27. Идиллия
Прошли, но с трудом. Стена оказалась покрепче прежних – жесткая
плоскость с ничтожной упругостью. То ли в механизме проходимости что–то
заело, то ли нас действительно не хотели пускать, но проторчали мы в
коридоре довольно долго. Открылся проход внезапно, когда мы, меньше всего
ожидая этого, уселись перед ним, чтобы обсудить положение. Да и открылась
стена по–иному, не размякла, а растаяла, оставив в воздухе лишь розовый
туман.
То, что открылось за ней, показалось бредом, галлюцинацией, волшебным
миражем в красной пустыне. Впрочем, и пустыни не было, не только красной.
Перед нами расстилалось зеленое поле, расшитое бело–розовыми стежками
клевера и золотистыми пятнышками ромашек. Обыкновенное земное поле,
широкое и холмистое, как в Швейцарии или в Подмосковье у Звенигорода. И
голубая речушка вдали, почему–то очень знакомая, и виданный–перевиданный
проселок, сухой и пыльный, с накатанными колеями от полуторок и трехтонок.
Даже мост через речонку – не бетонный и не стальной – встречал знакомыми
нетесаными бревнами. А за рекой, за дорогой – что за наваждение! – паслись
коровы, белые, рыжие, пятнистые, с колокольчиками на шее, с надпиленными
рогами, меланхоличные, разомлевшие от жары. И уже совсем далеко виднелась
темно–зеленая полоска леса, не похожего на здешние даже издали.
И все–таки в пейзаже было что–то странное и чужое. Я сразу понял что:
не было следов человека и его дел. Ни телеграфных столбов вдоль дороги, ни
линии высоковольтной передачи, ни пастуха с подпасками, ни удочек,
закинутых над черными заводями, ни грузовиков на дороге, ни путников –
никого.
Из коридора в поле вели ступеньки – деревянные, щербатые, потемневшие
от времени и дождей. Они противно скрипели под ногами. Я первым ступил на
траву, побежал навстречу теплому ветерку и крикнул:
– А ну сюда!
И осекся. Зернов и Мартин уже сошли со щербатых ступенек, но еще не
видели, что и ступеньки, и розовая вуаль стены, и коридор за ней, и вообще
все, что могло хоть приблизительно напоминать покинутый нами завод, – все
исчезло. Позади простиралось то же поле, и дорога, поворачивая прихотливой
петлей, ползла к горизонту с такой же полоской леса. Это было так страшно,
что я вскрикнул. Мартин потом говорил, что у меня был вид человека,
узревшего привидение. Не знаю, как выглядел я, но у Мартина с Зерновым вид
был не лучше.
– Трансформация интерьера, – задумчиво произнес Зернов, – как в
Сен–Дизье, – и замолчал.
Мы не знали, радоваться нам или плакать. Радоваться идиллическому концу
нашего путешествия – а впрочем, конец ли это? – или плакать по так и не
открытой тайне завода. Мы сидели на росистой траве и молчали. Не помню,
сколько прошло – полчаса, час, не хотелось ни думать, ни говорить: слишком
резким был переход от сверхпроходимости и невидимок к этой зеленой
идиллии.
Но Зернов оставался Зерновым; он посмотрел на часы и сказал:
– А солнце–то бутафорское.
Мы поглядели на солнце и ничего не поняли: солнце как солнце – желтое,
пламенеющее, с белесым ореолом вокруг диска.
– Я уже давно слежу за ним, – продолжал он. – Не сдвинулось ни на метр.
Висит, как люстра.
– Как ты это заметил? – спросил я.
– По тени. – Он указал на тоненькую тень от ножа Мартина, упиравшуюся
точно в стебель ромашки. – Как была, так и осталась.
– А нож откуда?
– Я воткнул, – подал голос Мартин. – Сидеть неудобно было – мешал.
– А я еще обратил внимание на тень от ножа, – засмеялся Зернов. – Очень
уж точно она в ромашку пришлась. А потом случайно взглянул: на том же
месте лежит, ни на миллиметр не сдвинулась. – Он снова засмеялся
беззаботно и весело, как будто его ничуточки не удивляло ни исчезновение
завода, ни загадочное поведение солнца.
– Не понимаю, чему ты радуешься.
– Ясности, Юрий, ясности. – Он вытащил из земли нож, щелкнул тоненьким
лезвием. – Ничто не исчезло и не растаяло. И никуда мы из завода не
выходили. Просто перешли в следующий цех сквозь очередную неправдоподобную
стену. И не наша вина, что этот цех оказался таким... обычным. И травка, и
коровки...
– Тоже бутафорские?
Я не включался в игру. А он продолжал с этаким гидовским
превосходством:
– Почему бутафорские? Настоящие. Только солнце иллюзорное, а все
остальное – и лужок, и буренки – вполне добротная модель. Даже молока, я
уверен, можно попробовать. Ну, кто умеет доить коров?
Вызвался Мартин: приходилось у отца на ферме.
Я с детства побаивался коров и не рискнул бы пройти сквозь стадо, но
эти буренки так равнодушно встретили нас, что и я осмелел. А Мартин и
совсем бесстрашно ощупывал набухшее вымя.
– Давно не доены, – сказал он.
Зернов не удивился:
– Так и должно быть.
Он по–прежнему говорил загадками, ничего толком не объясняя. Я так ему
и сказал.
– Не обижайся, – улыбнулся он. – Я и сам еще не все понимаю. А
непрочными гипотезами бросаться не хочется.
Мы подошли к Мартину, уже попробовавшему молока от флегматичной
пеструшки. Попробовали и мы, благо ведро оказалось под боком, словно
невидимые хозяева предвидели и такую возможность. И молоко оказалось
настоящим, вкусным, жирным и теплым – чудесное парное молоко от ухоженной
коровы. Не хватало лишь доброго каравая с хрустящей корочкой сверху.
Вероятно, Мартин подумал о том же, потому что спросил:
– А если нас продержат здесь не день и не два, что есть будем?
– Думаю, и об этом позаботятся, – сказал Зернов.
Он пристально всматривался в березовую рощицу поодаль – левитановский
холст, спроецированный в трехмерное пространство. Что–то похожее на стог
сена высилось на опушке.
– Может быть, шалаш? – предположил Мартин.
Но вблизи шалаш оказался погребом, старым, но прочным, какие строят
рачительные хозяева. Тяжелая, почерневшая от времени дверь была чуть
приоткрыта, а из щели несло сыростью. Мы распахнули ее, и к запаху сырости
присоединился запах винного погребка. Древние ступеньки, покрытые сизой
плесенью, приглашали спуститься. «Сойдем?" – спросил взгляд Мартина.
«Сойдем», – кивнули мы, и все трое, заинтригованные новой загадкой,
подошли к другой двери, уже под землей. Она тоже была приоткрыта. Мартин
чиркнул было спичкой, но Зернов остановил его:
– Не надо. Там свет.
Дверь открылась почти без усилий, пропустив нас в большой длинный зал с
низкими темными сводами. Пять–шесть свечей, расставленных где попало,
слабо освещали часть каменной кладки, сырой земляной пол и вдоль стен,
одна на одну в три яруса, огромные смоляные бочки. В тусклом, неверном
свете чуть поблескивали медные краны, а над ними на крепких днищах бочек
белой масляной краской кто–то вывел порядковые номера. Видимо, зал был
чем–то вроде дегустаторской, если в бочках действительно «отдыхало» вино.
Разные номера, разные индексы, разные вина. А между бочками темнел проход,
широкий и длинный.
– Любопытно, что там в бочках? – спросил я.
– Вино, – сказал Мартин.
– Не убежден. Почему ты решил, что в бочках вино?
– А что?
– Все, что угодно: вода, спирт, масло.
– Или вообще ничего нет, – добавил Зернов.
Я постучал кулаком по днищу бочки. Ответил сухой и короткий звук.
– Полна.
– Теперь только попробовать содержимое, – облизнулся Мартин, – и спор
разрешен. Ну, кто пробовать будет?
– Никто, – оборвал Зернов. – Хватит рискованных экспериментов. Меня
больше интересует, что над нами.
– Как – что? – не понял Мартин. – Небо, трава, коровы.
– Мне бы вашу уверенность, – усмехнулся Зернов и полез наверх.
На последней ступеньке он остановился:
– Готовы? – и открыл дверь.
В погребе сразу стало светло. Мы с Мартином переглянулись: все, мол,
ясно. Хоть и бутафорское солнце, но светить – светит! И коровы, вероятно,
пасутся.
