Глава девятая
Я оказался на холме. Холм был на Земле. Я легко это понял, потому что
узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер.
Я был на холме, но Ее здесь не было и быть не могло. Навстречу мне бежал
мой бывший начальник Хрусталев, и, что самое странное, следом за ним
семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский.
– Скорее! – нетерпеливо сказал я. Что вытолкнуло меня в мой мир? Память?
Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея?
Катер, развернувшись, направился в нашу сторону, и я понял, что
происходило. Хрусталев с Чухновским пытались оторваться от преследования,
а полицейские методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать встречи
с муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему в голову:
бежать на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись?
И похоже, что меня не видел никто.
Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь меня, не
почувствовав даже дуновения воздуха.
– Стойте! – крикнул раввин. – Я не могу больше! Ну что они нам сделают?
Остано...
Шляпа с его головы слетела, борода неожиданно задралась кверху, и
Чухновский повалился на спину – оперативники применили дальнобойный
шокатор. Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне
стало тошно.
Виктор продолжал бежать, и я поразился выражению его лица. Хрусталеву было
решительно все равно – настигнут его оперативники или нет, используют они
шокатор или другое средство, еще более сильнодействующее. Может, даже
убьют. Я лишь однажды видел на лице Хрусталева такое выражение, было это
вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор был женат,
и сыну его Косте исполнилось пять лет. Мы вели дело Качанова – как нам
казалось, совершенно приватное, разборка между родственниками, кто–то
кому–то недоплатил, кто–то от кого–то получил нож между ребер, мы долго и
нудно допрашивали членов большого семейства, пытаясь дознаться, кому было
выгодно преступление. Однажды Петр Степанович, глава семьи, сказал Виктору
на допросе:
«Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять
можешь все. Это тебе надо?»
Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству не
всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно, что и
на выпад Качанова–старшего Виктор не обратил внимания – тем более, что,
как мы уже практически доказали, именно этот тип и нанес своему шурину
смертельный удар.
Ровно через двадцать четыре часа «ханку» Хрусталева подорвали. В машине,
однако, самого Виктора не оказалось, погибли Ольга с Костей, и дело
Качановых мгновенно перешло от компетенции частного сыска в пятый отдел
МУРа. Виктор не только не мог влиять на ход расследования, ему даже не
всегда сообщали, какие именно следственные действия велись в данный
момент. В те дни – до самого суда и оглашения приговора – я видел на лице
шефа выражение полного безразличия, маску, которую он носил не только на
людях, но и наедине с собой, как я однажды убедился, войдя к нему в
кабинет, когда Виктор не мог меня видеть и знать о моем присутствии.
Что произошло за часы, прошедшие после нашей странной встречи в бывшей
моей квартире? Что предпринимал Виктор, и почему раввин Чухновский
оказался с Хрусталевым на этом холме?
А почему оказался именно здесь я сам?
Виктор приближался ко мне, но муровцы наверняка успели бы раньше. Зрение у
меня всегда было острым, а сейчас я видел то, чего, вообще говоря, видеть
не мог, поскольку шокатор излучал когерентный поток в микроволновом
диапазоне – по сути, это был канал, по которому передавался электрический
ток мощностью до десяти мегаватт. Луч представлялся мне зеленым (таким,
как восходящее солнце в мире, где я только что дрался с Фаем), а
перетекавшая по нему энергия – черным маслянистым потоком. Зеленый луч с
черной сердцевиной скользил по холму, приближаясь к Виктору, который
почему–то даже не пытался уклониться.
Я бросился вниз по склону – инстинктивно и не думая о последствиях. Я
схватил луч рукой – ощущение было именно таким, хотя рук своих я не видел
– и потянул к себе. Луч оказался жестким и горячим, гладким и липким.
Возможно, приложи я больше усилий, мне удалось бы луч сломать, хотя я не
представлял, как можно переломить поток электромагнитной энергии.
Основание энергетического столба было жестко сцеплено с излучателем,
импульс, приложенный мной, передался аппарату на борту катера, и машина на
мгновение зависла – ощущение было странным и удивительным, будто я
остановил на ходу автомобиль, вцепившись в тянувшуюся за ним веревку.
Оперативники даже испугаться не успели, а пилот почувствовал неладное
только тогда, когда лопасти, зазвенев от непомерной нагрузки, рассыпались,
и обломки их, со свистом разрезав воздух, ввинтились в землю на расстоянии
сотни метров от нас с Виктором.
Машина обрушилась на холм, алый цветок расцвел, взвился к небу, почернел и
превратился в столб пламени, в котором не оставалось места ничему живому.
Виктор остановился и смотрел на горевшие обломки вертолета с прежним
равнодушным выражнием лица – я не мог понять, о чем он думал и думал ли
вообще.
– Виктор! – воскликнул я. – Что произошло?
Он не расслышал – то ли из–за рева пламени, то ли потому, что мой голос
вообще не предназначался для слуха и мог быть воспринят только готовым к
такому диалогу сознанием.
– Виктор! – позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание
Хрусталева.
Виктор вскинул голову, но его внимание, скорее всего, привлек не мой
беззвучный крик, а рокот двух машин, быстро приближавшихся со стороны
городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной, к нам летели
дорожный патруль и вызванная кем–то из пролетавших мимо водителей
«неотложка».
Бросив взгляд на жаркий костер, Виктор повернулся и увидел лежавшего вверх
лицом Чухновского. Он поднял старика на руки и побрел вниз, где можно было
укрыться в кустах – в конце концов, дорожный патруль и медики могли не
знать, какую операцию проводили муровские оперативники в этом районе,
угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы то ни было, да и не делал
этого никогда, что частенько приводило к конфликтам с дорожной полицией,
вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения.
Кусты оказались высокими, но колючими. Виктор зашипел от боли, опустил
раввина, склонился над ним, и маска равнодушия медленно – слишком
медленно, как мне казалось, – начала стираться с его лица.
– Виктор! – позвал я опять, уже уверенный в том, что Хрусталев меня не
услышит.
– Что? – сказал он, вздрогнув, и посмотрел в мою сторону. Меня Хрусталев
не видел – в мыслях его возникло воспоминание, видение, образ, и Виктор не
понимал, почему вспомнил об Аркадии Винокуре именно сейчас, когда
оставшаяся жизнь измерялась в лучшем случае минутами?
Чухновский оказался более доступен контакту. Сознание его рвалось к свету
сквозь многочисленные болевые блоки, поставленные шокатором. Личность
раввина распадалась и собиралась вновь, чтобы взять очередную преграду, и
я попытался помочь. Виктору я не мог помочь ничем, потому что сознание его
слишком сильно зависело от состояния физического тела, а Чухновский был от
реальности временно отключен, и общение наше могло происходить в
нематериальной сути наших личностей, соприкоснувшихся друг с другом. Он,
как и Хрусталев, не мог меня видеть, но, в отличие от Виктора, способен
был – хотя бы в силу своей профессии – принять мое присутствие без
внутреннего сопротивления.
Мы вместе прошли два последних барьера к свету. Шокатор поставил в
сознании Чухновского блоки высотой в многоэтажный дом, и мне составило
немало труда буквально протащить раввина сквозь эти плотные, вязкие и
неприятно пахнувшие структуры.
Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно нащупал на
голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал:
– Он здесь.
– Он? – равнодушно переспросил Хрусталев, следя за приближавшимися
машинами.
– Ваш сотрудник, – сказал Чухновский. – Винокур.
– Аркадий умер, – напомнил Виктор, – и будь я проклят, что ввязался в эту
историю.
– Его душа, – проговорил раввин, морщась от боли, в теле не было, как ему
казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. – Вы видели ее
на третий день, тогда она еще не потеряла связи с материальным миром. А
сегодня седьмой день, и душа Винокура перешла на следующую ступень
освобождения. Она может...
– Избавьте меня от глупостей! – воскликнул Виктор. – Нас расстреляют, вы
это понимаете?
– Да, – кивнул раввин, – но я не понимаю – почему.
В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно,
этого следовало ожидать, и Виктор обязан был продумать заранее вариант
вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей
(гибель спецназовцев Мельникова в серию не вписывается и выделяется в
отдельное производство). Естественно возникает версия о заказе, а это уже
компетенция МУРа. Между тем Хрусталев с муровскими оперативниками
сотрудничать не желает, несет околесицу о дьявольских ладонях и в
свидетели берет раввина – личность маловразумительную. После того, как
Хрусталев совершил попытку изъятия улик из опечатанной квартиры своего
бывшего сотрудника, за него взялись всерьез. А Виктор уже «поплыл» – он
хотел все понять сам, он и мысли не допускал, что муровцы с их методами
типа «взять, выбить, уничтожить» способны будут разобраться в деле, в
котором, даже по его сугубо материалистическим представлениям, не могло
обойтись без сил, с этим миром не связанных.
Я не видел деталей, сознание Чухновского металось, как привязанная к будке
собака, но ясно было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им
обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время – до новой
юридической переквалификации серии преступлений. Пусть муровцы убедятся в
том, что заказа не было, а бытовуху расследовать они не станут, пусть хоть
батальон поляжет.
Идея исчезнуть была глупой, и сейчас Хрусталев это прекрасно понимал. Но
почему он понял это только теперь? И что нужно было ему здесь, в десяти
километрах от кольцевой авиатрассы?
– Барух ата адонай... – пробормотал Виктор. – Вы помолитесь за меня?
Пожалуй, молиться было поздно. Люди в кустах были скорее всего неразличимы
с высоты полукилометра, но полицейские наверняка глядели не за борт, а на
экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические объекты
размером больше собаки, выпукло обозначились коричневым контуром на
зеленом фоне. Катер дорожной полиции пошел на посадку, а за ним следовали
медики.
Я понимал, что, допустив гибель этих двух людей, неизбежно потеряю с ними
связь. Возможно, они придут на поле Иалу (Чухновский) или Сардоны (Виктор)
и у каждого будет свой Учитель и своя жизнь, и свое возможное счастье, но
помнить они не будут ничего, как лишатся, скорее всего, и прежнего
физического облика. Какой мне в них прок? Оба нужны были мне живыми – и в
этом мире.
Что я мог сделать? Душа, сознание – это даже не эфемерность, это
математический нуль здесь и сейчас. А настоящий, физически реальный
Аркадий Винокур, который мог бы взять в руки оружие, пытался в это время с
упорством механического аппарата пробить барьер между собой и Ею – это
была бесполезная работа, работа тела, а не души.
Но ведь тот холм... И этот... Разве это не один и тот же объект? И мысль –
разве она не в состоянии создавать материю? Ормузд, мой непутевый Учитель,
наверняка назвал бы закон природы, описывавший взаимоотношения и связи
материального с нематериальным, поскольку все едино – во всяком случае, в
моем новом мире.
А в каком из миров я был сейчас? В моем – наблюдая? Или в этом – участвуя?
Кто объяснил бы мне и подсказал? Ормузд? Он не может. Ученый? Он и не
подумает.
Значит – сам.
И я ушел – чтобы вернуться. Я знал, что смогу вернуться именно в это
мгновение. Хорошо бы вернуться в прошлое – хотя бы на сутки раньше, но это
было невозможно. Сделать во времени отметку, будто заложить страницу в
книге – это я было в моих силах. Но перелистать книгу назад я не мог. Что
было, то было, что случилось, то случилось, что прошло, того не вернуть
вовек.
Я стал собой, не сдвинувшись ни на метр в пространстве. Я был на том же
холме, в том же времени, под тем же солнцем.
– Это ты, – сказала Она. – Ты пришел ко мне наконец.
На Ней сегодня было длинное платье – не платье, а нечто вроде пеньюара,
накинутого на гладкие плечи и созданного не из материальной ткани, а из
любви. Это я понял, потому что любовь светилась. И не было больше преград
между мной и Ею, я знал, что разрушил барьер своим поступком, не знал
только – каким именно, но сейчас это не имело никакого значения.
