Мальчика назвали Ормуздом, потому что он был богом. Когда он пришел, от него исходило странное, едва видимое при дневном свете сияние. Говорил он тоже странно, произнося слова, которых не знал никто, а те слова, которые знали все, будто застревали в его гортани. Губы мальчишки оставались плотно сжатыми, но смысл того, что он собирался произнести, возникал в мыслях слушавших его, будто тяжелое бревно, всплывавшее на Тигре после сильного наводнения.

Мальчика назвали Ормуздом, и это было кощунством, за которое боги, конечно, наказали и Ориса, и жену его Аргиду, приютивших у себя пришедшего неизвестно откуда мальчика. Не прошло и половины сезона дождей, как у Аргиды открылась странная болезнь, бедная женщина кашляла кровью, а вскоре умерла, и в деревне говорили, что не Ормуздом нужно было называть пришельца, а Ариманом, несмотря на по–прежнему исходивший от него свет, особенно видимый по ночам, когда силуэт мальчика, бродившего в зарослях тростника, можно было видеть даже с холмов, а это, как ни крути, на расстоянии почти часового перехода.

Все думали, что Орис, испугавшись гнева богов, уже забравших его любимую Аргиду, прогонит Ормузда, но пастух поступил иначе – построил для приемыша хижину неподалеку от деревни, чтобы мальчишка не мозолил людям глаза. Он и сам жил теперь с приемным сыном, посвящая ему все свободное время, а вскоре начал брать Ормузда с собой на пастбища.

Прошло немного времени, и отношение к Ормузду изменилось, как это бывает в малых общинах, неожиданно и в результате всего лишь одного случая. Лакра, дочь Огиста, купалась в пруду, ударилась головой о корягу и начала тонуть, а если по правде, то попросту пошла камнем ко дну, не успев крикнуть. Никто не видел, как девочка исчезла под водой, и только Ормузд, с равнодушным видом сидевший на пороге хижины и глядевший на облака, неожиданно вскочил на ноги, издал гортанный вопль, но не сдвинулся с места, а только протянул руки в направлении пруда, и случилось странное: в воздухе над водой возникло тонкое белое полотно, опустившееся на поверхность водоема и погрузившееся в глубину без малейшего всплеска.

На берегу было в это время человек сорок – женщины, стиравшее одежду, дети, которые, впрочем, не поняли ничего из происходившего, и двое мужчин, не пошедших в тот день в поле по причинам, которые вряд ли были связаны с их физическим самочувствием. Люди, раскрыв рты, смотрели на чудо, а между тем из глубины пруда появилось лежавшее на натянутом полотне безжизненное тело Лакры.

Мужчины бросились в воду, но помощь потребовалась им самим – какая–то сила не позволила им даже приблизиться к девочке, они с трудом выбрались на берег и потом рассказывали всем, что боги пожелали сами спасти Лакру, не принимая ничьей помощи. Спасение действительно могло быть только делом богов – полотно подплыло к дальнему берегу пруда, покрытому тростником, и здесь будто растаяло под яркими солнечными лучами, а Лакра осталась лежать на мелководье, и сверху, с холма, где стояла хижина пастуха, на девочку смотрел странный мальчишка Ормузд, и сияния вокруг него не было вовсе, на это все сразу обратили внимание.

Ормузд повернулся и ушел в хижину, а Лакра в тот же момент вздохнула и приподнялась на локте.

Вечером к хижине Огиста пришли все жители деревни – и те, кто своими глазами видел произошедшее чудо, и те, кого не было у пруда, но кто слышал о случившемся в пересказе. Услышав голоса, Ормузд вышел к людям, и все поразились произошедшей в мальчишке перемене – сияния вокруг его фигуры не было никакого, а на лице проступили морщины, будто это был старик, которому недолго осталось жить на свете.

Жители деревни готовы были пасть на колени, но Ормузд сделал рукой повелительный жест, и каждый почувствовал, что его охватила благодать, блаженное состояние душевного покоя и радостного предчувствия.

– Не надо, – сказал Ормузд по обыкновению чужими словами, а слова родной речи возникли в головах слушавших как бы сами собой. – Я не бог. Я... – он помедлил и произнес слово, которое одни услышали как «Спаситель», другие – как «Гость», третьим послышалось «Хозяин», а остальные не услышали вообще ничего и решили, что мальчишка лишился дара речи.

Сияния вокруг его тела с того вечера больше не видел никто, а потом начались дожди, и стада пришлось поместить на зиму в теплые жилища. Так было всегда, и люди привыкли, им было спокойно, просыпаясь среди ночи, видеть рядом с брошенной на землю подстилкой светившиеся в темноте глаза овец и коз.

Плохо было только Ормузду. Он перестал ощущать лившийся из него свет, который прежде помогал ему жить, а теперь вокруг была темнота, и в его организме что–то изменилось, лишило его жизненной силы. Однажды – с утра лило так, будто небесный круг совсем прохудился, и в нем возникла уже не щель даже, а огромная дыра – Ормузд вышел из хижины, оставив отца спавшим, и пошел к деревне, где нашел жилище Лакры. Оттуда доносились хорошо знакомые звуки – блеяние овец, вопли детей, перебранка взрослых. Мальчишка не вошел внутрь. Он втянул голову в плечи, поднял лицо к небу и закричал, собрав все свои силы. Сразу все стихло вокруг – а может, это только показалось? – в темном проеме возникло бледное лицо, Лакра вышла под дождь, приблизилась к Ормузду и сказала:

– Уходи.

Должно быть, Ормузд ожидал других слов. Он отступил на шаг, посмотрел девочке в глаза и произнес слова, которых она, конечно, не поняла, да и сам человек, их произнесший, понял сказанное гораздо позднее и совсем в другом мире:

– Слишком рано. Я не должен был спасать тебя. Моя цель – спасти мир.

И повторил:

– Слишком рано. Ты права. Ухожу.

Ормузд повернулся, и его сутулая спина скрылась в струях ливня, ставшего, казалось, еще сильнее. Что–то подсказало девочке, что нельзя оставлять Ормузда одного, но и идти следом она не собиралась, потому что та же интуиция подсказывала ей, что этого делать не следует. Она стояла, и струи воды стекали по ее плечам, а потом вышла мать, накричала на Лакру и затащила ее в жилище. В ту же ночь у девочки начался жар, она металась и звала Ормузда, но он не шел, он не мог прийти, потому что тело его, лишенное жизненной энергии, лежало на холме, где прошлой весной была лучшая трава и где козьих и бараньих катышков было больше, чем камешков на берегу реки.

Огист хватился сына и искал его – ночью дождь прекратился, взошла луна, и все было видно как на ладони, но Ормузд лежал на стороне холма, противоположной деревне, и нашли его только вечером следующего дня, после того, как похоронили умершую рано утром Лакру.

Странное дело – одежда на мальчишке будто истлела от времени, лицо сморщилось, а телом Ормузд напоминал старика, прожившего долгую и трудную жизнь. И еще одно поразило нашедшего Ормузда пастуха по имени Ард: трава вокруг на расстоянии нескольких локтей будто выгорела от сильного жара, и это было вдвойне странно, потому что дождь продолжался несколько дней, а жары не было уже три месяца.

Но самое странное заключалось даже не в этом, а в том, на что Ард сначала не обратил внимания, но что привело в экстаз Огиста, когда он прибежал на крик и рухнул на колени перед телом приемного сына: вытянутая рука Ормузда упиралась в деревце, в маленькую оливу, торчавшую из сухой обгоревшей почвы – деревце было ростом с мальчишку и уже плодоносило. Маслины были тяжелыми и темными и в наступившем вечернем мраке светились, будто чьи–то внимательные глаза.

Тогда Огист понял, что боги взяли Ормузда к себе, и теперь мальчик смотрит на него оттуда, где живут только праведные души и куда ему, много грешившему в жизни, дорога закрыта.

Ормузд действительно смотрел в тот момент на Огиста, но вовсе не взглядом, спрятанным в душу дерева. Ормузд стоял в тот момент на поле Иалу во Второй Вселенной и видел в прозрачной поверхности отражение человека, рыдавшего у распростертого на земле тела. Ормузд не помнил уже, что этот человек его приемный отец, а тело, над которым он рыдал, – его, Ормузда, тело. Видение исчезло почти мгновенно, и мальчишка забыл о нем, как забывают сон, случившийся перед рассветом и растворившийся в темноте бессознательного.

На берегу поля Сардоны его ждал Учитель, внимательно посмотревший в глаза пришедшему и сделавший свой вполне разумный вывод:

– Ты будешь моим учеником, а потом станешь Учителем сам и когда–нибудь научишь пришельца, которому будет суждено спасти мир.

– Да, – сказал мальчишка, не удивившись.

– Как твое имя? – спросил Учитель.

– Ормузд, – сказал мальчик, помедлив. Почему–то ему показалось, что имя – единственная нить, все еще связывавшая его с иной, недоступной уже жизнью. Мысль эта стала пылью на ладони, и мальчик стряхнул ее в топкую грязь поля Сардоны...