Убийца в Белом Халате
Помните, я рассказывал вам о стратификаторах – приборах, с помощью которых
можно пробуждать к жизни прошлые свои инкарнации? В дни моей молодости
было модно бравировать собственными сущностями: «Я был королем Кастилии!",
«Да ну, а я зато учился у самого рабби Акивы!»
Немногие знают, однако, что еще в те годы наука научилась извлекать души
не только из умерших, но и...
Нет, давайте по порядку.
Алекс Рискинд работал санитаром в иерусалимской больнице «Шаарей цедек».
Во–первых, он интересовался стратификаторами и имел дома одну из лучших
моделей. Во–вторых, его интересовало не только то, что происходит, когда
душа покидает тело, но и тот момент, когда душа в теле появляется.
Рассуждая об этом, Алекс не мог обойти проблему абортов и в одно
знаменательное (или злосчастное?) утро подумал: «Если в тот момент, когда
врач убивает зародыш, производя аборт, извлечь душу этого еще не
рожденного существа, то..." Так Рискинд сделал свое открытие.
Алексу нужен был хороший физик, и он такого физика нашел. Запомните это
имя: Евгений Брун. По делу Рискинда он проходил свидетелем, роль его
осталась непроясненной, читатели и зрители не обратили особого внимания на
этого человека. И напрасно: он был главным лицом, потому что, в отличие от
Рискинда, знал физику.
– Понимаешь, – сказал ему Алекс в первый же вечер после знакомства, угощая
гостя чаем с печеньем, – душа появляется у зародыша в первые же часы после
зачатия. Так вот тебе задача, как физику. Ты должен видоизменить
стратификатор так, чтобы извлекать и сохранять души нерожденных детей.
Наверняка это возможно, поскольку прибор может фиксировать появление души.
Если женщина хочет совершить убийство, сделав аборт, это ее дело. А наше с
тобой – сохранить жизнь. Ясно?
Трудно сказать, было ли Евгению уже что–то ясно в тот вечер. Но физик по
призванию отличается тем, что, однажды над чем–то задумавшись,
остановиться уже не может. Как автомобиль, лишенный тормозов.
Евгений назвал свой аппарат «эмбриовитографом». Никакой заботы о
потребителе – сразу и не выговоришь. Алекс повертел прибор в руках
(«эмбрио..." получился размером с карманный компьютер) и остался доволен.
На следующий день он сделал второй шаг к своему преступлению.
В «Шаарей цедек», где работал Рискинд, абортов не производили – о причине
читатель догадывается. Алекс отправился в «Хадасу», где у него был
знакомый гинеколог, и попросил разрешения присутствовать во время
предстоявшей плановой операцию по убиению плода.
– Зачем тебе? – удивился приятель. – Собираешься переквалифицироваться?
Так в вашей больнице аборты считаются криминалом!
– Да, – подтвердил Алекс, – есть заповедь «не убий». Именно поэтому я и
хочу присутствовать.
Приятель не понял логики, но и для отказа не нашел основательной причины.
Коллега все–таки.
Уходя в тот день из больницы, Алекс имел при себе заключенную в «магнитную
колыбель» душу убитого только что врачами зародыша мужского пола.
Из «Хадасы» Рискинд отправился прямо в Гиват–Рам, где его ждал в институте
физической технологии Евгений Брун. Аппарат подключили к компьютеру, и
Алекс с Евгением услышали биение сердца, какие–то вздохи, шорохи и
бормотание.
– Потрясно, – сказал о собственной работе господин Брун. – И ты думаешь,
что он будет расти?
– Душа жива, – убеждая самого себя, подтвердил Алекс, – и теперь ее не
убить.
В теориях инкарнаций Евгений не был силен и потому согласился.
Через три месяца «магнитная колыбель», соединенная с компьютером,
пестовала души сорока трех зародышей. А потом первый из зародышей достиг
возраста, когда нормальные младенцы появляются на свет.
Душа зародыша перешла в иное качество в одиннадцать утра. Из «магнитной
колыбели» доносились странные звуки, совершенно не похожие на вопли
младенца, рожденного обычным способом. Скорее эти звуки напоминали
стенания старика, проснувшегося поутру с привычной болью в печени. Алекс
подключился к аппаратуре аудиоконтакта с компьютером и услышал:
– Господи, и это называется жизнь?
Говорить с новорожденной душой – занятие не из легких. Алекс попытался
сказать нечто вроде «мир тебе, входящий», но компьютерный транслятор выдал
какую–то абракадабру, отчего душа–младенец зашлась воплем, едва не
разорвавшим Алексу барабанные перепонки.
На второй контакт он решился через три дня. За это время душа освоилась в
мире, начала даже покидать «магнитную колыбель» и парить под потолком,
чего, конечно, никто не видел по причине полной прозрачности и даже
нематериальности означенной души. Это был мальчик, и звали его Эдиком. То
есть, он сам себя назвал Эдиком, а на вопрос Рискинда ответил:
– Так бы меня назвала мама, если бы я родился.
Душа младенца отличается от живого младенца не только тем, ей не нужно
давать грудь и менять подгузники. Душа, даже новорожденная, обладает
знаниями всех предшествовавших инкарнаций, а Эдик, к тому же, имел еще и
явные задатки гения в области абстрактного мышления. Алекс вел с Эдиком
многочасовые беседы в ущерб собственному здоровью.
Второй была девочка. Прелестное создание по имени Анюта – мама ее (если
женщину, решившуюся на аборт, можно было назвать мамой хотя бы
теоретически) была родом из Санкт–Петербурга, и новорожденная, издав
первый крик, немедленно объявила, что Питер – лучший город России и всего
мира, а Москва всего лишь деревня. Можно было подумать, что с этим кто–то
спорил.
А потом пошло. Души рождались одна за другой, и хорошо, что они были
нематериальны, иначе в «магнитной колыбели» очень быстро наступил бы
демографический кризис.
Какие были люди! Эдик со всеми своими задатками уже через месяц затерялся
в толпе. Душа нерожденного Фимочки Когана оказалась потрясающей
рассказчицей – когда она начинала говорить (точнее – мыслить на публику),
смолкали даже, казалось, птицы на деревьях.
Алекс пытался напрямую соединить души с процессором компьютера – тогда
Фимочка смог бы подключиться к какому–нибудь текстовому редактору и сам
описать собственные жизненные впечатления. Но ничего не получилось – все
же Рискинд имел образование медицинское, а не техническое, что он понимал
в компьютерах? Можно подумать, что в душах он понимал больше...
Однажды – это было через полтора года после рождения Эдика – забежал к
приятелю Евгений Брун, к тому времени и думать забывший о созданных им
«магнитных колыбельках». Подключился, послушал минуту, а потом полчаса
глядел на Алекса мутным взглядом. Спросил:
– Сколько их?
– Сто шестьдесят четыре, – с гордостью ответил Алекс. – Завтра должно быть
сто шестьдесят пять.
– О чем они говорят? Я половины не понял!
– Естественно. Максик, например, развивает сейчас какую–то квантовую
теорию, идеи он получил от папочкиных генов, кое–что ему подсказала душа
предка по материнской линии, она была в восемнадцатом веке неплохим
метафизиком. Я–то в физике не волоку... А Маечка здорово поет, прямо как
Мария Каллас; когда она заливается, все боятся подумать даже слово. Если
родится хотя бы один тенор, они там такую оперу сделают...
– Алекс! Ты их всех различаешь?
– Евгений, – рассердился Рискинд. – Это же в некотором смысле мои дети!
Брун ушел, качая головой.
Все шло к развязке. К осени 2032 года в магнитной люльке уживались души
трехсот девяносто девяти детей в возрасте от нуля до трех лет. Физический
возраст был, конечно, совершенно условен, ибо души бессмертны. Еще одна
душа, и можно было бы отметить круглое число. Не довелось.
Хава Шпрингер, 32 лет, пришедшая в «Хадасу» делать третий аборт, уже была
потенциальной матерью двух безымянных душ из коллекции Алекса Рискинда:
классический пример ветренницы, замечательно описанный Мопассаном. Детей
она не любила. Нет, это слишком мягко сказано – она их терпеть не могла.
Ни чужих, ни, тем более, своих, которых у нее по этой причине никогда и не
было. В отличие от прочих Алексовых «детей», две души, матерью которых так
и не стала Хава, были дебильны, насколько может быть дебильной
нематериальная структура. Они с трудом могли разговаривать. Они почти
ничего не понимали. Их было жаль до смерти. Ну и что толку? Алекс умел
лечить тело – этому его учили в медицинском институте. Лечить души он не
мог. Вылечить такую душу не смог бы никакой психиатр.
«Убивать надо таких женщин», – думал Алекс. Он был зол. Он страдал. И
можно его понять.
В тот день, когда должен был родиться четырехсотый обитатель «магнитной
колыбели», Алекс отправился, как обычно, в «Хадасу» – присутствовать на
операции и спасти еще одну человеческую душу. В гинекологическом кресле
сидела Хава Шпрингер, 32 лет, вполне довольная жизнью. Предстоявшая
процедура была для нее не первой и, как она думала, не последней. О двух
своих потенциальных детях, чьи души парили под потолком в комнате
Рискинда, она, естественно, не знала.
А Рискинд знал. Он провел бессонную ночь, пытаясь хоть что–то понять из
беспрерывных причитаний двух Хавиных потенциальных детей. Не сумел. Он
увидел Хаву на приеме и понял, что в ближайшие дни еще одно нежеланное
дитя лишится физической сути. И значит, скоро еще одна безымянная душа
станет биться о невидимые для всех стены «магнитной колыбели».
Это было двойственное состояние. Конечно, аффект. Но, с другой стороны,
Алекс Рискинд прекрасно понимал, что делает, поскольку явился в клинику с
оружием. Он вытащил пистолет, на глазах у ничего не понявших врачей
приставил ствол к виску женщины и нажал на спуск.
Что страшнее – лишить жизни или лишить души?
В газетах писали, что Алекс Рискинд находился в невменяемом состоянии, и в
этом есть доля правды. Но не главная. Впрочем, если бы судьи знали о
«магнитной колыбели», разве приговор был бы иным? Нет. Закон есть закон.
Делом Рискинда лично я занялся уже после решения суда: фирма поручила мне
разработать инструкции на тот случай, если эмбриовитограф Бруна–Рискинда
будет запущен в серийное производство. Я посетил жилище Алекса уже после
того, как хозяин переехал в тюремную камеру. Видел компьютер, видел некий
прибор, похожий на небольшое корыто, заполненное микросхемами. Корыто было
отключено от сети. Душ, паривших под потолком или плававших в «магнитной
колыбели», я, естественно, не увидел. Не знаю, что стало с младенцами. Что
вообще происходит с душой, если она никому не нужна? Как говорил Евгений
Брун: «Не телом единым жив человек»...
