Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | LAT


Марина Дяченко
Сергей Дяченко
Шрам
 < Предыдущая  Оглавление > 
9
...А на следующий день вернулся мороз, и надо было спешить, пока земля не промерзла.
Эгерт и Тория похоронили Луаяна на холме, неподалеку от могилы Первого Прорицателя; Эгерт хотел оставить ему и золотой медальон, но Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять Амулет в могиле – значит тревожить могилу... Вдвоем они свершили над телом все полагающиеся обряды, и никто не помешал им, хотя бургомистр, невесть откуда явившийся уцелевший бургомистр строго–настрого повелел хоронить все жертвы мора в одном только месте – в разрытом кургане.
Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла войти в отцовский кабинет – вошел Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших свечей в полном порядке оказалась только деканова рукопись, тяжелая, объемистая, так и не законченная рукопись, к которой прилагался четкий перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а с ним и подробные планы еще не написанных глав. Ни письма, ни записки – только рукопись, словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.
Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:
– Он... стал–таки великим магом. Да? В этой рукописи... теперь... должна быть глава... Правда? Надо... Закончить...
И сразу, без перехода:
– Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрешь.
Город не сразу поверил своему счастью. Похоронные команды спешно предавали погибших земле, больные возвращались к жизни; потери были велики, но и уцелевших оказалось немало – все еще прячась по щелям, они опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами, окончились они или нет?
Миновал день без новых жертв, потом еще день, потом еще; обреченные уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю в городе не умерло ни одного человека. Живых и мертвых разделили горы земли, свезенной к разрытому холму – в те дни он стал выше, начиненный сотнями тел. Улицы, освобожденные от трупов, оставались разоренными и страшными – но оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.
Еще не все погибшие перекочевали из пустых домов и переулков в предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.
Никто из тех, кто вывалил тогда на улицы и площади, не знал еще подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга на плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с которой многие уж было распростились. Вчерашние смертники, они пьянели от одного только сознания, что завтра будет новый день, а за ним еще, и придет весна, и родятся дети... Смеющиеся женщины в растерзанной одежде радостно давали насладится своей любовью – а любили они всех на свете, даже калек и нищих, и бродяг, и стражников, юнцов и стариков. Четырнадцатилетние мальчишки становились мужчинами прямо на улице, а потом их счастливые избранницы, заливисто хохоча, терялись в толпе. Неистовый, сумасшедший праздник обезумевших от счастья людей обернулся еще несколькими смертями – кто–то утонул в канале, кого–то задавили в толпе; смерти прошли незамеченными, потому что в те дни на улицах города верили в бессмертие.
Башня Лаш безучастно взирала на безумную пляску выживших – двери ее и окна по–прежнему были замурованы, и ни один дымок не поднимался над остроконечной крышей. Истерическое веселье утихло понемногу, и вот тогда по городу поползли слухи.
Окончание Времен – будет или уже нет? Откуда явился Мор, зачем он явился, почему ушел? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами, и что будет теперь? Люди перешептывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно – ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а сами спрятались за прочными стенами; говорили, что великий маг, бывший деканом в университете, пропал неизвестно куда в самый день окончания Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане волновались, переглядывались, не верили; Башня не спешила опровергнуть будоражащие город слухи, и обращенные к ней взгляды становились все угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с ломами и кирками – когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула, пробитая изнутри.
Эгерт, который в тот момент оказался в библиотеке, передернулся, ощутив глухой тяжелый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему отлично видно было, как толпа, окружающая башню, подалась назад, будто отброшенная порывом ветра.
В черном проломе стояла невысокая серая фигура с белой, как луна, всклокоченной головой.
...Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших плащеносцев лежали перед Башней, лежали длинными рядами, и широкие капюшоны укрывали мертвые лица до подбородка. Живые служители стояли так же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер с одинаковой ленцой теребил одеяния тех и других.
Эгерт не слышал, что говорил магистр – страх помешал ему приблизится. Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических местах его речи ухо Солля улавливало короткое «Лаш!", и тогда люди вздрагивали, невольно опуская головы. Потом магистр замолк, и толпа разбрелась – покорная, притихшая, будто погруженная в разгадывание заданной магистром загадки.
Прошло несколько недель; оставшиеся в живых студенты радовались, встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий и приветствий обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о судьбе друзей, легко было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как бы то ни было, оживал; весть о смерти декана передавалась шепотом, и многие вздрагивали, заслышав ее, а многие и тосковали, и потому тянулись к Тории, желая разделить ее горе.
Господин ректор выразил Тории соболезнование – та приняла его со сдержанным достоинством. Кабинет отца стал ее кабинетом, и она проводила долгие часы под стальным крылом, разбирая бумаги Луаяна и в особенности – рукопись; Амулет Прорицателя по просьбе Эгерта был спрятан в месте, известном ей одной: Солль не хотел знать тайн, и Тория, покусав губу, уважила это его желание.
Встретив Торию в коридоре, студенты приветствовали ее почти с таким же почтением, как прежде декана. Эгерт следовал за ней неотступно, и все уже знали, что сразу по истечении срока траура он станет ей мужем. Никому не пришло в голову удивляться выбору Тории – за Эгертом молча признали право на исключительность.
В один из дней наследница Луаяна собрала студентов в Большом Актовом зале. Спустя час университет превратился в кипящий котел, ибо Тория, впервые поднявшись на кафедру, спокойно и просто поведала всем правду о преступлении служителей Лаш.
Страсти накалялись и накалялись, кто–то призывал выходить на улицы, кто–то звал громить Лаш, кто–то вспомнил Лиса: прав был, бедняга, не любил плащеносцев, уж он бы показал им теперь! Господин ректор, побледневший до самой лысины, едва сумел удержать подопечных от бунта.
Тория призвана была в ректорский кабинет, и беседа длилась долго. Эгерт видел, каким растерянным казался ректор, когда, стоя на пороге кабинета, качал вслед Тории лысой головой:
– Не думаю... Не думаю, дитя мое, что рассказанное вами подлежит огласке... И потом, доказательств ведь нет, а... Не думаю... Воздержитесь, прошу вас, от преждевременного... Не стоит. Вот так...
Ректор говорил и говорил, а Тория уже уходила, держа голову непривычно низко.
– Он боится, – с горечью сказала она, закрывая за собой и Эгертом двери отцовского кабинета. – Не хочет... Не верит, в конце концов. Думает, что я обезумела от горя... А в городе теперь считают, что это служители Лаш остановили Окончание Времен неустанными обрядами, ритуалами и молениями своему привидению... Уже собирают деньги на новый памятник Лаш – каково?
– Не понимаю, – сказал Эгерт беспомощно, – столько трупов среди их же воинства... На что они надеялись?
Тория мрачно усмехнулась:
– Помнишь, что говорил отец? «Злобный ребенок, поджигающий дом, свято уверен, что его–то игрушек огонь не коснется...»
Неожиданно для себя она осеклась, будто горло ее сдавила цепкая птичья лапа. Воспоминание об отце оказалось непосильным; отвернувшись от Эгерта, она долго молчала, и подрагивающая ладонь ее бездумно гладила страницы раскрытой рукописи.
Эгерт едва удержался, чтобы не броситься к ней с утешениями – сейчас они были бы неуместны. Он просто молча смотрел, и вместе с жалостью к горюющей Тории и привычным страхом за свою шкуру в душе его нарастало иное, более сильное, пожалуй, чувство.
– Тор, – сказал он наконец так осторожно, как только мог, – я знаю, то, что я скажу, тебе не понравится... Но я просто повторю тебе слова нашего ректора: не стоит... связываться с Лаш. Вот и все, теперь можешь ругать меня...
Она медленно обернулась. Губы ее, стиснутые в ниточку, побелели, а взгляд сузившихся глаз заставил Эгерта отшатнуться.
Он хотел объяснить, что движет им не просто страх, что память Луаяна дорога ему так же, как и Тории, что убийцы ненавистны ему не меньше, но что орден Лаш полон безумцев и ни перед чем не остановится, и, затевая с ним войну, Тория становится на лезвие бритвы, а для него, Солля, нет в мире ничего дороже ее жизни... Однако Тория молчала, в глазах ее стоял холодный упрек, и под этим взглядом Солль никак не мог собрать в связную речь все свои мятущиеся мысли.
– Я не стану ругать тебя, – проговорила она так отчужденно, что Эгерт испугался. – За тебя говорит заклятие... Но с каких пор его трусливый голос стал так похож на твой собственный?
Зависла пауза, долгая, мучительная, и Эгерту вспомнился тот день, когда тяжелая книга в руках Тории разбила ему лицо.
– Я так надеялась на ректора, – сказала, наконец, Тория, и голос ее дрогнул. – Поддержки одних только студентов... мало... Хотя... – она о чем–то задумалась и продолжала не сразу: – Хотя я найду... поддержку... но неужели не у тебя?!
Эгерту захотелось стать перед ней на колени; вместо этого он подошел и сказал прямо в безжалостные сухие глаза:
– Думай обо мне что хочешь. Считай меня кем хочешь, но заклятье тут ни при чем, никто не заклинал меня бояться... за тебя!.. А я... – и снова он запнулся, хотя так надо было сказать о том, как страшна и нелепа сама мысль потерять ее, потерять сейчас, когда они остались вдвоем посреди враждебного мира, и как больно сознавать, что он не в состоянии защитить самое дорогое, самое любимое, что у него есть. Все это необходимо было облечь в слова – но его жалкие усилия оказались тщетны.
Она отвернулась, так и не не дождавшись. Глядя в ее неестественно прямую спину, он в страхе понял, что между ними проползла трещина, что этот разговор может не забыться никогда, что надо спасать Торию и спасать себя – он понял это и по–прежнему молчал, потому что она права, потому что он трус, не мужчина и потому не ровня ей...
В коридоре послышались шаги – не обычные, размеренные, а непривычно громкие, торопливые; Эгерт услышал сбивчивый голос господина ректора и удивленно поднял голову. Тория медленно обернулась; в дверь постучали – сначала дробно, испуганно, а потом резко и требовательно, даже грубо – Солль был уверен, что за все время своего существования дверь деканового кабинета не знала подобного обращения.
Тория холодно подняла брови:
– В чем дело?
– Именем закона! – сухо донеслось из–за двери, и сразу же задребезжал голос ректора, взволнованный и сбивчивый:
– Господа, это какое–то недоразумение... Это храм науки, сюда нельзя с оружием, господа!
Дверь затряслась под новыми ударами, и с каждым из них душа Эгерта уходила все дальше в пятки – он стиснул зубы, молясь про себя: небо, помоги мне хоть сейчас держать себя достойно!
Тория презрительно усмехнулась. Откинула запирающий двери крюк и встала на пороге – проклиная себя, Солль не удержался и отступил в темный угол. Невидимый снаружи, он разглядел из–за спины Тории красно–белые мундиры, бледную лысину ректора, толпу взволнованных студентов и скуластое, спокойное лицо офицера с зажатой в руке стилизованной плетью – знаком того, что в настоящий момент он выполняет волю властей.
– Это кабинет моего отца, – сказала Тория все так же холодно. – Никому не позволено ломиться в эту дверь, и никто не войдет сюда без моего согласия... Что угодно господам?
Офицер поднял свою плеть:
– Таким образом, вы подтверждаете, что вы – дочь декана Луаяна?
– Я повторю это тысячу раз и тысячу раз испытаю гордость.
Офицер кивнул, будто бы ответ Тории доставил ему удовольствие:
– В таком случае мы приглашаем госпожу следовать за нами.
Эгерт чувствовал, как по спине его катятся струйки холодного пота. Почему всегда самое страшное, самое невероятное, уместное разве что в ночных кошмарах, почему в его жизни это всегда случается на самом деле?!
Тория между тем вскинула голову еще выше – хоть это, казалось, было уже невозможным:
– Приглашаете? С какой стати, и что, если я откажусь?
Офицер снова кивнул и снова удовлетворенно, будто бы только и ждал подобного вопроса:
– Мы действуем по приказу господина судьи, – в подтверждение своих слов он потряс своей стилизованной плетью, – и уполномочены принудить госпожу, если она откажется следовать за нами добровольно.
И тогда Эгерту немыслимо захотелось, чтобы Тория оглянулась на него.
Чего, казалось бы, проще – оглянуться в поисках помощи, поддержки, защиты... Но он с самого начала знал, что она не обернется, потому что защиты от Солля ждать не приходится, а встретившись взглядом с его страдающими, виноватыми, измученными глазами не ощутишь ни поддержки, ни надежды. Он знал это и все равно беззвучно просил ее обернуться, и она уже хотела было сделать это – но замерла на половине движения.
– Господа, – вмешался ректор, и Солль увидел, как совсем по–старчески мотается на тонкой шее его голова. – Господа... Это... немыслимо. Никогда еще в этих стенах никого не арестовывали... Это храм... Это прибежище духа... Господа, вы творите святотатство, я пойду к бургомистру...
– Не волнуйтесь, господин ректор, – проговорила Тория медленно, будто раздумывая. – Я полагаю, что недоразумение вскоре разрешится и...
Оборвав себя, она обратилась к офицеру:
– Что ж, я поняла, что вы не остановитесь и перед насилием, господа, а я не желаю, чтобы в этих и без того оскверненных стенах произошло еще и насилие. Я иду, – она шагнула вперед, быстро закрывая за собой двери кабинета, будто желая этим последним движением защитить Солля от посторонних взглядов.
Дверь закрылась; Эгерт стоял, вцепившись ногтями в ладони, и слушал, как отдаляются по коридору грохот сапог, перешептывания смятенных студентов и причитания ректора.
Здание суда было самым тяжелым, самым громоздким, самым неуклюжим сооружением на площади. Эгерт привык десятой дорогой обходить железные двери с чеканной надписью «Бойся закона!", а круглая черная тумба с небольшой виселицей, где болталась в петле тряпичная кукла, казалась ему страшной и отвратительной одновременно.
Шел мокрый снег – Соллю он казался грязно–серым, как слежавшаяся вата. Башмаки по щиколотку увязали в холодной каше, и по фонарному столбу, служившему Соллю чем–то вроде пристанища, струйками сочилась вода. Дрожа всем телом, переминаясь с ноги на ногу, он до боли в глазах вглядывался в плотно закрытые двери, теша себя изначально глупой надеждой: вот железный капкан разожмется и выпустит Торию.
Стайка студентов, вначале составлявших ему компанию, понемногу рассеялась – понурые, подавленные, они разбрелись, не глядя друг на друга. В здание суда входили и выходили разные люди – либо чиновники, важные или озабоченные, либо стражники с копьями, либо просители со втянутыми в плечи головами. Дыша на озябшие пальцы, Эгерт гадал, предъявили Тории обвинение или еще нет, и в чем ее обвинили, и кто теперь поможет, если даже визит ректора к бургомистру окончился ничем.
Он провел на площади полную страхов длинную ночь, освещенную едва теплящимся светом фонаря да зловещими отблесками в окнах угрюмого здания. Рассвет наступил поздно, и белесым утром Эгерт увидел входящих в железные двери служителей Лаш.
Их было четверо, и все они казались Соллю похожими на Фагирру; двери закрылись за ними, и Эгерт скорчился у своего столба, изнывая от страха, тоски и безысходности.
Обвинение, конечно же, исходит от Лаш. Откуда–то из давних воспоминаний выплыли слова Фагирры: «Городской судья все так же прислушивается к советам магистра..." Да, но все–таки орден Лаш – это еще не суд! Может быть, судье можно объяснить... Раскрыть глаза... Возможно, Черный Мор отнял близких и у него, Мор ведь не разбирает ни чинов, ни должностей...
Из железных дверей спешно вышла группа стражников – Соллю показалось, что он узнает офицера, арестовавшего Торию. Безжалостно разметывая сапогами снежную кашу, стражники поспешили прочь, и Эгерт выругал себя за глупую мнительность – ему показалось, что они снова направляются к университету.
Был бы жив декан... Был бы жив декан Луаян, разве посмели бы... А теперь Тории не на кого рассчитывать, кроме...
Он прижался щекой к мокрому холодному столбу, пережидая приступ страха. Подойти к железной двери, минуя казненную куклу, переступить этот порог... Но ведь Тория уже переступила его.
Долго и с пристрастием он уверял себя, что ничего страшного нет в предстоящем ему деле – он просто должен войти, а потом и выйти, вот только надо увидеть судью, убедить его... Судья – это не Лаш... А Тория уже там, возможно, он увидит ее...
Эта мысль оказалась решающей. Сразу вспомнив все свои защитные ритуалы, скрестив пальцы одной руки и затиснув пуговицу в другой, он по сложному извилистому маршруту двинулся к железной двери.
Ему ни за что не хватило бы смелости взяться за ручку – но, по счастью или на горе, дверь открылась перед ним сама, выпуская какого–то писца с бесцветным взглядом; Соллю ничего не оставалось делать, как шагнуть вперед, в неизвестность.
Неизвестность обернулась низким полукруглым помещением со множеством дверей, голым столом посередине и скучающим стражником у входа; стражник и не взглянул на вошедшего Солля, а вялый молодой канцелярист, рассеянно водивший по столешнице кончиком ржавого перочинного ножа, покосился вопросительно, однако без особенного интереса:
– Дверь закройте плотнее...
Дверь и без Эгерта захлопнулась намертво, как дверца клетки. Задребезжала прикованная к засову цепь.
– По какому делу? – поинтересовался канцелярист. Вид его, сонный и вполне заурядный, немного успокоил Солля – первый, кто встретил его в столь страшном учреждении, выглядел ничуть не более зловеще, нежели какой–нибудь лавочник. Собравшись с духом, изо всех сил сжав свою пуговицу, Эгерт выдавил:
– Дочь... декана Луаяна из университета... арестована вчера... Я... – он запнулся, не зная, что говорить дальше; канцелярист тем временем оживился:
– Имя?
– Чье? – глупо переспросил Солль.
– Ваше, – канцелярист, по–видимому, давно привык к тупости посетителей.
– Солль, – сказал Эгерт после паузы. Мутные глаза канцеляриста блеснули:
– Солль? Вольнослушатель?
Неприятно пораженный такой осведомленностью, Эгерт через силу кивнул. Канцелярист почесал щеку кончиком ножа:
– Думаю... Погодите–ка, Солль, я доложу, – и, неслышно выскользнув из–за стола, чиновник нырнул в один из боковых коридоров.
Вместо того, чтобы обрадоваться, Эгерт снова испугался – сильнее, чем прежде, до дрожи в коленях. Ноги его сами сделали шаг к двери – дремлющий стражник повел глазами, и рука его рассеянно легла на древко копья. Эгерт застыл. Второй стражник, неторопливо появившийся оттуда, куда улизнул чиновник, оглядел Солля критически – так повар оглядывает принесенную с базара тушку.
Канцелярист, выглянув из совсем уже другой двери, поманил Эгерта согнутым пальцем:
– Идемте–ка, Солль...
И тогда покорный, как приютский мальчик, Эгерт последовал навстречу своей судьбе; в темном коридоре ему пришлось разминуться с плащеносцами. На Солля дохнуло знакомым терпким запахом, показавшимся теперь отвратительным до рвоты; никто из воинов Лаш не поднял капюшона, но Эгерт ощутил четыре холодных внимательных взгляда.
Лицо судьи нависало набрякшими складками, и в складках этих тонули маленькие, пронзительные глаза. Эгерт взглянул в них один раз – и сразу потупился, разглядывая гладкий, с мраморными прожилками пол, на который стекала вода с его собственных вымокших башмаков. Судья изучал его – не поднимая головы, Эгерт чувствовал тяжелый, въедающийся под кожу взгляд.
– Мы ожидали увидеть вас раньше, Солль, – сорванный голос судьи был едва слышен, казалось, каждое слово стоит ему усилия. – Мы ожидали... Ведь арестованная дочь декана Луаяна – ваша жена?
Эгерт вздрогнул. Судье пришлось довольно долго ожидать его ответа:
– Но... мы только должны пожениться... Собирались...
Прошептав эту жалкую фразу, Эгерт проникся отвращением к самому себе, будто, сообщив судье эту сущую правду, он каким–то образом предал Торию.
– Это одно и то же, – прошелестел судья. – Правосудие надеется на вас... На суде вы выступите главным свидетелем.
Эгерт поднял голову:
– Свидетелем... Чего?
За дверью послышались отрывистые голоса и грохот сапог, из–за портьеры вынырнул канцелярист и что–то быстро зашептал судье на ухо.
– Скажите им, что приказ отменяется... – голос судьи шуршал, как змеиная кожа по сухому камню. – Он уже здесь...
Обострившееся чутье Солля безошибочно определило, что речь идет о нем. Он вспомнил стражников, направлявшихся к университету, и облизнул запекшиеся, потерявшие чувствительность губы.
– Вам нечего бояться, Солль, – усмехнулся наблюдавший за ним судья. – Вы всего лишь свидетель... Ценный свидетель, поскольку были близки к семье старого колдуна... Ведь так?
Эгерт почувствовал, как его бледные щеки становятся горячими и красными. Назвать господина Луаяна старым колдуном означало преступить все границы бессовестности – однако страх поглотил порыв Соллевого возмущения, как болото поглощает брошенный в трясину камень.
Судья проронил безучастно:
– От свидетеля требуется одна лишь доблесть – говорить правду... Вы знаете, как тяжело обошелся городу Мор. Вы знаете, что он явился не сам собой...
Эгерт напрягся.
– Мор явился не сам собой, – чуть слышно продолжал судья. – Старый колдун и дочь его применили свою магию, чтобы вызвать его из–под земли, где только и место порождениям мрака... Священное привидение Лаш предупредило об Окончании Времен, а служители его неустанными молениями и обрядами сумели остановить напасть и погубить колдуна... Город спасен, но сколько жертв, Солль, сколько жертв... Согласитесь, что соучастница преступления должна ответить перед законом, этого требуют родственники погибших, этого требует сама справедливость...
Сорванный голос судьи казался Соллю оглушительным, как рев стада, ведомого не убой.
– Это неправда, – прошептал он, потому что даже страх на какое–то мгновение обомлел в его душе. – Это неправда... Служители Лаш раскопали логово Мора, это они призвали его, а декан остановил ценой своей жизни... Я видел, я...
В эту секунду страх опомнился от шока и завопил, заметался, зажимая Эгерту рот, источая потоки липкого пота, бросая в немилосердную лихорадочную дрожь.
– Словесное преступление против Лаш, – заметил судья, – совершенное однократно и в первый раз, влечет за собой публичную порку плетьми...
Стало тихо, и несколько долгих минут воспаленное воображение Эгерта являло ему картину и плетей, и толпы, и палача с подручными; на мокрой спине его сами собой загорелись жгучие полосы.
Судья вздохнул – в горле его что–то клекотало и рвалось, будто лопались пузыри:
– Однако я понимаю ваше состояние, вы не вполне владеете собой и не отвечаете за свои слова, следовательно, я сделаю вид, что не слышал их... Вероятно, процесс состоится на днях, когда будут закончены допросы подсудимой... Что до вас, Солль... У меня нет оснований задерживать вас, однако обвинитель, возможно, захочет задать вам несколько вопросов...
Судья потянулся рукой к колокольчику на столе. Не дожидаясь звонка, откуда–то из–за невидимой прежде портьеры явился приземистый стражник; едва переставляя негнущиеся ноги, Солль шагнул за откинутую перед ним потайную портьеру.
По сырым стенам бегали мокрицы. В свете укрепленных по стенам факелов тень Соллевого сопровождающего металась, как исполинская ночная бабочка; слушая звук своих шагов, Эгерт мучился, думая о Тории.
Они допрашивают ее и будут допрашивать еще. О чем? Что она может сказать им? Она... Небо, неужели они осмелятся пытать женщину?!
И тогда в гулкой тишине коридора ему померещились отдаленные, приглушенные камнем крики. Он не выдержал и застонал – сопровождавший его стражник удивленно оглянулся.
Лязгнул ключ в потайной дверце, стражник пропустил Эгерта вперед, чуть подтолкнув в спину; узкая темная комнатка походила скорее на камеру, и Эгерт уверился было, что доставлен прямиком в тюрьму – когда внесенный факел осветил высокое кресло в углу и сидящего в кресле человека. Не удивляясь и даже не пугаясь более, Эгерт узнал Фагирру.
Оставив факел в кольце, стражник низко поклонился и вышел. Стук его сапог долго отдалялся по коридору.
Фагирра не шевелился, капюшон лежал у него на спине, и Эгерту показалось, что со времени их последней встречи прошли десятилетия – так много страшного случилось с тех пор и так внезапно постарел, изменился его моложавый прежде знакомец. Эгерт поразился – истинный возраст Фагирры открылся ему только сейчас.
Прошло несколько минут, прежде чем плащеносец шумно вздохнул и поднялся, уступая Эгерту кресло, единственное в комнате:
– Присядьте–ка, Солль... Вам, я вижу, непросто держаться на ногах.
– Я устою, – отозвался Эгерт глухо. Фагирра серьезно покачал головой:
– Нет, Эгерт, вы не устоите. Вы сами понимаете это... Ваша гордость и ваша трусость рвут вас пополам – но что–то подсказывает мне, что трусость окажется сильнее... Можно, конечно, без конца горевать по этому поводу, мучить себя и казнить – а можно просто присесть и послушать, что вам скажет симпатизирующий вам человек... Потому что вы симпатичны мне, Эгерт. С самого начала.
– Вы – обвинитель, – сказал Эгерт в темный угол, сказал, не спрашивая, а просто высказывая уверенность. – Обвинитель по делу Тории... Можно было ожидать.
– Да, – печально подтвердил Фагирра. – Я – обвинитель, а вы будете свидетельствовать.
Эгерт прислонился к стене, постоял, чувствуя, как соприкасается с холодной твердыней каждая его мышца; потом подогнул колени и сел, привалившись к камню спиной.
– Фагирра, – сказал он устало, – вы видели... Мор? Я не знаю, что было там, за стенами Башни... Но город... Вы хоть видели?
Фагирра прошелся по низкой комнате – Эгерт смотрел, как ступают скрытые плащом до пят отличной выделки военные сапоги.
– Солль, – Фагирра остановился, – у вас... умер кто–нибудь?
– У меня умер друг, – отозвался Эгерт глухо. – И погиб... учитель.
– Да, – Фагирра возобновил свою прогулку, – понимаю... А у меня, Солль, умерли шесть человек семьи – мать, брат, сестры, племянники... Они жили в предместье и умерли в один день.
Эгерт молчал. Он сразу понял, что Фагирра не врет – голос плащеносца непривычно, странным образом изменился.
– Я не знал, – сказал он хрипло, – что у служителей Лаш... Бывают семьи.
– По вашему, – горько усмехнулся Фагирра, – служители Лаш вырастают на деревьях, как груши?
Некоторое время в комнате только потрескивал факел да вышагивали по каменному полу мягкие Фагирровы сапоги.
– Извините, – сказал Солль наконец. Фагирра усмехнулся, не останавливаясь:
– Вы не были там, в Башне... Когда все входы завалены, даже потайные, даже крысиные... И вот начинается Мор, и некуда девать трупы...
– Вы сами... – сказал Эгерт шепотом. – Вы сами этого хотели...
Фагирра жестко оскалился:
– О наших помыслах не вам судить...
– Но это же безумие...
– Да, потому что Магистр – безумец! – Фагирра рассмеялся сухим, трескучим смехом. – Он безумец, но орден – орден не состоит из одного лишь Магистра... Магистры уходят, а орден остается, остается Тайна, – тут в голосе Фагирры скользнул неприкрытый сарказм, – и остается связанная с ней Власть... – он посерьезнел. – Вам не понять, Солль. Вы, кажется, не властолюбец.
– Властолюбец – вы, – уточнил Солль едва слышно. Фагирра кивнул:
– Да... Знаете, кто будет следующим Магистром?
– Знаю, – глухо отозвался Эгерт, и некоторое время снова было тихо. Потом где–то внизу, в подземелье, загремело железо, и Соллю снова померещились глухие, отдаленные крики. Он похолодел – но во всем здании суда стояла, как прежде, тишина, и ужасные звуки, возможно, рождены были больным воображением Солля.
– Послушайте, – сказал он в отчаянии, – власть властью... Но вы же знаете правду не хуже меня. Вы знаете, откуда явился Мор, и кто победил его... Мы же обязаны жизнью господину декану – вы, я... Судья... Стражники... Бургомистр... Человек отдал жизнь – за что вы хотите наказать его ни в чем не повинную дочь?!
– Луаян был даже сильнее, чем я предполагал, – Фагирра остановился, щурясь на огонь факела. – Воистину... он был великим магом.
Слова эти, сказанные так просто и без колебаний, заставили Солля податься вперед:
– Так вы признаете?!
Фагирра пожал плечами:
– Только безумец, подобный Магистру, захочет отрицать это.
Эгерт в изнеможении сжал мокрые ладони:
– Ради неба... В чем же вы хотите обвинить Торию?!
Фагирра взглянул в умоляющее лицо Эгерта, вздохнул и сел рядом – на каменный пол, привалившись спиной к стене. Где–то далеко в недрах подвала лязгнула железная дверь.
– Вы вернетесь домой, – сказал Фагирра без всякого выражения. – У вас ведь престарелый отец... Больная мать... В городишке, который называется Каваррен...
– В чем вы хотите обвинить Торию? – повторил Эгерт почти беззвучно.
– Да, она красива... Она слишком красива, Эгерт. Она приносит несчастье... Она, хоть и косвенно, послужила причиной смерти первого своего жениха, того, которого...
– Откуда вы...
– ...которого вы убили. Она не похожа на прочих женщин, в ней есть что–то... дар, я бы назвал это даром, Эгерт. Исключительная женщина, я понимаю, что вы сейчас испытываете...
– Она невиновна, – сказал Солль в мерцающие в полумраке глаза Фагирры. – В чем вы хотите ее обвинить?
Фагирра отвернулся:
– В колдовских действиях, повлекших за собой Мор.
Не обрушились стены, не задрожала земля; огонь все так же обвивал смолистую верхушку факела, и поблескивали серебряные пластинки, украшавшие пустое кресло в углу.
– Не понимаю, – сказал Эгерт беспомощно, хотя понял все – и сразу.
Фагирра вздохнул:
– А вот попытайтесь понять... Существуют вещи более ценные, нежели просто жизнь и просто сиюминутная справедливость... Жертва всегда невинна, иначе какая же она жертва? Жертва всегда лучше, чем окружающая жертвенник толпа...
– Фагирра, – сказал Солль шепотом. – Не делайте этого.
Его собеседник удрученно кивнул:
– Понимаю... Но у меня нет другого выхода. Кто–то должен понести наказание за этот Мор.
– Виновные...
– Виновна Тория, злоумышленная колдунья, дочь декана Луаяна, – ровно отозвался Фагирра. – И подумайте вот о чем, Солль... В моей власти сделать вас соучастником, но вы – всего лишь свидетель... Сознаете, по краю какой пропасти вы ходите все эти дни?
Эгерт стиснул зубы, пережидая муторную волну страха. Фагирра коснулся рукой его колена:
– Но вы всего лишь свидетель, Солль... А ваше свидетельство весомо, потому что вы любите подсудимую – но ради правды отречетесь от своей любви.
– Ради правды?!
Фагирра встал – на стене выросла длинная темная тень. Отошел к креслу, облокотился на спинку – в свете факела он показался Соллю едва ли не стариком.
– Что ее ждет? – сами собой спросили непослушные Соллевы губы.
Фагирра поднял глаза:
– Зачем вам знать, как именно она умрет? Возвращайтесь в свой Каваррен... Сразу после суда. Не думаю, что вы будете так уж счастливы... Но время затягивает и не такие раны.
– Я не стану свидетельствовать против Тории! – выкрикнул Эгерт раньше, чем страх успел зажать ему рот. Фагирра покачал головой. Вздохнул, о чем–то раздумывая; кивнул Эгерту:
– Вставайте... Идемте со мной.
Онемевшие ноги отказывались подчиняться – Эгерт встал со второй попытки. Фагирра извлек откуда–то из глубин плаща звонкую связку ключей; в темном углу обнаружилась еще одна низкая железная дверь, а за ней крутая винтовая лестница, ведущая вниз.
Низкорослый плечистый человечек в мешковатом балахоне ковырял в зубах щепкой – появление Фагирры и Солля застало его врасплох, и он едва не проглотил свое орудие, вскакивая навстречу плащеносцу. Приняв из рук Фагирры факел, он затрусил впереди – а Эгерт тем временем все пытался вспомнить, где раньше он мог его видеть. Размышлениям Солля пришел конец, когда провожатый угодливо распахнул перед Фагиррой и Соллем приземистую дверь с решетчатым окошком.
Здесь уже горели два или три факела, и в их свете со всех каменных стен на Эгерта глянули уродливые, извергами придуманные приспособления.
Он остановился, сразу ослабевая – Фагирра четким подготовленным движением поддержал его, крепко взяв за руку повыше локтя. На крюках и полках в избытке хранились не тронутые ржавчиной, содержащиеся в полной готовности инструменты – клещи и сверла, тиски для ступней и коленей, доски, усеянные иглами, многохвостые плети, еще что–то отвратительное, от чего Эгерт поспешно отвел глаза. Посреди пыточной помещалась жаровня, в которой дотлевали последние угольки, рядом стоял трехногий табурет и кресло с высокой спинкой – точно такое же, как оставленное в маленькой пустой комнате кресло Фагирры. На небольшом возвышении мечущиеся глаза Солля разглядели истертый деревянный топчан со свисающими хвостами цепей.
Теперь он вспомнил, где видел плечистого хозяина пыточной. В День Премнооголикования тот взошел на эшафот вместе с судьей и приговоренными – тогда в руках его был топор, он нес его так же скромно и буднично, как буднично и деловито принялся сейчас раздувать угли в жаровне.
– Эгерт, – тихо спросил Фагирра, по–прежнему поддерживая его за руку, – где находится золотая безделушка, принадлежавшая декану, медальон?
Угли из черных становились малиновыми – из палача получился бы отменный истопник. Эгерт захрипел, пытаясь произнести хоть слово.
– Помните, я тогда спрашивал вас о сейфе... Наши люди обыскали кабинет декана – и ничего не нашли. Где медальон сейчас, вы знаете?
Солль молчал, и на краю его замутненного ужасом сознания теплилась мысль: кощунство... кабинет... стальное крыло... они осквернили... Господин декан, где вы...
– Эгерт, – Фагирра заглянул ему в глаза, – меня очень интересует этот вопрос... Поверьте, что крики пытаемых не доставляют мне никакого удовольствия. Где?
– Я не знаю, – сказал Солль неслышно, но плащеносец прочел его слова по губам. Медленно и красноречиво перевел взгляд с Эгерта на палача, с палача на жаровню; вздохнул, потирая уголок рта:
– А ведь вы не врете, Солль... Любому другому я не поверил бы, но вы... Жаль, но вы действительно не знаете, – и Фагирра выпустил его руку. – Знает Тория. Да?
Эгерт чуть не упал. Не сознавая, что делает, хотел присесть на топчан – и отшатнулся; Фагирра мягко подтолкнул его в кресло, и Эгерт, не удержавшись на ногах, ударился затылком о высокую деревянную спинку. Руки его мертвой хваткой вцепились в подлокотники.
Палач вопросительно уставился на Фагирру – тот устало бросил ему:
– Погоди...
Подтянув трехногий табурет, он уселся перед Соллем, устилая пол складками плаща:
– Я повторю: вы мне симпатичны, Эгерт... У меня нет от вас тайн. Законом предусмотрено наказание за отказ от дачи свидетельских показаний или лжесвидетельство: уличенных в этом преступлении карают сразу же, вырывая солгавший язык... Покажи клещи, – обернулся он к палачу.
Смерив Эгерта взглядом опытного портного, тот метнулся в угол и вытащил из гремящей груды подходящее, по его мнению, орудие. На изогнутом клюве клещей поблескивало масло – палач был мастеровит и аккуратен, и даже рукоятки клещей были приспособлены для особой надобности, отточены, как два гигантских шила.
Эгерт зажмурился.
– Не поможет, – вздохнул Фагирра в наступившей для Солля темноте. – Не поможет, Эгерт, что вы, как ребенок... Это жизнь, бывает всякое, нечего закрывать глаза... Ну ладно, не надо, не смотрите. Суд состоится, по всей видимости, послезавтра – за вами присмотрят и придут; нужно ли говорить, что удирать не стоит? Не нужно, вижу, вы сами понимаете... А если вам понадобятся через пару дней деньги на дорогу в Каваррен – я ссужу, а вы потом вернете... Да?
Эгерт попытался вспомнить смеющееся лицо Тории – и не смог.
Изуродованный Мором город снова хотел жить.
Из далеких и близких мест являлись наследники, претендующие на осиротевшие и порядком разграбленные дома, мастерские и лавки; тут и там затевались склоки и тяжбы. Ремесленные цеха, изрядно поредевшие, отступили от освященных веками правил и принимали в свои ряды даже недоучившихся подмастерьев; в городские ворота с рассвета и до ночи валом валили веселые и злые провинциалы – в основном молодежь, честолюбивая и желающая немедленно выбиться в люди, то есть разбогатеть и жениться на аристократке. Аристократы возвращались тоже, и по мощенным улочкам снова разносился стук копыт и колес, снова покачивались паланкины в руках ливрейных слуг; на улицах снова появились дети: розовые карапузы на руках кормилиц и чумазые трущобные ребятишки одинаково радовались выпавшему наконец чистому белому снегу.
Днем в городе царило оживление – но ни одна ночь не обходилась без стонов и слез, кошмаров и горестных воспоминаний. По нетронутым еще пепелищам бродили сумасшедшие, потерявшие рассудок в дни Мора – их жалели и боялись даже бродячие собаки. Не было семьи, не понесшей утрату, и потому так всколыхнулся город, когда осипшие на холоде глашатаи поведали о предстоящем процессе.
За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те из горожан, кто не поверил в гнусное преступление декана и его дочери, вполголоса переругивались с соседями и домочадцами, приводя в доказательство своей правоты один только убийственный довод: не может быть! Большинство сомневалось, кривило губы и пожимало плечами: маги... Кто их знает... Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор явился откуда–то... Колдуны, пусть им...
На площади случилась драка – группка студентов насмерть сцепилась с озлобленными мастеровыми, и дело дошло до крови, и только суровое вмешательство стражи положило конец побоищу; студенты, избитые, оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.
Еще вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители; на рассвете площадь была запружена народом так, что стражникам пришлось пустить в ход плетки, чтобы очистить дорогу в здание. Перед вереницей направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами, охая и давя друг друга; университет зиял разбитыми окнами, но толпа студентов, прорываясь сквозь окрики и оскорбления, явилась тоже. Четверо дюжих стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда одного из них, высокого и светловолосого, со шрамом на щеке – поговаривали, что он–то и есть основной свидетель.
В зал пустили далеко не всех – но, учитывая важность дела, судья милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор, и ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с площадью широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как передают по цепочке воду во время пожара, и все, сказанное в суде, становилось через несколько минут достоянием площади.
Начало слушания все откладывалось и откладывалось; сидя на длинной скрипучей скамье, Эгерт равнодушно смотрел, как переговариваются за спинкой пустого судейского кресла служители Лаш, как чинит перья канцелярист, как мостятся на скамейке напротив какие–то перепуганные лавочники – тоже свидетели, свидетели Мора... Все должно быть по правилам. Жаль, что нельзя призвать в суд тех несчастных, чьи тела покоятся под холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна... Ему не встать из под земли – даже на помощь любимой дочери.
Повернув голову, Эгерт увидел в зале студенческие шапочки с бахромой – и сразу же отвел глаза.
За длинным столом возились два писца; Эгерт услышал, как один негромко спрашивает другого:
– У тебя нет пилочки для ногтей? Ноготь сломал, тьфу ты...
Толпа возилась, толкалась, перешептывалась, с одинаковым любопытством разглядывая мрачное убранство зала, писцов, Эгерта, стражников, судейское кресло, игрушечную виселицу на столе – точную копию возвышавшейся у входа... Скамья подсудимых была пуста, и только рядом с ней, на табурете, примостился невзрачного вида человечек в мешковатом балахоне; на коленях у него лежал полотняный мешок, и в его очертаниях Эгертовы глаза без труда угадали скрытый внутри предмет.
То были клещи с длинными ручками.
Миновало десять минут, потом еще десять; зрители, наконец, возбужденно заозирались, и Солль увидел шествующего к возвышению судью. Его сопровождал человек в капюшоне – Эгерт знал, кто это. С трудом поднимая ноги, судья взобрался по обшитым бархатом ступеням и тяжело опустился в кресло; Фагирра стал рядом, не поднимая капюшона, и Эгерт почувствовал на себе его внимательный взгляд. Судья прошелестел что–то сорванным голосом – канцелярист подхватил его слова, подобно звонкому эху:
– Введите обвиняемую!
Эгерт втянул голову в плечи, не отрывая глаз от серых разводов на каменном полу. Зал приглушенно зашумел, звякнуло железо – и тогда к Соллю вернулась его способность чувствовать чужое страдание.
Не поднимая головы, он кожей ощутил, как вошла Тория – сплошной комок боли и отчаяния, стянутый упрямой волей; он почувствовал, как первым же взглядом, жадным, полным надежды, она ищет в зале его, Эгерта, и как этот взгляд теплеет, остановившись на нем. Он понял, что она уже все знает, знает об уготованной Эгерту роли – и все равно радуется самой возможности его видеть, и все равно надеется, искренне, как ребенок, надеется на самого дорогого ей человека...
Тогда он поднял голову.
Дни допросов не прошли ей даром. Встретившись с Эгертом глазами, она попыталась улыбнуться – чуть виновато, потому что искусанные губы не желали слушаться. Черные волосы были убраны с необычайной аккуратностью, глаже, чем всегда; воспаленные глаза оставались сухими. Стражник усадил Торию на скамью подсудимых – она гадливо отстранилась от прикосновения его рук и снова глянула на Эгерта. Тот попытался ответить подобием улыбки, не выдержал, отвел глаза – и встретился взглядом с Фагиррой.
Палач на своем табурете шумно вздохнул, и вздох его пронесся по всему залу, потому что как раз в этот момент установилась мертвая тишина – обвинитель поднялся на помост и резким движением отбросил капюшон.
Эгерт почувствовал ужас Тории – она даже отшатнулась, когда Фагирра глянул на нее. При мысли, что этот человек собственноручно пытал ее, у Солля свело челюсти от желания убить – но пришедший на смену страх вернул все на свои места.
Фагирра начал обвинительную речь, и с первых же слов Эгерт понял, что дело безнадежно, что Тория обречена и пощады не будет.
Фагирра говорил ровно и просто, люди слушали его, затаив дыхание, и только в задних рядах не умолкал шепот – слова обвинителя по цепочке передавались на площадь. Из речи его, взвешенной и выверенной, как произведение ювелира, неоспоримо следовало, что декан давно уже собирался отравить город и что дочь, конечно же, помогала ему; Фагирра упоминал такие детали и приводил такие доказательства, что у Солля заныло сердце: или в университете долгое время работал шпион ордена Лаш, или Тория под пытками рассказала о самых личных, самых потаенных деталях из жизни отца. Толпа исполнялась негодованием – Эгерт чувствовал, как праведный гнев проникает по цепочке за стены суда, как человеческое море на площади наливается глухим озлоблением и жаждой расплаты.
Тория слушала, внутренне сжавшись – Эгерт чувствовал, как она пытается собрать воедино разбегающиеся мысли, как вздрагивает от обвинений, как от ударов. Надежда ее, вспыхнувшая было при виде Солля, теперь гасла понемногу, как дотлевающий уголек.
Внимательно взглянув на Эгерта, Фагирра закончил, накинул капюшон и отошел к судейскому креслу; по знаку судьи на помост один за другим стали подниматься свидетели.
Первому, толстому торговцу, было труднее всего – он не знал, что говорить, и только невнятно жаловался; его слушали с сочувствием, всякий человек из толпы мог сказать на его месте те же слова. Все, кто поднимался на помост вслед за торговцем, так и поступали – жалобы повторялись и повторялись, женщины плакали, перечисляя свои потери; толпа притихла, впав в тоску.
Наконец, список свидетелей Мора иссяк – какой–то парень из толпы рвался высказаться по собственному почину, но его быстро убедили заткнуться; все взгляды, посуровевшие, угрюмые, устремились на обвиняемую – Эгерт ощутил удар ненависти, все силой пришедшейся на Торию. Беззвучно застонав, он рванулся к ней, желая прикрыть и защитить – но остался сидеть на месте, в то время как судья прошелестел, а канцелярист повторил, что сейчас обвинитель допросит подсудимую.
Тория встала – одно это движение стоило ей мучительного усилия, Эгерт чувствовал, как вздрагивает каждый нерв ее, каждая натянутая мышца. Поднявшись на помост, она мельком взглянула на Солля – Эгерт подался вперед, мысленно поддерживая, обнимая, успокаивая. Фагирра встал у помоста – по телу Тории прошла судорога, будто близкое присутствие плащеносца было ей невыносимо.
– Верно ли, что декан Луаян был вашим отцом? – звучно спросил Фагирра.
Тория – Эгерт знал, какого усилия ей это стоит – повернула голову и глянула ему прямо в лицо:
– Декан Луаян есть мой отец, – ответила она хрипловато, но громко и твердо. – Он умер – но в памяти тысяч знавших его он есть.
Зал, притихший было, зашептался.
Губы Фагирры чуть дрогнули – Соллю показалось, что он собирается улыбнуться:
– Что ж... Дочерние чувства похвальны, но они не оправдывают гибели сотен людей!
Эгерт ощутил, как Тория рывком пытается преодолеть свою боль и свой страх:
– Эти люди погублены вами. Палачи в капюшонах, теперь вы рыдаете о своих жертвах?! В ту ночь, когда явился Мор, – она обернулась к залу, – в ту самую ночь...
– Не тратьте лишних слов, – резко оборвал ее Фагирра. – В ту самую ночь вы и ваш отец проводили некие магические действа в наглухо закрытом кабинете... Да или нет?
Эгерт понял, как ей страшно. Фагирра стоял рядом, вцепившись взглядом в ее воспаленные глаза; Тория зашаталась под его напором:
– Да... Однако...
Широким красноречивым движением Фагирра обернулся к судье, затем к залу:
– Всю ночь в кабинете декана горели сотни свечей... Ваши близкие были еще живы. Наутро завыли собаки по всему городу – а ваши близкие были еще живы, но вот явился вызванный чародеями Мор...
– Неправда! – хотела крикнуть Тория, но голос ее сорвался. Будто умоляя о помощи, она глянула на Солля – и он увидел, как умирает ее надежда.
– Неправда... – эхом донеслось из угла, где притаились студенты; толпа зарокотала так, что канцеляристу пришлось постучать по столу, а стражникам – вскинуть пики.
Ободренная неожиданной поддержкой, Тория вновь смогла овладеть собой, и Эгерт ощутил почти воочию, как сквозь сгущающуюся в ее сознании черную пелену прорывается яростное желание сопротивляться, обвинять:
– Неправда, что Мор явился по воле моего отца... Это орден Лаш призвал к нам смерть. Кто из вас знает, что есть орден Лаш на самом деле?! Кто из вас знает, что за планы они вынашивают под капюшонами? И кто из вас не подтвердит, что за всю жизнь мой отец никому не причинил зла... Кто–нибудь, хоть один из вас, припомнит, чтобы он обидел хоть собаку? С помощью магии или без нее, но он служил университету десятки лет... Он творил добро, и это он спас всех вас от Мора, он закрыл нас своим телом... Он отдал свою жизнь, а теперь...
Тория покачнулась от внезапно всколыхнувшейся боли – пытки оставили на ее теле множество страшных отметин, Эгерт до крови укусил себя за руку. Толпа глухо гудела; удивленные люди так и сяк повторяли друг другу слова обвиняемой, передавая их на площадь, и в чьей–то душе, возможно, зашевелилось посеянное этими словами сомнение. Студенты повернулись друг к другу спинами, образуя как бы живую крепость, оплот защитников Тории; краем глаза Солль заметил господина ректора, держащегося за сердце, протискивающегося к выходу.
Фагирра, невозмутимый, с чуть приподнятыми уголками бледного рта, проронил негромко:
– Вы усугубляете свою вину, совершая словесное преступление против Лаш...
Тории мучительно трудно было заговорить снова:
– Вы... Не привели ни одного веского доказательства вины моего отца. Все, что вы говорили... ничего не... У вас нет... ни доказательств, ни... свидетелей.
Она говорила все тише и тише. Пытаясь разобрать ее слова, толпа примолкла, и в душном воздухе зала слышны стали только поскрипывание подошв да сдерживаемое дыхание сотен людей.
Фагирра улыбнулся–таки:
– Свидетель есть.
Тория хотела что–то сказать, она уже вскинула голову, изливая на Фагирру весь свой гнев и презрение – но осеклась и замолчала. Эгерт почувствовал, как вся ее сила, вся воля истекают куда–то, уходят, как вода сквозь разомкнутые пальцы; надежда, еще теплившаяся до этой минуты и помогавшая бороться, последний раз дрогнула – и умерла. В наступившей тишине Тория повернула голову и встретилась глазами с Эгертом.
Он сидел один на бесконечно длинной скамье, скорчившийся, обреченный на предательство; в глазах Тории стоял тоскливый вопрос, на который Солль не мог ответить. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и он чувствовал, как борются в ее душе жалость, отчаяние, презрение к его слабости; потом на смену им пришла смертельная усталость. Тория медленно опустила голову, сгорбилась, и, волоча ноги, без единого слова вернулась на свое место.
Несколько секунд в зале все еще было тихо, потом, быстро нарастая, пронесся гул; канцелярист хотел было ударить по столу – едва заметным движением Фагирра остановил его, и никем не сдерживаемый зал какое–то время свободно изъявлял и удивление, и возмущение, и гнев по отношению к колдунье, сдавшейся перед лицом неопровержимых доказательств.
Наконец, Фагирра щелкнул пальцами, канцелярист загрохотал по столешнице, а стражники заколотили в пол древками пик. Толпа, хоть и не сразу, примолкла. Судья что–то сказал, Солль не расслышал; канцелярист звонко повторил его фразу, но до Эгерта, пребывавшего в муторном отупении, эти слова дошли только тогда, когда стоящий за спиной стражник крепко взял его под локоть и поднял со скамьи.
Он затравленно огляделся – Фагирра смотрел на него из–под капюшона, и в глазах его стоял доброжелательный и одновременно властный приказ.
Эгерт не помнил, как оказался на помосте.
Там, за стенами, вероятно, вышло солнце, и два луча его упали в два высоких зарешеченных окна. В своем углу оживились подавленные было студенты, Эгерт услышал свое имя, повторяемое по многу раз, повторяемое возбужденно, тише и громче, повторяемое равнодушно, или с изумлением, или с радостью и надеждой. Те, кто много дней делил с Соллем жилье и стол, кто сидел с ним рядом на лекциях и распивал вино в веселых кабаках, те, кто знал о намечающейся свадьбе, вправе были ожидать от него слов, приличествующих честному человеку.
Палач снова вздохнул, пытаясь оттереть от своего балахона темное пятнышко; клещи в его мешке чуть слышно звякнули, и Эгерт ощутил первый толчок вечного животного страха.
Тория глядела в сторону, по прежнему сгорбившаяся, утомленная, равнодушная.
– Вот свидетель обвинения, – веско сказал Фагирра. – Имя этого человека – Эгерт Солль, последнее время он был вхож в кабинет декана и близок к его дочери... Потому его свидетельство так важно для нас – в ту роковую ночь он присутствовал на отвратительном колдовском ритуале... Мы слушаем вас, Солль.
Во всем мире стояла гробовая, неестественная тишина. Два окна смотрели на Эгерта, как два пустых прозрачных глаза; он молчал, и в столбах света танцевали пылинки, и Тория, замершая на своей скамье, вдруг подняла голову.
Наверное, ей передалась его боль и его тоска – но в эту самую секунду он вдруг ощутил, как, осознав ужас и отчаяние любимого человека, она ищет его взгляда.
Он молчал, не в силах выдавить ни звука. Фагирра усмехнулся:
– Хорошо... Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Верно ли, что ваше имя – Эгерт Солль?
– Да, – механически произнесли его губы. По толпе пронесся вздох.
– Верно ли, что вы прибыли из города Каваррена около года тому назад?
Эгерт увидел башни и флюгера, отразившиеся в воде весенней Кавы, вымытую дождем мостовую, лошадку под нарядным детским седлом, звонко хлопнувший ставень и смеющуюся мать с ладонью у глаз...
– Да, – ответил он отрешенно.
– Хорошо... Верно ли, что все это время вы жили при университете, тесно общаясь с деканом и его дочерью, что она уже почти стала вашей женой?
Он наконец уступил молчаливым просьбам Тории и решился посмотреть на нее.
Она сидела, подавшись вперед и не сводя с него глаз; Эгерт почувствовал, как, поймав его взгляд, она чуть расслабляется, и лицо ее теплеет, и искусанные губы пытаются сложиться в улыбку. Ей радостно видеть его даже сейчас, на пороге предательства, и она спешит излить на него неистребленную пытками, почти материнскую, исступленную нежность, ведь его тоже пытают, пытают, может быть, горше и больнее, на глазах всего города, на глазах любимой женщины, она понимает, каково ему, что с ним сейчас, что будет потом, она все понимает...
Ему легче было бы пережить презрение, нежели сострадание. Он перевел на Фагирру замутненные, полные ненависти глаза:
– Да!
И в этот момент во взгляде Тории что–то дрогнуло. Солль снова встретился с ней глазами – и волосы зашевелились у него на голове, потому что он понял тоже.
Трясущаяся рука его легла на шрам. Единственный день. Единственный шанс. Не ошибиться в ответе...
– Верно ли, что в ночь накануне Мора вы находились в кабинете декана и видели все, происходившее там?
Путь должен быть пройден до конца.
– Да, – сказал он в четвертый раз. Палач почесал нос – ему было скучно; Фагирра победоносно улыбнулся:
– Верно ли, что магические действия декана и его дочери вызвали в городе Мор?
...Стальное лезвие распороло ему щеку, а заклятье переломило его жизнь. Он был самоуверен в то утро, весна выдалась холодная и затяжная, капли скатывались по стволам, будто кого–то оплакивая... Он не зажмурил глаза, когда шпага в руках Скитальца опустилась на его лицо, была боль, но страха не было даже тогда...
Он почувствовал, как шрам на щеке оживает, пульсирует, наливается огнем; все еще прижимая к нему ладонь, он глянул вниз – и встретился взглядом с прозрачными глазами без ресниц.
Скиталец стоял у стены, в толпе – и отдельно от всех. Среди множества любопытствующих, возбужденных, хмурых и напряженных лиц его длинное, прорезанное вертикальными морщинами лицо казалось бесстрастным, как навешенный на двери замок. «Когда первое в вашей душе обернется последним... Когда на пять вопросов вы ответите «да»...
Судьба ведет его точно по намеченной ниточке.
Он вздрогнул, потому что в этот момент Тория тоже узнала Скитальца. Не оборачиваясь, Солль увидел, как распухшие губы ее сначала неуверенно, а потом все смелее и радостнее складываются в улыбку.
Улыбаясь, она идет на ужасную смерть. Так вышло, что помилование для Солля прозвучит приговором Тории – она знает это и улыбается, потому что в ее жизни было вечнозеленое дерево над могилой Первого Прорицателя, и те ночи, проведенные при свете камина, и была его клятва – сбросить шрам ради нее...
Первое в душе должно стать последним. Ради нее, ради выполнения своей же клятвы он отречется и предаст, и подпишет приговор. Кто затянул этот узел?
Небо, он слишком долго медлит, уже волнуется зал и хмурится Фагирра, а палач – тот поглядывает с интересом, небрежно приспустив на пол мешок с клещами...
Он зажмурился, но воображению было плевать, открыты его глаза или нет, воображение услужливо подсунуло ему яркую до мелочей картину: камера пыток... В тело впиваются ремни, над Соллем деловито склоняется палач, невзрачный, в мешковатом балахоне, и в руках его клещи... Стиснутые зубы Эгерта разжимают огромным ножом, а клещи все ближе, железный клюв открывается, будто предчувствуя трапезу, Солль судорожно пытается отвернуть голову, и где–то в темноте спокойный голос произносит: «За лжесвидетельство», и Эгерт чувствует холодный захват стали у корня языка...
Человек не может так бояться. Так боятся звери, попавшие в капкан, так боится скот, гонимый в ворота бойни... Эгерт чудом удержался на ногах.
Взгляд Фагирры лежал на нем, как могильный камень, взгляд Фагирры давил, хозяйничал в его душе, путая мысли. Пятый вопрос задан...
Он должен ответить сейчас, пока клещи еще в мешке, пока смотрит Скиталец, знавший все наперед... Он ответит – и страх перестанет терзать его, не зря так болит, так пульсирует, так беспокоится шрам – будто живое существо, будто пиявка, много дней сосавшая чужую кровь и вот сейчас обреченная на погибель...
– Эгерт, – едва слышно донеслось со скамьи подсудимых. Возможно, Тория не произнесла его имени вслух, но, обернувшись, он понял, что она благословляет его на пятое «да».
...Огонь в камине, темные волосы на подушке... детский страх – и доверие, тоже детское... Высокое окно библиотеки... Мокрый голубь на дорожке... И солнце, солнце бьет в окна... Корзинка в руках, зеленые луковые хвосты щекочут руку, и теплая булка из ее рук... Снова солнце. Отпечаток каблука в мягкой прогретой земле... Ладони на глазах, а солнце пробивается между пальцами... Пахнет мокрая трава, тает снег в волосах...
Тория тихонько скрипнула скамьей:
– Эгерт...
Как она боится за него. Как она хочет, чтобы поскорее все кончилось, чтобы он сказал, наконец...
Ему даже не придется колебаться. Его страх и так сделает все сам, и губы его просто не в состоянии сложиться в иное слово, нежели волшебное пятое «да». Его голосовые связки откажутся работать, пожелай он сойти с намеченного пути.
– Хватит, Солль! – Фагирра красноречиво переглянулся с палачом. – Последний раз повторяю вопрос: верно ли, что магические действия декана и его дочери вызвали в городе Мор?
Безгубый рот Скитальца чуть дрогнул. «Ошибиться легко, и ошибка дорого вам обойдется... Раз в жизни бывает этот момент, и упустивший его лишается надежды навсегда».
Как много боли в этом зале. Как много боли помещается в маленьком теле Тории... И как болит шрам.
Тишина.
Он поднял глаза – два окна смотрели на него равнодушными глазами Скитальца.
– Не...
Страх его взревел. Он ревел и метался, раздирая горло, парализуя язык, выл и катался, как взбесившееся чудовище – весь его огромный, всепоглощающий, всепожирающий страх, давно свивший в Соллевой душе свое смрадное логово.
– ...е...т...
Слово вырвалось из его рта, и он в изнеможении закрыл глаза, со спокойной совестью отдавая себя на растерзание страху.
В наполнявшей зал тишине слово прозвучало, подобно взрыву пороховой башни.
Где–то победно завопили студенты, где–то загалдела толпа, что–то резко бросил Фагирра, а Тория, обомлевшая на своей скамье, источала ужас – ужас оттого, что заклятие на Солле теперь вечно и неснимаемо. Он сам осознал это и содрогнулся, руки его потянулись ко рту, будто желая вбить обратно только что вылетевшее слово – но он понял с облегчением, что вернуть сказанное невозможно, и пусть страх выворачивает его наизнанку... Пошатнувшись, он глянул в зал, на Скитальца – глянул едва ли не с вызовом.
И тогда Скиталец, который один оставался бесстрастным в возбужденной толпе, позволил себе усмехнуться.
Мир перед глазами Эгерта закачался, поплыл, полинял, будто выгорел; на секунду он ощутил полнейшее, безмятежное спокойствие, хотелось закрыть глаза и наслаждаться неправдоподобной тишиной – но тут мир вернулся, обрушился гулом толпы и выкриками стражи, и краски вернулись к нему, и никогда в жизни Эгерт не видел таких ярких красок.
...Кто все эти люди?! Кто этот человек, скрывающий лицо под капюшоном? Как смеют они удерживать под стражей... Торию?!
Помост дрогнул – Эгерт осознал себя уже на бегу, кто–то красно–белый испуганно отлетел в сторону, защищаясь пикой... Неуклюже, как дохлая крыса, грохнулся на бок табурет палача, и вывалились из мешка железные клещи.
Эгерту казалось, что он движется медленно, как увязшая в меду муха; на краю его зрения мелькали перекошенные лица, на краю его слуха лязгали выкрики, кто–то кричал «Взять», кто–то кричал «Не трогать»... Орали студенты и колотил по столу канцелярист – а бледное лицо Тории было все ближе и ближе, все ближе и ближе были глаза, распахнутые так, что загнутые ресницы вонзались в кожу, и широкие, поглощающие свет зрачки без блеска, и полуоткрытые запекшиеся губы, искусанные, опухшие... Эгерт бежал целую вечность, помост содрогался под его сапогами, и кто–то хотел встать на дороге – но отлетел, сметенный. Эгерт бежал, и по щеке его, по губам, по подбородку скатывалась на рубашку кровь, потому что на месте шрама горела теперь открытая рана.
А потом нога его запнулась о подставленные ножны меча, и, потеряв из виду лицо Тории, он упал, разбивая локти; мелькнул перед глазами край помоста, потом высокий темный потолок – оттуда, сверху, гулко донеслось:
– ...о наказании за лжесвидетельство?!
Вздувшиеся на висках жилы, дергающиеся бледные губы, темные трещины в углах рта... Лицо человека, пытавшего Торию. В руках Фагирры был короткий меч, оружие стражников, и острие его смотрело Соллю в живот.
Тория. Он почувствовал, как она слабеет от невыносимого ужаса, как ее опутывают цепкие руки палача – и в глазах у него сгустилась черно–красная пелена.
Рывок. Переворот. Тело его два года не знало боя, он ждал от него неподчинения – но ощутил только исступленную радость мышц, подобную радости освобожденного от цепи пса.
Тория бьется в чужих руках. Кто посмел коснуться ее?!
Он ударил, почти не глядя – подбегавший стражник согнулся, меч хотел было выпасть из его руки – но не выпал, потому что Эгерт перехватил тяжелую рукоятку. Короткий меч, незнакомое оружие – но рука сама собой вскинулась, и Эгерт с удивлением услышал звон металла о металл и увидел разлетающиеся искры, а прямо перед собой – глаза Фагирры, яростные, безумные.
Тория металась, она совсем рядом, Эгерт чувствовал, как удерживающая ее рука грубо бередит оставленные пытками раны, а она почти не замечает боли, исходя страхом за него, за Эгерта...
Мечи снова скрестились – Фагирра полуоткрыл рот, его оружие взметнулось опять, и тогда, ненавидя отделяющую его от Тории преграду, Солль ринулся в контратаку.
Кажется, он что–то кричал. Кажется, кто–то в сером плаще осмелился приблизиться сзади, и Тория зашлась от ужаса, и в следующую секунду на помост грузно упал окровавленный предмет, напоминающий руку с зажатым в ней кинжалом; игрушечная виселица сметена была с судейского стола, и казненная кукла впервые за много лет вывалилась из петли. Миновало несколько мгновений, и меч Фагирры улетел в завопившую толпу, а сам Фагирра оступился и упал, и какую–то долю секунды Солль смотрел сверху вниз в его побелевшие глаза.
– Эгерт!..
Чужие грязные руки безжалостно волокли ее прочь; Солль негодующе взревел, и в ту же секунду короткий меч, отвоеванный у безвестного стражника, был уже в полете.
Жизнь городского палача, серая и скучная жизнь, оборвалась мгновенно. Качнув торчащей из спины рукояткой, бедняга лег на помост у ног своей недавней жертвы; Тория отшатнулась, и Эгерт встретился с ней глазами.
...За что ей это? Кровь, ужас... За что это, бедная девочка...
Он снова бежал, и она кинулась ему навстречу; уже протянув руки, он увидел, что она смотрит ему за спину. Он обернулся, и очень вовремя, потому что Фагирра был уже здесь – оскаленный, с перекошенным ртом и вскинутым стилетом.
...Нет, Тория. Не бойся. Не бойся никогда.
Ему удалось отразить первую атаку. До чего силен и живуч... этот учитель фехтования.
Во второй раз стилет едва не оцарапал Эгерту руку.
...Оружие! Небо, пошли мне шпагу, ну хоть кухонный нож...
Он споткнулся и едва удержался на ногах – стилет нельзя допустить до Тории, одной царапины хватит, одной царапины изящного острия с темной капелькой на конце будет довольно...
Под ногами его звякнули клещи. Он ощутил в руках их тяжесть, рывком вскинул, защищаясь, выставил перед собой; в этот самый момент Фагирра ринулся в свою самую яростную, самую исступленную атаку.
...Эгерту не хотелось, чтобы Тория это видела. Отступив на шаг, он схватил ее за плечи и ладонью закрыл ей глаза.
Фагирра еще стоял; клещи торчали у него из груди, и разинутый железный клюв щерился на Эгерта с бессильной угрозой. Из спины – Эгерт знал – выглядывали окровавленные рукоятки. Агония плащеносца была страшна, и Солль прижал Торию к себе, стараясь не касаться болезненных рубцов.
Лицо ее, наполовину скрытое его рукой, казалось загадочным, будто под маской; губы дрогнули, словно собираясь улыбнуться, ресницы защекотали ему ладонь, и он почему–то вспомнил прикосновение стрекозиных крыльев.
Наверное, изменилось само течение времени; рука его неуверенно поднялась к лицу, и пальцы удивленно обследовали щеку, так и не находя привычного шрама.
В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с плащеносцев капюшоны; кто–то выкрикивал проклятия, кто–то схватился за оружие. Валом валила публика с улицы, сметая все на своем пути, топча подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда...
Эгерт не слышал. Рев толпы сперва отдалился, а потом вовсе исчез – возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом преломилось – бросив взгляд в столпотворение, он увидел одного лишь высокого старика с испещренным морщинами лицом.
Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге – Эгерт смотрел ему вслед и видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.
...И пришла весна.
Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела, и раны ее не затянулись. Он нес ее, твердо ступая по размытой глине, и нога его ни разу не соскользнула.
На вершине холма была могила, накрытая, будто ладонью, развернутым стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли форму облака, белое на голубом. Эгерту и Тории не нужно было говорить о человеке, который навеки успокоился под крылом – он и без того пребывал с ними.
Они стояли, прислонившись друг к другу, совсем как в тот давний зимний день – но только их сдвоенная тень лежала не на искрящемся чистом снегу, а на мокрой, черной земле, поросшей первыми травинками. Эгерт раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав – и не мог понять, чует ли он запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.
Из ее стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка – будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.
Далеко внизу лежала черная надувшаяся река – а от городских ворот лежала дорога, пустая дорога с одной только черной точкой, неспешно направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем прочь – оба и так его помнили, и потому просто смотрели в даль, куда уходил Скиталец.
...Мир прорезан горизонтом, и все дороги стремятся за край его, разбегаются из–под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты путь или уже вернулся.
Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о верном путнике, скрашивая его одиночество. Дорожная пыль ляжет на полы плаща, пыль созвездий ляжет на полог ночного неба, а ветер с одинаковым усердием треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.
Не беда, если душа выжжена солнцем – страшнее, если ее опустошило пожарище. Не беда, если не знаешь, куда идешь – хуже, когда идти уже некуда. Вставший на путь испытаний не сойдет с него, даже пройдя до конца.
...Ибо путь бесконечен.

© Марина Дяченко
Сергей Дяченко


Разрешение на книги получено у писателей
страница
Марины и Сергея Дяченко
.
 
 < Предыдущая  Оглавление > 

  The text2html v1.4.6 is executed at 13/2/2002 by KRM ©


 Новинки  |  Каталог  |  Рейтинг  |  Текстографии  |  Прием книг  |  Кто автор?  |  Писатели  |  Премии  |  Словарь
Русская фантастика
Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.
 
Stars Rambler's Top100 TopList