III
Час спустя, допивая уже пятую («С моим–то сердцем," – подумал было
Кратс, но мысль, мелькнув, исчезла бесследно и больше не возвращалась) чашку
кофе, Кратс понял, что судить не возьмется. По отдельности все увиденное и
услышанное вроде бы казалось понятным, но никак не хотело складываться в
единую, законченную картину. Слова и образы рассыпались, словно осколки
смальты в руках неумелого художника, упорно не желая соединиться в цельное,
завершенное панно. Кратс легко представлял себе гигантский параллелепипед
Центра экспериментальной медицины, вонзившийся в низкое осеннее небо
Висконсина; здание как здание, ничем не выделяющееся из нескончаемого ряда
небоскребов в стиле Мис ван дер Роэ( Мог он представить себе и таинственный
комплекс «Биоклон», скрывавшийся где–то в недрах этого здания. Здесь,
правда, представления Кратса становились чисто умозрительными, опирающимися
скорее на веру в науку, которая может едва ли не все что угодно, и уж любую
пакость – во всяком случае. И дело было не только в том, что даже
вездесущий объектив Эллен Хилл не смог проникнуть за дверь с табличкой
«Отдел апогамных разработок». Главное, Кратс был слишком далек от этих
научно–технических штучек, они никогда не привлекали его, ибо, давая пищу
уму, оставляли холодным сердце. И потому сейчас, когда он пытался осмыслить
рассказанное и показанное ему Эллен, в голове всплывали лишь отдельные слова
и фразы: "(исходным материалом являются любые клетки полового поколения(",
«(апогамный метод разведения человека(" Разведение человека! Кратса
передернуло. Мерзавцы! И ведь до чего же просто: человек приходит к врачу,
его направляют на обследование («Да, мистер Смит, конечно же, ничего
серьезного, но( Порядка ради большой джентльменский набор – анализ крови и
все такое прочее( Да и рентген бы не помешал("), а там какой–то лаборант
между делом берет у него какие–то клетки, о чем человек и не подозревает. А
потом из чьих–то таких вот ворованных клеток в купелях «Биоклона» начинает
развиваться человеческий зародыш, постепенно превращаясь в человеческого (а
человеческого ли?) младенца. И щупленький бородач с глазками–пуговицами,
главный маг и кудесник этого самого «Биоклона», говорит об этом: «Новый
метод генной инженерии – генокомбинаторика – значительно перспективнее и
радикальнее всех ранее известных, в том числе и основанных на использовании
гамет. Теперь для синтеза антропоса нам достаточно вегетативных клеток
прогрессивных доноров. Сочетание методов традиционной. классической
евгеники, клонирования и собственно генокомбинаторики, то есть расщепления
генов и комбинирования и рекомбинирования их отдельных фракций, открыло
возможности, даже оценить которые полностью мы пока не в состоянии». Он
говорит спокойно и даже торжественно, как будто уже позируя для памятника на
горе Рашмор[3], он уверен в себе, как он уверен в себе, этот
доктор Крайнджер («Собственно, его фамилия – Крингер, он из немцев», –
пояснила Эллен, и от пояснения этого, справедливого или нет, Бог весть,
пахнуло на Кратса духом покойного доктора Менгеле)! Он рисует перспективы –
ах, какие розовые, какие восхитительные перспективы: «Мы сможем избавить
человечество от наследственных болезней, от вырождения. Взгляните, сколько
развелось на Земле людей, физически и психически неполноценных, сколько
посредственностей и откровенных бездарностей – особенно среди цветных. Как
правило, они способны выполнять лишь самую примитивную работу.
Они–социальный балласт человечества. Мы не можем создавать абсолютно
здоровых людей с любыми наперед заданными врожденными способностями(" Люди
на заказ! А может – как раз нелюди? И надо же такое придумать! «Вам нужен
толковый ядерщик, мистер Браун? Можем предложить. У нас есть трое прекрасных
ядерщиков, один лучше другого( А вам, мистер Робине, нужно меццо–сопрано?
Пожалуйста, выбирайте(" Будут, будут они, эти разговоры, если у истоков
стоит доктор Крайнджер с его любимым изречением: «Сверхчеловек есть смысл
земли».
Да что значит будут? Они уже есть. Правда, не в висконсинском Центре, а
под знойным небом Санта–Ниньи, в очаровательном старинном кармелитском
монастыре, превращенном ныне в «Интернат имени Флоренс Найтингейл». Там, за
белыми, увитыми зеленью стенами, вырастают крайнджеровские дети–нелюди, где
их растят и обучают по новейшим и невероятнейшим методикам сербского
педагога–еретика Давида Хотчича.
Вот она, картина, вот она, цепь причин и следствий, но( Как увязать со
всей этой темной историей ясные глаза и счастливую улыбку Арвида Грейвса,
первого явленного миру питомца Крайнджера–Хотчича? Как вписать в этот
мрачный реквием по нормальным людям и их человеческой морали партию его
вдохновенной скрипки?..
– Не знаю, – сказал Кратс. – Не знаю( Здесь слишком многое
перепутано, чтобы в этом мог разобраться обычный музыкант. Ведь я
всего–навсего музыкант, Эллен, – Кратс впервые назвал ее по имени и сам не
заметил этого. – Кто знает, вдруг за Крайнджером есть какая–то своя,
неведомая нам правда? Вдруг мы с вами – просто консерваторы и рутинеры,
встающие на пути у нового, а?
– Консерваторы? Но тогда все естественное консервативно. И разве нет
правды за мной, когда я хочу иметь семью, иметь детей, рожать их и
воспитывать, вкладывая в них себя, вкладывая, как умею? Может быть, человека
и можно улучшить. Может быть, это даже необходимо сделать. Но не
по–крайнджеровски. В этом я уверена, профессор Нельзя улучшить человека,
лишая его материнского тепла, лишая(
– Но в мире немало сирот, Эллен.
– Сиротами становятся. И это – одна из величайших бед человеческих.
Но творить сирот, созидать их намеренно! Не знаю, что может быть
бесчеловечнее(
– Я тоже, – задумчиво сказал Кратс. Интересно, подумал он, сироты –
это дети, лишенные родителей; но как назвать тех, кто лишен детей?
Они замолчали. Кратс сгорбился в кресле, физически ощущая тяжесть
ответственности, взваленной на него Эллен. Эта женщина непрошено ворвалась в
его жизнь – затем лишь, чтобы взвалить на него груз вопроса,
двусмысленность которого сама не сумела решить. И теперь, устремив взгляд в
темноту за окном, ждет, что он скажет ей, он, безнадежно старый и безнадежно
усталый человек?
– Вы( – начал было Кратс и запнулся, не зная, что сказать дальше. –
Вы( Как вы сумели все это собрать, Эллен? За один вечер?
Эллен повернулась к нему и рассмеялась – рассмеялась так легко и
заразительно, что Кратс невольно улыбнулся ей в ответ и с удивлением понял,
что ему вдруг стало легче.
– Чему вы смеетесь?
– Господи( Господи, профессор, неужели вы( Неужели вы думаете, что это
можно вот так – за вечер? Я же не всемогуща, профессор! Это три года. Так
что это не из–за Эрни, нет. Это лишь отчасти для Эрни.
– То есть?
– Впервые я услышала о Крайнджере более трех лет назад. Собственно,
это был такой тихий, ползучий слушок, на который, может быть, и не стоило
обращать внимания. Но какое–то шестое чувство подсказывало мне, что это не
просто россказни. Тогда я и понятия не имела, что все это может как–то
связаться с Эрнестом, с вами, со мной.. Мне и в голову не могло прийти, что
Крайнджер и Хотчич впервые откроются на конкурсе скрипачей. Но ошибки быть
не может, имя Арвида Грейвса значится а списках заведения Хотчича. И теперь
посмотрим, что будет, когда завтра взорвется эта бомба. Они должны будут
сделать какой–то новый шаг. Открыться дальше или закрыться вглухую – не
знаю.
– Постойте, – перебил Кратс. – Что значит «бомба»?
– Это значит – утренний выпуск «Инкуайер».
– Так вы( Вы уже отдали это? – Кратс почувствовал облегчение,
невероятное облегчение, потому что, оказывается, ничего не надо было решать,
все уже решилось само, все уже решено этой отчаянной женщиной, и теперь
нужно лишь ориентироваться в ситуации, а это проще, много проще. – Но(
Тогда зачем же вы пришли с этим ко мне?
Эллен улыбнулась, но в улыбке ее на этот раз не было ни задора, ни
торжества, только какая–то затаенная, непонятная Кратсу грусть.
– Извините, профессор, очевидно я не слишком удачно начала разговор.
Потому, наверное, что на этот раз в дело вмешалось слишком много личного.
Простите.
Я вовсе не собиралась просить у вас совета, что делать со всеми этими
материалами. Это – мое ремесло. И я знаю лишь одну правду: когда в жизнь
приходит что–то новое, будь то добро или зло, или добро пополам со злом, все
равно, никто не имеет права решать за человечество, кроме человечества. Ни
доктор Крайнджер, ни вы, профессор, ни господин президент, ни я( Понимаете?
Есть только один путь – путь гласности. Это и есть мое ремесло. Пусть знает
мир. И пусть мир решает за себя сам. И если даже не всегда он находит лучшее
решение( Что ж, все равно иного пути нет.
– Но зачем же тогда вам я?
– Прежде всего, профессор, затем, чтобы вы рассказали обо всем
Эрнесту(
– Я? Но( А вы?
– Мне придется на некоторое время исчезнуть. Ведь Крайнджер с Хотчичем
– противники нешуточные, а кто стоит за ними, мне пока и вовсе неизвестно.
– Куда же вы денетесь?
– О, не беспокойтесь. Во–первых, не впервой, а во–вторых, друзей у
меня достаточно. Друзей и союзников. А теперь и вы – мой союзник.
– То есть?
– Я для того и рассказала и показала вам все это, профессор, чтобы вы
знали. И, узнав, начали действовать прежде, чем выйдет утренний выпуск.
– Так( – Кратс помолчал. – Значит( А вы знаете, в этой ситуации,
пожалуй, можно добиться признания решения жюри недействительным. В
двенадцатом году Каротти на конкурсе Сибелиуса был снят уже с последнего
тура( Впрочем, вы должны знать об этом – не в связи со скрипичным
искусством, конечно(
– Каротти? Каротти, Каротти( Знакомое имя. Постойте–ка( Сицилийский
путч?
– Ну и память! Да. Идзувара, он был тогда председателем жюри, сказал:
«Музыку можно делать только чистым сердцем и чистыми руками». И Каротти был
исключен из числа претендентов.
– Но здесь другое, профессор. Грейвс(
– Это неважно. Это уже неважно. – Кратс встал и принялся расхаживать
по номеру. – Все равно, Каротти – это прецедент. Грейвс чист, вы правы, но
– кто он? И кто стоит за ним?.. – Кратс посмотрел на часы: половина
четвертого. – Скажите–ка, Эллен, вам приходилось видеть, как дергают за
хвост крокодила? Рискованное, конечно, занятие, но при определенной
сноровке( Сейчас я позвоню Камински, а вы посмотрите, как это выглядит со
стороны.
Он подошел к столу и, опершись на него левой рукой, правой стал
нажимать клавиши телефона. Но еще до того, как ему ответили и на маленьком
круглом экранчике появилось запасное и недовольное лицо председателя жюри,
до слуха Кратса донесся легкий щелчок. Он не сразу понял, что это входная
дверь.
И что в номере он уже один.
