28. Шалости Спектра
Но не было ни коров, ни солнца. И сельского пейзажа не было. И свет был
не дневной.
Мы снова оказались в гигантском цеху. Пылали печи, в их раскаленных
духовках можно было зажарить целого быка, не заботясь о разделке туши.
Длинные языки пламени лизали металлические решетки заслонок, а за ними
ухали и трещали, сверкая фейерверком искр, могучие бревна, срубленные в
лесу какимнибудь легендарным Полем Беньяном. Это пышное празднество огня
освещало поистине лукуллово великолепие: на длинных столах у печей в
беспорядке были навалены туши баранов, индейки, цыплята, рябчики,
куропатки. Разноцветными грудами высились багряные, плотные помидоры,
пупырчатые огурцы, белозеленые головки цветной капусты, золотистые ядра
лука, заостренные столбики розовой моркови чего только не было в этой
овощной лавке! Да разве только овощной? Белые конусы сахарных голов,
слежавшиеся глыбы поваренной соли, зеленые бутыли с растительным маслом,
пузатые глиняные горшки со сметаной и молоком. А фрукты! Я нигде не видал
такого множества отборнейших фруктов: красножелтые яблоки, полированные
дыни, похожие на мячи для игры в регби, полосатые арбузы толькотолько
из Астрахани, клубника в корзинках, груши, светящиеся, как электрические
лампочки...
Когдато я читал книгу, герой которой проникал в висевшую на стене
картину. В какую картину мы попали Рубенса или Снайдерса, я не знал,
но ощущение ирреальности, искусственности не покидало меня. Казалось, что
мы смотрим спектакль из жизни современников Гаргантюа и Пантагрюэля, когда
они, проголодавшись, съедали по барану в один присест, а не вертели
брезгливо бифштекс подеревенски. Мы стояли у истоков пира, Пиршества с
большой буквы, об искусстве которого давно забыли в нашем суетливом веке
столовых самообслуживания.
Ну и ну! Мартин даже языком прищелкнул. Жили же люди!
Я машинально отметил, что он сказал «жили», а не «живут»: он тоже не
связывал эту кухню гурманов с нашими днями. Но откуда она появилась там,
где еще недавно бродили коровы по нескошенной траве и текла обыкновенная,
а не молочная река, с илистыми, а не кисельными берегами? И почему Зернов
догадался о предстоящей смене декораций в этом спектакле?
Почему? усмехнулся он. Интуитивно. Нас никогда не возвращают
туда, где мы уже были.
Но дверь, не сдавался я, это же не красная стена. Она не
расползлась и не растворилась. Мы вошли в нее с пастбища и должны были
туда же выйти.
В нашем трехмерном мире да. Но если этот огромный цех часть
четырехмерного пространства? Говоришь, дверь погреба не красная стена.
Неверно. Красная стена та же дверь, и не надо приписывать ей никаких
мистических свойств. Там, где царствует физика, мистике места нет. А
физические свойства четырехмерного мира предполагают и не такие парадоксы.
Можно дважды, трижды выходить через одну и ту же дверь, каждый раз попадая
в другое место. Я уверен, что территория завода по крайней мере в десять
раз больше, чем кажется. А голубой купол только видимая нам его часть,
как для людей двухмерного мира видимой частью куба была бы одна его
плоскость.
Он замолчал, близоруко всматриваясь в пестрое великолепие кухонных
столов. Потом взял со стола большую желтую, чуть светящуюся грушу и
откусил, причмокнув от удовольствия. Мы с завистью посмотрели на него, но
последовать ему не решились.
Одного не пойму, сказал Мартин, это же не наш, не земной завод
и вдруг кухня и винный погреб!
Зернов отшвырнул огрызок груши.
Это же демонстрационный зал для проголодавшихся экскурсантов. Неужели
не ясно?
Так почему здесь все в сыром виде? «Облака» не моделировали
кафесамообслуживания под вывеской «Вари сам!".
Значит, лаборатория, согласился Зернов. Последняя проверка
готовой продукции.
А где лаборанты?
А мы с тобой. Груша само объедение. С удовольствием подпишу
приемосдаточный акт.
Я часто не понимал Зернова: шутил ли он или говорил серьезно, вот и
сейчас он улыбался, но глаза неулыбчиво поблескивали.
Дальше потопаем? подал голос Мартин, которому уже надоело
гастрономическое изобилие зала.
Куда? спросил я.
Он показал в дальний угол: за столом с овощами, в стороне от пышущих
жаром печей, виднелась тоже вполне земная деревянная дверца. Мартин нырнул
в нее первым. Я пропустил вперед Зернова и замкнул колонну. Дверь
скрипнула позади, и все стихло. Я невольно оглянулся и увидел знакомую
красную «стену». Деревянной дверцы не было и в помине.
А ты ожидал другого? услышал я насмешливый вопрос Зернова.
Представление продолжается. Новое действие новый цех.
То был совсем необычный цех, даже в сравнении с тем, что мы уже видели.
Мне сразу вспомнился когдато виденный итальянский фильм Антониони
«Красная пустыня». Он был сделан в цвете, и цвет в нем являл часть
режиссерского замысла. Сочные и яркие краски, чистые пастельные тона
создавали по желанию режиссера любую иллюзию. Цвет господствовал над
зрителем, подавлял и поражал его, заставлял смеяться и плакать, изумляться
и радоваться. Именно это смешанное чувство удивления и радости, ни с чем
не сравнимое чувство открытия нового мира, испытал я, оглядевшись вокруг.
Впрочем, если быть точным, сперва я ничего не увидел. Как человек
воспринимает полярное сияние единым радужным колесом, прежде чем различить
в нем отдельные цвета, так и я увидал мелькающий перед глазами спектр.
Чтото похожее на холсты художников, которые принято хулить только за то,
что они ничего не изображают, кроме игры красок и форм. Или, точнее, на
то, что порой хочется в них найти. Присмотришься и вдруг найдешь
какието заинтересовавшие тебя сочетания, и если есть воображение, можно
увидеть в них и свое, только тобой открытое. То вырвется из лазури моря и
неба алопарусный фрегат гриновского Артура Грэя, то синяя птица призывно
махнет крылом, то остров Буян блеснет пряничными куполами своих
золотоглавых церквей. Воображение подскажет, а универсальный индикатор
глаз уточнит нужную локальность цвета в бессмыслице линий и пятен.
Он не подвел меня и на этот раз, мой «универсальный индикатор».
Мелькающий спектр распался на множество цветных линий: спиралей и
кохлеоид, синусоид и серпантин, словно прочерченных светом фар в черном
воздухе ночного города. Все было ярко, разномасштабно и да простят меня
физики за это сравнение разнопространственно. Все эти цветные линии
выходили откудато из глубины зала, фактически возникая в тающей дымке,
метались перед нами в яростном танце, вращались и расплывались в блеклые
пятна, застывали в стремительном движении, как бы воплощая собой смутный
образ текучего времени.
Только пятна и линии больше ничего не было в этом зале. Да и самого
зала не было. Высился гигантский аквариум без стенок и дна, параллелепипед
зеленой воды, вырезанный из океанской толщи, пространство, сплетенное из
цветных молний, в котором замерли в изумлении три маленьких человечка.
Величественная и унижающая картина!
Неожиданно пестрая карусель молний резко замедлила бег. Цветные линии
стали сливаться, расширяться, принимать странную форму лент не лент, а
какихто цветных поясов. На поясах появилось множество черных точек, как
дырочек в перфоленте. И начался новый самостоятельный танец точек. Они
менялись местами, группировались, пропадали в темноте и возникали вновь,
словно ктото пытался сложить из черных стеклянных шариков строгий
мозаичный рисунок. Он странно повторялся, этот зародыш рисунка: точки
группировались через равные промежутки в одинаковые скопления.
И вдруг ктото смазал все, плеснув на абстрактный рисунок грязную воду
из ведра, краски смешались и растеклись, а потом из бесформицы цвета
вырвались уже знакомые пояса и замелькали перед глазами, вытягиваясь в
строго выверенные ряды. И тут я совсем уже перестал понимать: мимо нас
текли цветными струями ленты рекламных этикеток. «Молоко сгущенное»,
«пастеризованное», «повышенной жирности», «сладкое» и «порошковое». Головы
рыжих и черных коров, глазастые и рогатые, поворачивались к нам и фас и в
профиль. Я сам покупал молоко с такими этикетками в лавчонке напротив
нашего «Фото Фляш». И тушенку с веселым поросячьим пятачком, и вермут с
пунцовым бокалом на этикетке, и сигареты с привычными земными названиями и
примелькавшимися рисунками на пачках. Почти у моего лица будто выстрелила
и развернулась, устремляясь в глубину зала, лента с повторяющимися, как
припев, словами: «кокакола», «пепсикола», «оранжад», «лимонад», и тут же
нагнали ее, сформировавшись из линий и пятен, ленты, такие же
многоцветные, рекламирующие конфеты и сыр, вина и колбасу, шоколад и
мясные консервы.
Приглядевшись, я заметил, что возникавшие ниоткуда и пропадавшие в
никуда ленты содержали не только рисованные этикетки. Реклама сыра
материализовалась в сырные брикетики в цветной обертке, реклама конфет в
гранрон конфетных коробок, ленточки этикеток с серебряными рыбками в
жестяные струи коробок с сардинами. Танец красок с каждой минутой открывал
нам свои тайны. Я протянул руку к параду желтых консервных банок с черной
надписью «Пиво»: тайна их зарождения заинтриговала меня. И вдруг эта тайна
обернулась прямым вызовом второму закону Ньютона. На протянутую руку
тотчас же легла одна из этих летящих банок. Я повернул руку ладонью вниз,
но банка не упала она попрежнему давила на ладонь своей
трехсотграммовой тяжестью. Я вопросительно взглянул на Зернова, а тот
только рукой махнул: сам, мол, не понимаю. Я легонько подтолкнул банку,
чтобы проверить, не прилипла ли. Она так же легко сорвалась и полетела
догонять свою ленту.
Я даже удивиться не успел: новое чудо возникало в сверкающей пляске
красок и лент. Из глубины зала, ритмично подпрыгивая, как танцоры в
леткеенке, быстробыстро прямо на нас полз в воздухе розовосерый червяк.
Кто и для чего вдохнул жизнь в эту бесконечную связку сосисок, не знаю, но
она была живой и агрессивной. Изогнувшись подобием логарифмической кривой,
она наступала на Мартина. Тот стоял разинув рот, как завороженный, а я,
испугавшись за него, схватил ее и дернул. И тут же выпустил, вскрикнув от
боли в плечевом суставе. Связка рванула, как автомобиль, несущийся с
превышенной скоростью.
Я пошевелил рукой боль несусветная. Елееле протянул ее Мартину:
Дерни.
Мартин дернул. Я вытерпел и эту боль. Сустав стал на место, рука
опухла, но боль уже утихала.
Железные они, что ли? сказал я сквозь зубы.
Такие же, как в любом гастрономе. Зернов, не отрываясь, следил за
движением гирлянды: скачок полметра, скачок полметра. Ухватись ты за
ленту конвейера, да еще так натянутую, как эта связка, не слабее дернет.
Мартин предусмотрительно отодвинулся, уступая дорогу агрессивным
сосискам, а они уже исчезали в стене из струящегося сурика. Какиенибудь
четверть часа назад эта «стена» была дверью, ведущей на кухню, набитую
всякой снедью, в которой я, впрочем, не видел сосисок, а сейчас они
чудовищным червяком устремлялись на ту же кухню. Только на ту ли? В этом
дьявольском лунапарке можно было сделать два шага, переместившись на
километр. Или совсем пропасть, как Мартин в соседстве с прыгающими
«мешками».
Вы не верите в материализацию мыслей? Я поверил, потому что Мартин
опять исчез. Человека не было: в красноватом воздухе висела только голова,
увенчивающая вместо тела тонкую огненную спираль. Внутри спирали чтото
вспыхивало и переливалось, освещая голову без тела, а потом снова гасло, и
спираль казалась уже обыкновенной красной ниткой, которую можно было
дернуть и оборвать. Памятуя свой опыт с сосисками, я этого не сделал, а
только растерянно спросил Зернова:
Опять дополнительный фактор?
Процесс же не остановлен, отозвался он.
А голова? Опять телеинформация?
Болтуны! взревела голова. Да помогите же наконец!
Из разведенного сурика к нам протянулась пятерня Мартина, за которую мы
и ухватились, рискуя вывихнуть сустав и ему. Чтото крепко держало его в
невидимом нам пространстве. А голова морщилась и ругалась:
Не пускает, собака!
А что это, Дон?
Черт его знает. Держит, и все.
Не унывай, старик, вытащим.
Давайдавай, ребята.
Мы и «давали», выигрывая понемножку, по сантиметру, но все же
выигрывая. Так «давали», что минуту спустя Мартин выкатился из пустоты,
чуть не свалив нас на землю или, вернее, на такой же красный, как и
«стены», но по крайней мере твердый пол. Что с ним случилось, он так и не
понял. Повернулся неловко и попал в какойто капкан, одновременно исчезнув
из трех измерений. Даже всезнающий Зернов молчал, ошарашенный этим вихрем
загадок.
А в зале чтото неуловимо менялось. Поновому перестраивались цветные
линии, уплывали в темноту пестрые ленты этикеток, зал суживался,
превращаясь в коридор, ровно очерченный горизонтальными рядами трубок.
Сначала они просто казались окрашенными в разные цвета, потом,
приглядевшись, мы заметили, что внутри их струится не то жидкость, не то
газ, то и дело меняющий цвет. Красные, желтые, оранжевые и лиловые струи
как бы указывали нам новое направление.
Значит, о нас помнили, нас приглашали дальше смотреть и учиться,
удивляться и познавать. От нас хотели, чтобы мы во всем разобрались, и нам
верили, что мы разберемся и поймем. В конце концов, все здешние чудеса
служили определенной цели поддержать созданную на этой планете жизнь.
Следовательно, нам ничто не угрожало здесь, кроме собственной
неосторожности.
Не сговариваясь, мы только переглянулись и пошли дальше в знакомом
красноватом тумане, следуя разноцветным ариадниным нитям, которые ктото
развесил, может быть, и для нас.