он приблизился и стал перед ней. Внимательно,
напряженно, щурясь, как близорукая, мать рассматривала его лицо – и Лу
ару вдруг сделалось жутко.
– Нет, – слабо сказала мать. – Нет, мальчик... Нет... Иди.
Не смея ни о чем спрашивать, он вернулся к себе, заперся, сунул
голову в подушку и разрыдался – без слез.
Приходили гонцы из университета – горничная растерянно сообщила
им, что госпожа Тория больна и не может принять их. Господин ректор
прислал слугу, чтобы специально справиться – а не нужны ли госпоже То
рии услуги лучшего врача? аптекаря? знахаря, наконец?
Луар проспал весь день, всю ночь и половину следующего дня. Ему
хотелось бежать от яви – и он бежал. В забытье.
Под вечер в дверь его комнаты стукнули; он хрипло сообщил Далле,
что не голоден и ужинать снова не будет. В ответ послышалось слабое:
– Денек...
Он вскочил, разбрасывая подушки; заметался, накинул халат, открыл
матери дверь.
Лицо ее, страшно осунувшееся, но все еще красивое, было теперь не
просто спокойным – безучастным, как у деревянной куклы. Луар с ужасом
подумал, что, опусти сейчас Тория руку в огонь, на этом лице не дрогнет
ни единая жилка.
– Мама...
Ледяной рукой она взяла его за подбородок и развернула к свету.
Глаза ее сверлили насквозь; Луару показалось, что его хотят не просто
изучить – разъять. Он снова испугался – неизвестно чего, но желудок его
прыгнул к горлу:
– Мама!..
Глаза ее чуть ожили, чуть потеплели:
– Нет... Нет, нет... Нет.
Она вышла, волоча ноги, как старуха. Луар стоял столбом, вцепив
шись в щеки, и тихонько скулил.
Прошел еще день; отец не вернулся, и Луар почти перестал его
ждать. Блаженное забытье кончилось – теперь ему снились сны. Во сне он
кидал камнем в согбенную фигуру, покрытую рваным плащом – и попадал в
лицо отцу, тот смотрел укоризненно, и кровь виделась неестественно
красной, как арбуз... Во сне он фехтовал с отцом, но шпага в руках про
тивника превращалась зачем–то в розгу, ту проклятую розгу из далекого
детства...
Потом он вышел, потому что сидеть взаперти стало невмоготу. Спус
тился в пустую столовую, потрогал рукоятку собственной шпаги на стене,
постоял под портретами отца и матери...
...Художник был упитан и самонадеян; Луару разрешалось сидеть у
него за спиной во время сеансов, и, однажды, выждав момент, он запустил
руку в краску – прохладную, остро пахнущую, мягкую, как каша, наверное,
вкусную... Он надолго запомнил свое разочарование – пришлось долго отп
левываться, краска оказалась исключительно противной и липла к языку.
Живописец возводил глаза к небу, горничные посмеивались, нянька сурово
отчитала Луара и даже хотела отшлепать...
Он вздрогнул, почувствовав взгляд. Мать стояла на лестнице, на са
мом верху, и смотрела напряженно и пристально – будто задала важный
вопрос и ждала ответа. Две свечи в тяжелом канделябре бросали желтый
отблеск на впалую щеку.
Луар молчал. Почему–то захотелось спрятаться.
Губы матери шевельнулись почти без звука:
– Подойди.
Он двинулся по лестнице вверх – наверное, с таким чувством всходят
на эшафот.
Тория стояла, прямая, как шпага, и смотрела на идущего к ней сына.
Перепуганный, виноватый, жалобный взгляд; Тория подняла перед собой
подсвечник, поднеся два желтых язычка к самому Луаровому лицу:
– Н–нет...
Но слово умерло, не родившись. Мучительное дознание, разрушавшее
ее душу все эти дни, пришло наконец к ясному, единственно возможному
выводу.
Покачнувшись, она чуть не обожгла сына огоньками свечей. Луар от
шатнулся:
– Мама?..
Пелена, так много лет защищавшая ее глаза от убийственного откры
тия, теперь сползла – лохмотьями, как изодранная ткань. На нее жалобно
смотрел молодой Фагирра – палач Фагирра, который не замучил ее сразу.
Он отсрочил пытку, он растянул пытку на долгие годы, от сделал пыткой
всю жизнь.
Перед глазами Тории слились два похожих лица – отца и сына. Оска
лившись, как ведьма, она ударила канделябром, метя в ненавистную харю
палача.
Луар отшатнулся, вскрикнув от боли. Свечи, задымив, покатились по
ступенькам; Луар прижимал ладонь к разбитому лицу, из–под окровавленных
пальцев в ужасе смотрели глаза избиваемого щенка:
– Мама! Мама!!
– Проклинаю, – прохрипела Тория, и из запретных глубин памяти
всплыла улыбка Фагирры, улыбка, подсвеченная огнем жаровни. – Прокли
наю... До конца... С глаз... Навеки... Ублюдок... Проклинаю!!
В детской тонко, навзрыд заплакала Алана.
