Дмитрий Константинович
Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего
какой–нибудь древний храм или дворец. От него и остались–то крохи фундамента
да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета; но проходит несколько
лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: «Зиккурат
Урнамму. Реконструкция». И постройка столь красива, столь органично
вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить – да, именно так это
выглядело когда–то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека
воссоздающий его портрет; палеонтолог, по нескольким костям
восстанавливающий облик динозавра, – они могли бы понять то, с чем пришлось
столкнуться мне.
Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких
прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом( Потом
начались муки. И впервые в жизни я мог сказать – это были муки творчества.
Какое это магическое слово – твор–чест–во. Созидание. Из ничего, из
памяти, из собственной души извлечь музыку – что может быть выше этого?! Но
я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем
– неплохим исполнителем – и не более того. А больше всего мне хотелось
услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю. Может быть. Хотя
главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества,
процесс мне недоступный. Как говориться, бодливой корове бог рог не дает( И
теперь мне представился единственный шанс. Единственный – потому что в этой
записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал
руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его–это
я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая
гармония любого заставит остановиться в священном трепете.
Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то ее
перегрел, не то перемагнитил – что–то такое он мне говорил, – но как можно
так обращаться с шедевром?! Впрочем, я ему не судья. Но потери были
невосполнимы: стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли
мучительные в своей дисгармоничности пустоты(
В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось
повидать там всякое: людей с оторванными руками и ногами, с обожженными
лицами, слепых, потерявших память( Пожалуй, только тогда я испытывал такое
чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен
был вернуть его к жизни.
Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день – узнать, как
продвигается работа. Однажды я не выдержал и наорал на него: сперва довести
музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия!
Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы
договорились – когда я копчу, сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить
меня. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его
умоляющий взгляд. В общем–то, я понимал его, и сам так же нетерпелив. Но
здесь нужно было собрать все силы, все терпение – малейшая поспешность
могла привести к ошибке. Гармония – она не любит торопливых. Такой уж у нее
характер,
Работал я по вечерам – днем я преподаю в музыкальной шкоде. Когда–то я
мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в
музшколе мне не подняться. Что ж, я смирился с этим. Больше того – работа
доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.
Сальери – вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть
Первая симфония Штудина. К счастью, это длилось всего несколько часов. А
потом, даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе.
Я вышел из дома и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное
равновесие( Ведь ты же не поддался, говорил я себе. Так за что же казниться?
И не мог найти ответа за что. Но мерзкий вкус на душе не пропадал.
Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок.
И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать
– это была настоящая работа.
Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но
оказалось, что он не умеет читать ноты и потому не может прослушать ее
глазами. По замыслу неведомого автора, это должно было исполняться на
полигармониуме. Я говорю «это», потому что не знаю ему настоящего имени. Это
не симфония, не( не( Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел
исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо
красота всегда однозначна. Если это настоящая красота.
Мы (я уже привык говорить мы) записали ее, и Николай Михайлович унес
пленку.
А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого – где–то
подсознательно был готов, но в последний момент испугался. Сам не знаю чего.
Эта история не могла кончиться ничем Должен был прозвучать финальный аккорд.
Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет. Работа не может быть
самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества. Она должна быть
отдана. Людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано(
