IV
Стиснутая скалами река бушевала. Почти черная наверху, она вскипала в
падении, и в облаке водяных брызг висела яркая радуга. А внизу, за яростным
котлом водобоя, поток успокаивался – не сразу, медленно, но успокаивался,
привольно растекаясь меж низких берегов равнинного русла. И хотя свершалось
все это в полной тишине, Арвиду слышался нескончаемый гром водопада,
памятный с прошлогодней поездки на Ниагару. Он лежал, закинув руки за
голову, и в который уже раз за одиннадцать дней, в течение которых этот
номер «Интерконтиненталя» служил ему домом, пытался понять, каким образом
картинка, мертво и плоско намалеванная на абажуре ночника, волшебно
преображается, стоит загореться лампочке. Она оживает, наполняется движением
и жизнью, и иллюзия эта столь полна, что невольно кажется, будто именно этот
низринувшийся с пятидесятиметровой кручи поток переместился в крошечный
аквариум, стоящий на тумбочке под ночником.
Собственно, это был даже не аквариум в полном смысле слова. Вчера,
возвращаясь с утренней прогулки (правда, гулять в этом мегалополисе –
удовольствие сомнительное, но учитель настоятельно советовал ему не
пренебрегать моционом: «Тебе совсем не обязательно торчать целыми днями в
зале и слушать пиликанье всех этих( Из них в лучшем случае двое–трое стоят
внимания. Гуляй, читай что–нибудь легонькое, для вентиляции мозгов, мой
мальчик!", – а к его советам Арвид привык относиться почтительно, в свое
время из духа противоречия пару раз поступив по–своему и честно оценив
плачевный результат), так вот, возвращаясь с прогулки, он случайно забрел в
небольшой зоомагазин. Он с любопытством рассматривал обитателей клеток,
террариумов и аквариумов, пока не наткнулся взглядом на стайку удивительных
рыбок: их вытянутые, грациозные тела отливали солнечным золотом и, казалось,
даже излучали свет. Вопрос, что привезти в подарок Кэтрин, решился сам
собой. Правда, стоили рыбки недешево – за пару ему пришлось выложить
пятьдесят монет. Доставая из–под прилавка пластиковый пакет, вставляя в него
проволочный каркас и заполняя получившийся контейнер водой, продавец
приговаривал:
– А у вас наметанный глаз, молодой человек! Я настоящего знатока за
милю вижу, а тут осечку дал, думал: зашел юноша просто полюбоваться,
полюбопытствовать, а вы сразу углядели, я ведь нарочно этот аквариум в самый
угол загнал, для истинных ценителей приберегал. Ксенон–тетра – она рыбка
хрупкая( Зато радости сколько, подождите, вы еще меня не раз добром
вспомните, ее недаром солнечной рыбкой называют, она и есть солнечная, как
солнечный зайчик, помните, как в детстве солнечных зайчиков ловили, сколько
радости было, так вот теперь опять будет(
Под разговор продавец сачком с длинной ручкой молниеносными движениями
выловил из аквариума пару рыбок, запустил их в контейнер, бросил туда же
мохнатую зеленую веточку какой–то водоросли, ловкими, быстрыми движениями
сунул в горловину пакета какой–то шланг, надел зажим, раздалось короткое
негромкое шипение («Сейчас кислород им подпустим, и все. А вам далеко везти?
Ух ты, в Санта–Нинью, какая даль, ну да ничего, они тут у вас трое суток
точно выдержат, ручаюсь, безо всякого вреда выдержат("); наконец
словоохотливый продавец длинными щипцами одновременно заварил пакет и
обрезал пластик чуть выше шва. На ощупь контейнер был тугим, словно
волейбольный мяч. Зайдя в отель перед тем, как отправиться в
«Метрополитен–Хаус», Арвид пристроил этот своеобразный аквариум на тумбочке
под ночником, пристроил именно здесь безо всякой задней мысли, но теперь
искренне этому радовался, потому что первое, что увидел, проснувшись, был
именно подарок для Кэтрин. И вспоминал Арвид всю эту процедуру покупки,
вспоминал со всеми мельчайшими подробностями именно потому, что это было
первым шагом, подступом к мыслям о ней. Ведь сегодня – домой. Завтра утром
он уже увидит ослепительно–белый коралловый песок на пляже Санта–Ниньи.
И Кэтрин.
Кэтрин( Почему–то он увидел ее сейчас перед собой не такой, какой она
была полторы недели назад, провожая его сюда, а давней, еще прошлогодней, па
этом самом пляже, с доской для серфинга на плече. Может, просто потому, что
ему трудно было представить себе ее вне моря, реки, бассейна, словом, вне
(он чуть было не подумал – родной для нее) водной стихии? Впрочем, если бы
он и подумал так, это не было бы слишком большим отклонением от истины: ведь
Кэтрин не только любила воду, не только была отличной пловчихой, и
ныряльщицей, способной по четыре минуты не всплывать на поверхность, но и
заканчивала сейчас курс гидробиологии, и ее домом вскоре должны были стать
плавучие лаборатории Южных морей. Это, пожалуй, больше всего удручало
Арвида: ведь ему с его скрипкой нечего было делать там, он–то был человеком
столиц(
Но хватит валяться!
Арвид встал, прислушался к похрапыванию Джерри в соседней комнате.
Невольно он поискал глазами футляр со скрипкой. Вот он, лежит. Да, что ни
говори, не всякому удается в четырнадцать лет обладать инструментом,
застрахованным на полмиллиона, инструментом, к которому приставлен личный
телохранитель( Интересно, мог ли да Сало, великий ломбардец, чьи кости вот
уже четыре столетия тлеют в склепе собора Дуомо Веккио, предугадать, что
сотворенная его руками скрипка переживет своего создателя на века, что будет
она дарить радость людям в далекой стране, открытой славным генуэзским
мореходом всего за несколько десятилетий до его рождения? Арвиду хотелось
думать, что знал: ведь это такое счастье – знать, что даришь людям радость!
Он быстро сполоснулся под душем, выпил стакан апельсинового сока, не
забыв перевести акустику бара на «интим», чтобы тот своим зычным голосом не
разбудил Джерри. И только опуская на вощеную столешницу стакан, вспомнил
вдруг главное: ведь это утро – утро победителя! Он, Арвид Грейвс, –
победитель. Утро победителя – какая все–таки сладость в этих словах( Вот,
значит, почему он проснулся так рано – чтобы не пропустить рассвет этого
утра. Арвид взглянул в окно. За окном была еще ночь, но ночь обреченная,
ночь, притихшая перед неизбежным приходом рассвета. Его еще не было видно,
но что–то подсказывало, что он уже приближается, он уже близко, он вот–вот(
«Как я люблю все это, – подумал Арвид, – как я люблю этот мир, мир, в
котором я живу, как я люблю людей этого мира – Джерри, похрапывающего за
стенкой; Кэтрин, которая уже, наверное, проснулась и бежит сейчас па пляж;
учителя Каротти( Учитель, вы слышите, учитель? Я не подвел вас! И я сделаю
еще очень и очень много, потому что я ваш должник, и я должен отплатить вам
лишь одним – игрой, настоящей игрой. Отплатить вам и всем остальным, кого я
помню и люблю. Аните, которая пела мне колыбельные песни. Анита, я не знаю,
где ты сейчас, но ты была мне как мать, потому что я не знал другой матери,
я никого не знал, ни матери, ни отца, у меня не осталось никого, когда мне
не было и нескольких месяцев, и сперва за всех мне была ты. А потом пришли
другие, пришел в мое сердце доктор Хотчич, пришел учитель Каротти, пришла
Кэтрин, у которой тоже никого больше нет, кроме всех вас – и меня. Ни у
кого из нас там, в интернате, нет родных, мы все остались сиротами в
младенчестве, но у нас есть ваша любовь. И, значит, мы живем в мире, который
по–настоящему добр, если нас окружают добрые люди(»
Повинуясь безотчетному порыву, Арвид подошел к столу, погладил рукой
мягкую черную кожу футляра, потом щелкнул замками, открыл, прикрепил мост и,
вскинув скрипку к плечу, радостно ощутил щекой ласковое, прохладное
прикосновение лакированного подбородника. Легким, замедленным движением он
провел смычком по пустым квинтам, чутко вслушиваясь в серебристые звуки
Скрипка спустила строй совсем чуть–чуть, и он несколькими ловкими
движениями, едва касаясь колков, настроил ее. Руки двигались сами, ухо само
ловило оттенки звучания струн, а он словно бы оставался в стороне,
погруженный в смутно зарождающееся ощущение(
Он повернулся и посмотрел на ночник, на бесконечно рушащуюся тяжкую
массу воды и вдруг понял, что там, за водопадом, она только кажется
спокойной. Нет, она лишь отдыхает, эта река, отдыхает – до следующего
броска вниз с красной, трещиноватой гранитной скалы.
И снова все получилось как будто само собой: сам ударил по cтрунaм
смычок, сами забегали по грифу, меняя позиции, пальцы, а он, Арвид, плыл тем
временем по реке, и высокие, скалистые берега все сжимались, стискивая
русло, и без того неистовый бег потока еще ускорялся, ускорялся, и вот уже
масляно закружились вокруг перевернутые вниз смерчи водоворотов, и повисла
впереди радуга, манящая, обещающая тому, кто пройдет под ней, что–то
удивительное, радостное и по–детски ясное, как она сама( И он промчался под
этой радугой, промчатся в падении, которое было полетом, а может быть – в
полете, который оказался падением, и снова кипела вокруг вода, она была как
взмыленная лошадь, у которой бурно вздымаются бока и срываются с губ хлопья
пены, но которая все же пришла первой, которая все–таки победила и которую
теперь конюхи медленно водят по кругу, потому что остановиться – значит
умереть( И вода тоже умеряла свой бег, и берега расступались, и струи
делались все светлее и прозрачнее, и там, в глубине, вокруг скатанных,
гладких камней плясали в них солнечные рыбки, чем–то похожие на ныряющую
Кэтрин(
За окном медленно нарождался день. Небо незаметно светлело на востоке,
а на западе, словно упорствуя и не желая отступать, сгущалась тень, но и
она, эта тень, должна была растаять через те считанные минуты, что
оставались еще до восхода. Начиналось утро победителя.
Победитель стоял посреди гостиничного номера, устремив взгляд на
струящийся по пластиковому абажуру водопад, а навстречу ему бросал
феерические каскады «Дьявольских трелей» Тартини.
И он не слышал, как за спиной его тихонько звякнул приемник пневмопочты
и на лоток упали первые выпуски утренних газет.
