Глава восьмая
Погрузившись в землю, расплывшись в ней не только веществом своего тела,
но собственной сутью, перешедшей в суть планеты, я ощутил себя частью
мироздания. Планета я? изменила орбиту и направилась к звездам. К
каким звездам? Да ко всем сразу. Так я чувствовал, поскольку понятие о
направлении движения перестало существовать.
Планета неслась не в черноте пространства, как я привык видеть с детства в
репортажах с многочисленных космических станций, но в волнах света, будто
мячик, брошенный в светлую быструю реку строптивой девочкой Таней из
древней, как век, детской считалочки. Планета разрезала свет, он смыкался
позади меня, и я понимал, что свет это не только электромагнитные
колебания, хотя и они тоже. Свет оказался куда более широким (а может,
глубоким?) понятием. Свет это способность видеть мир. Но свет это еще
возможность понимать. А возможность понять это мысль, идея. Именно
мыслью и был свет, баюкавший меня.
Была мысль: на Энтубаре вулкан Герего залил лавой полконтинента, и атиндам
пришлось направить все силы на обуздание стихии, а сил у них не так уж
много, поскольку это первопроходцы, и духовную суть Энтубара, как
планетыличности, они еще познать не успели.
И еще: Ученый Дарис с Оберона (спутника Нептуна? Или это случайное
совпадение названий?) сумел доказать теорему Лурии о вторичном слиянии, и
это самое большое достижение прошедшей недели. Но я не знал ни Лурии, ни
Дариса, и где находится Оберон я не знал тоже (даже если это действительно
был спутник Нептуна, как мне помнилось из школьного курса астрономии).
Никакая мысль не может стать элементом сознания, если к ее восприятию нет
подготовки, а я не был готов, и мысль, выраженная светом, разбивалась о
меня, протекала сквозь пальцы и рассеивалась как рассыпается песок.
Что мне было с того, что на меня накатила мысль о необходимости вторых
ролей в большом спектакле «Мона» создании коллективного разума трех
миллиардов жителей Соти? Я пробился сквозь эту мысль, как сквозь волну
прибоя, упустил момент подлинного восприятия и лишь потом задумался. В
этом мире есть театр? И что значит коллективный разум трех миллиардов?
Да именно то и означает, подумал я. Не всегда нужно искать глубину там,
где мелко и смысл ясен уже из самого звучания слова. Пьеса создается
если речь идет о пьесе в привычном понимании всеми жителями Соти (если
Соти планета в том же моем привычном понимании). И вероятно, все жители
Соти наблюдают за ходом спектакля или являются его участниками, выбрав
роли в написанной ими же эпопее. Конечно, это было трудно представить
три миллиарда человек, играющие, кроме своих реальных жизней, еще и
другие, ими же созданные...
Додумать мысль я не успел разбилась новая волна, налетевшая на меня
наискосок. Нет! это был первый удар чьейто идеи. Нет! Не хочу!
Кто не хотел? Может, это было отражение моей собственной мысли, моего
личного желания? Впрочем, себя я узнал бы. На меня рухнула из света чужая
боль, и я впервые ощутил, что в этом, как мне до сих пор казалось,
благополучном мире, есть такое страдание, какого лично я выдержать бы не
смог.
Нет! Не хочу! И с меня содрало кожу волна была не просто ледяной, это
был холод гораздо ниже абсолютного нуля, и пусть мне не говорят, что
такого не бывает в природе. В природе бывает все, и особенно если это
дается нам в ощущениях.
Не хочу!
Но и я не хотел жить в чужом страдании. С меня достаточно собственного.
Чужое страдание прилипчиво, и я ощутил это на себе, потому что вопль этот
«Не хочу!" мне пришлось отдирать от собственной кожи. Ужасное чувство,
будто за тебя цепляются детские ручонки, и ты бьешь их наотмашь, а они
цепляются опять, и нет этому конца...
Я всетаки выплыл, закачался на спокойной волне и неожиданно понял, что
стал собой. Свет, окружавший меня, померк, я был там, где боялся оказаться
с самого начала в пустоте, черноте, невидимости, гулкости, глубине и
бесконечной отрешенности пространства. Лишь одна звезда светилась в нем, и
один луч тянулся ко мне от этой звезды.
Поздравляю, сказал голос Антарма. Следователь говорил так, будто
находился рядом со мной, но я его не видел, а вытянув руки, не ощутил
ничего даже пустоты, если только такое возможно.
Поздравляю, повторил Антарм. Вы неплохо справились с ускорением,
Ариман. Теперь держите направление.
Мое имя Аркадий, сказал я. Я действительно в космосе? Почему я не
вижу себя? Почему не вижу вас? Почему только одна звезда? Один луч?
Если вы сумели выйти на направление, несколько раздраженно произнес
следователь, то знаете ответы на все заданные вами вопросы. Зачем вы
спрашиваете? Вы же отдаляетесь от цели!
Почему... начал я и прикусил язык. Антарм был прав задавая вопросы,
я действительно отдалялся от своей цели, теперь я видел это звезда, к
которой я, должно быть, мчался со скоростью, неощутимой, как всякая
скорость равномерного движения, стала слабеть, будто огонек маяка,
теряющий яркость по мере того, как буря относит корабль все дальше в море.
Я запаниковал. Я заставил свои мысли (и вопросы, которые в них таились)
свернуться в шарик, а шарик затолкал кудато в пустое место под черепом,
гдето на затылке так мне, во всяком случае, казалось. Тонкая нить
натянулась, звезда стала ярче, расстояния проявились в сознании и
показались мне не такими уж большими, хотя я не мог бы ни назвать, ни
представить ни единого числа.
Луч, по которому я скользил, свернулся жестким канатом, опутал мне ноги,
затянулся петлей, лишив меня возможности двигаться и вот странное
ощущение! даже думать. Мысли съежились до примитивных желаний и
инстинктов, не поддававшихся сознательному управлению. Послышался
испуганный возглас не Антарма, чейто другой, я мог бы узнать его, если
бы хоть чтото соображал в тот момент.
В следующее мгновение а может, сто лет спустя? я обнаружил, что
нахожусь в двух местах и веду как бы две жизни, прекрасно осознавая обе,
хотя ни одной не способен управлять, поскольку воля моя оставалась
связанной пленившим меня лучом, который, ясное дело, не имел к свету, как
электромагнитной волне, ни малейшего отношения.
Одну жизнь вело мое физическое тело оно стояло на вершине знакомого мне
холма и с восторгом смотрело на женщину, медленно поднимавшуюся по склону.
Другую жизнь вело мое сознание, оказавшееся в прозрачной клетке
нематериальной, конечно, это была идея клетки, созданная Ученым.
Ученый стоял передо мной, опершись на идею стола. Стол стоял в комнате,
очертания которой колебались и дымкой поднимались к высокому потолку.
Ученому не нужно было конкретизировать это представление, и оно оставалось
как бы непродуманным и почти лишним, даже мешавшим нашему разговору.
Несколько минут спустя это понял и сам Ученый, потому что идея комнаты в
какойто момент попросту исчезла, и я даже не сразу это обнаружил.
Впрочем, это было уже потом, а сначала я поразился, узнав возникшего
передо мной человека.
У Ученого были черты лица Генриха Натановича Подольского.
Вот мы и встретились, Ариман, сухо сказал Подольский.
Здравствуйте, Генрих Натанович, усмехнулся я. Я был уверен, что мы
встретимся.
Мое имя Фай, произнес Подольский. Я Ученый Большого круга, и в мои
обязанности входит, например, проблема безопасности.
А я сыщик, сказал я. И в мои обязанности входит расследование вашего
убийства в том мире, откуда мы с вами пришли в этот.
Убийства? помедлив, переспросил Подольский. Он не понял этого слова
или искусно изобразил непонимание.
Мне странно было видеть Подольского живым и еще более странно
невредимым, без черной маски в форме ладони.
Почемуто новая его роль странной мне не показалась ученым он был в
Москве, им же остался, хотя, надо полагать, слово это обозначало здесь
иные категории и возможности.
Мой коллега Минозис, сказал ФайПодольский, утверждает, что вы
опасны для мира, поскольку ваша память обладает разрушительной энергией. Я
вижу, что это действительно так.
О чем вы говорите? поразился я. Если о том, что, помня о прошлой
своей жизни, я способен когото убить здесь...
Нет, отрезал Подольский. Речь идет о разрыве структуры Вселенной, и
вы это прекрасно понимаете.
О чем? спросил я в недоумении. Мне не было никакого дела до какойто
структуры, тем более, если говорить о Вселенной: разве это не все равно,
что обвинять московского бомжа в том, что он намерен уничтожить галактику
Андромеды или потушить квазар?
Послушайте, Генрих Натанович, примирительно сказал я, думая о том, как
закончить разговор и переместиться на холм, где моя телесная оболочка
безуспешно пыталась сделать хотя бы шаг навстречу Ей я падал,
поднимался, падал опять, и полз вниз по склону с бездумием червя,
безнадежно перелезающего через бесконечную для него стену, я
действительно не знаю, о какой опасности вы говорите.
Вас зовут Ариман, это был не вопрос, а утверждение, и я не стал
спорить. Я сам назвал себя этим именем и лишь позднее понял, кем являюсь
на самом деле. Вас зовут Ариман, разве этого недостаточно для вывода?
Какого вывода? закричал я, все мое существо рвалось из клетки, в
которую я был заключен: тело мое застыло, скрючившись в позе
новорожденного младенца, а Она бежала вверх по склону изо всех сил, но не
могла подняться даже на миллиметр, и ощущение безысходности наполняло ее
ужасом.
Вас зовут Ариман, в третий раз повторил ФайПодольский. Это имя
разрушителя.
Ученый сделал резкое движение не руками, руки оставались в
неподвижности, но мысленно, я ощутил этот жест, как ощущают кожей порыв
ветра, и прозрачная клетка сжалась подобно мешку, на который положили
огромную тяжесть: мысли потекли медленно, вяло, краем еще не угасшего
сознания я понимал, что собирался сделать Ученый, понимал даже, что если
сейчас, немедленно не освобожу собственную мысль, то моя миссия
закончится, не начавшись. А тело мое там, на холме, то ли умрет, как умер
Ормузд, то ли останется существовать без признаков разума на глазах у
Нее.
Нет! воскликнул я и распрямился, будто поднял скалу.
Да! сказал Фай. Судьба мира...
Нет! закричал я, сбрасывая скалу в черноту, начинавшуюся за пределами
моей клетки. Нет! мысленно я оттолкнулся от прозрачной преграды,
попытался разбить ее, броситься на своего врага...
Лицо Подольского начало чернеть, кожа на лбу и подбородке лопнула, рот
раздвинулся в крике, но вместо вопля ужаса на мир упала тишина. Ладонь
дьявола моя ладонь смяла лицо Ученого, а руки его, коснувшись
сожженной кожи, упали плетьми. Фай не собирался умирать, он сопротивлялся,
мысли мои, смятые и разорванные, разлетелись, пробив клетку, и упали в
черноту, я ничего с этим не мог сделать, я терял себя, сознание
превратилось в лоскуты, в пух из разодранной подушки. Только одна мысль
оставалась невредимой, поскольку была моей сутью: «Я люблю тебя! Я люблю
тебя, Алена!»
Почему Алена? Почему моя жена, которую я никогда не любил с такой
стратью, какая пылала во мне сейчас? Неужели глубине сознания я не просто
любил Алену, я боготворил ее, я жил для нее и не потому ли ушел из той
жизни, когда понял, что Алены нет? И убил я ее не потому ли, что страсть,
ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее?
«Я люблю тебя, Алена!»
Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом
мире.
Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно быть, энергией,
достаточной не только для собственного сохранения, но и для продолжения
борьбы. Она будто сетью опутала пространство, в котором падала, и ошметки
моего сознания начали прилипать к ней, я вновь становился собой. Любовь
собирала меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам
мысли, и по гранулам идей, и по частицам верований...
Собрала.
Я был сильным, я чтото умел, и я должен был вернуться туда, где меня
ждала Она на холм.
Но вернулся я в призрак комнаты, где напртив меня стоял Подольский Фай?
с отпечатком моей ладони на лице.
Со мной не так просто справиться, сказали черные губы. Материя
замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь, Ариман. Когда выбираешь
между судьбой мира и судьбой личности, приходится выбрать мир, потому что
таковы законы природы.
Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я пролетел сквозь него, будто
сквозь облако, инерция мысли оказалась такой большой, что я вылетел не
только из комнаты, где происходила наша беседа, но и из пространства, в
котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность.
Вероятно, я должен был сделать вовсе не то, что сделал на самом деле. Мне
казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал я
всетаки не только о своей любви. А может, только о ней и думал, но
причинноследственные связи между этой мыслью и всем, что ее окружало, я
улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью.
И получилось то, что получилось.