18. Экзамен
Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки
помельче, в пять двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть
собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье
поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены, а
Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.
Звонили из фудполиции, почтительно склонился портье; слово «фуд»
«пища» он произнес при этом с подчеркнутым уважением и даже
настороженностью: видимо, в отель «Омон» из продовольственной полиции
обращались не часто. Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж.
В пять я уже, потягиваясь и зевая, прошел мимо снова склонившегося
портье и вышел на улицу. Экипаж подъехал почти одновременно открытый
кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей с
расчесанными гривами. Вместо обрезанного радиатора торчал самодельный
облучокмодерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой
восседал очередной «бык» в сером мундире с выцветшим желтым шитьем. В
лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры изнашивались скорее,
чем люди. Более импозантный галунщик очевидно, мой телохранитель или
конвойный сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара, он
открыл дверцу:
Мсье Ано?
Я кивнул.
Прошу.
Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу
не произнес ни слова, явно отягощенный неприятной необходимостью быть
внимательным и любезным с какимто штатским парнем, явно не солидным ни по
возрасту, ни по внешности да еще проживавшим в какомто второсортном,
старомодном отеле. Меня его молчание вполне устраивало, позволяя без
глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться утренней прогулкой по
городу. Лошади постукивали по каменной брусчатке, бич кучерагалунщика
привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый,
изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал «знакомо», и
тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы, стыки и переходы, когда
тихая провинциальная французская улочка с полуподвальными
лавчонкамипогребками и распухшими от сидячей жизни консьержками в
подъездах вдруг устремлялась к небу бетонностеклянным вакуумом
небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и огромными, в
два человеческих роста, витринами, сверкающими черт знает чем, лишь бы
ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его, потому что
небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без тротуаров,
но с неизменной драгсодой и механическими бильярдными, а та, в свою
очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и
фруктовщиков. Фрукты, как и все пищевое, доставлялось по ночам
полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от
причудливых уличных стыков, гдето возле домовтрамваев и домовавтобусов
или в специализированных садоводствах на отвоеванной у леса земле. Мы
проезжали мимо прохожих, кудато спешивших, как спешат по утрам все
прохожие мира, обгоняли такие же смешные автоэкипажи, как наш, и не
смешные, но просто не современные ландо и фиакры, и уродливые коляски
велорикш, и совсем уже не странные, а привычные машины велосипедистов,
обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками и рюкзаками. А
нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобилиуродцы, по
какойто улице гремела конка с летним, открытым вагончиком и длинной
подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты кондуктор, и
почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими подковами широкой
дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в
цветных камзолах и бриджах, как на любительском гандикапе. Странный,
чудный и необычайный город, нелепо сшитый и еще нелепее перешитый и
дошитый, взращенный искусственно, но всетаки живой и человечный,
биологически повторяющий людское обиталище на Земле, Город, в котором
многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не знали
как.
Управление фудполис, или порусски продполиции, помещалось в первых
двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу,
дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок
американского сектора. То был действительно блок, гигантский
металлостеклянный куб, живой только в первых двух этажах и мертвый в
остальных восемнадцати, где лежала многолетняя пыль и жили привидения,
если их догадались синтезировать наши «всадники ниоткуда». Мимо
неподвижных постовых меня провели во второй этаж, в большую светлую
комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами,
с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с
голой пластмассовой крышкой сидело трое, судя по нашивкам, высших
полицейских чинов. Мой спутник, стараясь ступать как можно бесшумнее,
подвел меня к столу и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с
ареопагом экзаменаторов. Только стул, за спинку которого я невольно
схватился, отделял меня от моей судьбы в лице трех безликих судей. Я
говорю безликих, потому что все они были на одно лицо; одинаково сухи,
морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках. Именно те
стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада.
Мсье Ано? спросил меня пофранцузски страж в центре. Будем
говорить на вашем родном языке?
Предпочитаю английский, мсье.
Садитесь.
Я сел.
Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и в
дверях возник мой конвоир.
Пригласите тренингэкспертов, сказал старший экзаменатор (я
мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту).
Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых
тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он
тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись лицо оставалось
каменным.
Вы занимались гимнастикой? спросил меня старший экзаменатор и, не
дожидаясь ответа, добавил: Попробуйте турник и коня.
Я несколько раз подтянулся на турнике и сделал пятьшесть махов на
коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине.
Три, сказал Шнелль.
Четыре, в один голос откликнулись его спутники.
Судьи пошептались и чтото занесли в свои рапортички.
Наденьте ему перчатки, Оливье, сказал экзаменатор слева.
Разрешите мне, шагнул вперед Шнелль.
Вы тяжелее его, Шнелль, возразил экзаменатор, Оливье подойдет
лучше.
Оливье голубоглазый блондин моих лет ловко надел мне боксерские
перчатки (интересно, «облака» ли их смоделировали или проявил
самодеятельность какойнибудь легковес или тяжеловес с незаблокированной
профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго
натянутыми канатами на белых столбах.
Боксировал когданибудь? спросил Оливье.
Я отрицательно покачал головой.
Чтонибудь знаешь? Удар? Стойку?
Ничего.
Он никогда не боксировал, капитан, неуверенно проговорил Оливье,
обращаясь к экзаменатору слева.
Проверим его реакцию, сказал тот.
Оливье отступил на шаг и шепнул мне:
Нападай.
Вместо нападения я сымпровизировал чтото вроде боксерской стойки.
Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось,
ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила
воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног.
Один... два... три... по привычке начал Оливьер но я тут же
вскочил.
И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я
решил не вставать: ну их к черту!
Но считать никто не стал.
Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко.
Не больше, капитан.
Попробуем просто «файт», сказал левый экзаменатор. От
«спортингфайт», пояснил он мне, это отличается тем, что в бою нет
никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами,
руками, подножкой, головой...
Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну.
Оглядев моих тренингэкспертов, я прочел злорадное торжество в глазах
Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках.
Если пробовать, так с сильнейшим, сказал я экзаменаторам. Как
противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает.
Ваше право, согласился экзаменатор.
Шнелль уже с нескрываемым злорадством он даже торжествующей улыбки не
спрятал вышел не на ринг, а на большой квадратный мат рядом и стал в
позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера.
Не подходи к нему слишком близко, шепнул мне Оливье, он ударит
ногою в пах.
Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную
пружину. Еще шаг и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть
вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в
схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через
голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не
смягчила удара.
Браво! крикнул Оливье. Шесть.
Пять, поправил его сосед, до сих пор не принимавший участия в
упражнениях.
Пять? переспросил, подымаясь, Шнелль. А хотите нуль?
Он, все еще не понимая, считая свою неудачу случайностью, попробовал
сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку. Я, ухватив
ее, снова перекинул его через голову. Зрительно это корольприем,
эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной руки, отчаянный крик
боли и грузный шлепок несобранного тела о мат слились в один звук
колокол моей победы.
Шесть, повторил Оливье.
Экзаменаторы, не возражая, черкнули чтото в своих рапортичках.
Стрелять умеешь? спросил старший.
Из лука.
Из автомата не пробовал?
Нет, конечно, ведь даже в тирах только луки и стрелы.
Дайте ему оружие, Рой, и покажите, как надо работать.
Третий из тренингэкспертов, оценивший мою схватку со Шнеллем пятеркой,
взял автомат и подвел меня к стойке тира. В двадцати шагах на
длиннойпредлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть дальше
такой же ряд жестяных консервных банок, а шагах в пятидесяти снова
бутылки, только реже и выше. На стене над ними ленточкой чьито портреты,
чуть крупнее газетных.
Рой, не торопясь, объяснил мне устройство автомата, как целиться,
спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок.
Попробуй первый ряд.
Я снес его одной очередью.
Рой внимательно посмотрел, как я держу автомат, заглянул мне в глаза и
молча кивнул на консервные банки.
Я снес и их.
Вы солгали, Ано, проговорил старший экзаменатор, так стрелять
может только знакомый с огнестрельным оружием.
А я и знаком. Но вы спрашивали меня об автомате, а я стрелял из
охотничьего ружья.
Когда?
Когда был «диким».
Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих судей. «Знают»,
подумал я. Значит, и это прошло без промаха.
А вам известно, что вы признаетесь в государственном преступлении?
Какое же это преступление, если утро после Начала застало меня в лесу
с охотничьей двустволкой в руках.
Где же она?
Я потерял ее на переправе. Нас преследовали колонны муравьев.
Невосполнимая потеря.
Чепуха, засмеялся экзаменатор справа, до сих пор не выражавший
своего отношения к моим ответам, патроны к дробовику скоро бы кончились.
Где бы вы их достали? Охоту запретили уже в первые месяцы Начала.
Вы сказали «нас»... снова начал старший экзаменатор, не забывший
моей реплики.
Да, я был не один. В лесу я нашел друзей, таких же скитальцев
поневоле. Все они сейчас в Городе. Нам помог мсье Этьен, директор отеля.
По глазам экзаменаторов я уже видел, что все это им известно. Может
быть, экзамен превратится в допрос?
Но этого не случилось. Никто не поинтересовался даже тем, почему мы
вернулись в Город лишь спустя девять лет.
Попробуйте последний ряд, опять вмешался экзаменатор справа:
видимо, его интересовало только то, что было связано со стрельбой и
оружием.
Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу. Ни одна из бутылок не
осталась на месте. Рев автомата, звон стекла и все.
Шесть очков, сказал Рой.
Погодите, послышался голос в дверях.
Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я обернулся: Корсон Бойл! И
снова в штатском не то директор департамента, не то преуспевающий
клубмен.
Садитесь, махнул он рукой и подошел ко мне. Видишь портреты на
стенке? Это мэр и его олдермены. Помоему, им совсем не следует любоваться
нашими тренировками. Закройка им глазки, сынок.
Я, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Очередь полоснула
по стенке.
Недурно, сказал Бойл, прищурившись.
Он взял у меня автомат и сделал то же самое.
Сколько вы мне поставите? спросил он, возвращая автомат Рою.
Двенадцать, нагнул голову Рой. Шесть за точность и столько же за
артистизм.
Столько же и ему, сказал Бойл, указав на меня вытянувшимся
экзаменаторам. Подсчитайте.
Тридцать, подсчитал старший. На шесть выше нормы.
Отлично. Проверим сообразительность.
Он сел за стол одноцветная сова среди пестрых попугаев. Рядом с ней
они еще более усохли и постарели.
Почему тебя потянуло в полицию?
Я уже говорил.
Предположим, что я забыл.
Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего для участия в схватке?
Потому что был качественно сильнее его. Почему вам, количественно более
слабым, подчиняется количественно более сильное население Города? Потому
что вы сильнее качественно.
Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу, и не ошибся. Он понимающе
улыбнулся.
А чем же обеспечивается эта качественность оружием? спросил он.
Провокационный вопрос. Так бы ответил любой на моем месте. Любой
некачественный. А я должен был защищать позицию качественности.
Не только, ответил я, подумав. Конечно, сила оружия решающий
фактор в подавлении большинства меньшинством. Но оружие можно отнять или
изготовить. На оружие можно ответить оружием. А почему вам подчиняются не
только кучера и консьержки, но и директора «Сириуса»? Не выписывают же они
свои чеки под дулом наведенных на них автоматов.
Бойл засмеялся:
Верное наблюдение. А вывод?
Денег у них не меньше, чем у вас. Но деньги не фишки, у них должно
быть какоето мерило стоимости.
Что ты имеешь в виду? прищурился Бойл, на этот раз, как мне
показалось, не дружелюбно, а настороженно.
Я вывел свою судьбу на опасный стрежень, но сворачивать не собирался.
Возможно, отсюда и не возвращаются. Но я почемуто был уверен, что Бойл в
конце концов оценит мою откровенность. С другими бы я подумал, но с
Корсоном Бойлом...
Завод или заводы по изготовлению пищи. Пищевой комбинат вроде
химического, решительно произнес я. Это большая сила, чем оружие, и
большая ценность, чем деньги.
Последовал вопрос как выстрел:
А что ты знаешь о заводе?
Ничего.
Но ты же знаешь, что это завод?
Предполагаю. А предположение не знание.
Ты с кемнибудь делился таким предположением?
Спрашивал только Бойл. Тренингэксперты давно ушли. Экзаменаторы
молчали с серыми, как мундиры, лицами. Вероятно, таких экзаменов еще не
было.
С кем у нас можно делиться? изобразил я пренебрежение и равнодушие.
С людьми без памяти?
У тебя есть друзья.
Они умствований не любят. Обеспечь себя предполагай что угодно. Вот
их кредо.
А секретарь Томпсона?
Мы с ним почти не встречаемся. Он очень занят.
Пишут историю, скривился Бойл. А кому нужна эта история? Как
трамвай превратился в конку, а в квартире погасли лампочки? Мы
восстановили телефон для себя, а Городу он не нужен. Мы замораживаем
изобретения только потому, что считаем прогресс преждевременным.
Статускво вот что нам нужно. Объяснить?
Не надо. Но я не уясняю угрозы прогресса.
Память возвращается, мальчик. Когданибудь мы все вспомним, что было
и как было. Судный день, как говорят церковники... Он посмотрел на меня,
как прицелился, и помолчал, словно взвешивая все, что хотел прибавить.
То, что в наших руках пища, известно. И то, что не любят нас в Городе,
тоже известно. Так почему бы нам не завоевать любовь, когда все так
просто? Снизить цены. Пустить продукты по дешевке. Всем, всем, всем.
Уменьшатся прибыли? Не так уж страшно...
Страшно другое, перебил я. Поднимется жизненный уровень,
повысится платежеспособность. Будут больше покупать, больше продавать и
больше производить. Расширится рынок труда. А за счет чего? И еще: судя по
товарным этикеткам, завод работал и до Начала. А помнит ли ктонибудь его
мощность? Есть ли уверенность в том, что эта мощность неограниченна и
сможет удовлетворить любой спрос? А если нет такой уверенности, значит, вы
заинтересованы в стабильности положения, в сохранении нынешнего уровня
платежеспособности, в понижении, а не в повышении спроса.
Соображает, похвалил Бойл.
Даже слишком, поморщился старший экзаменатор: ему явно не нравился
такой оборот разговора, и мне он, повидимому, не верил. Он долго буравил
меня своими колючими глазкамишильцами и наконец спросил: А не
коммунист, случайно?
А что это? ответил я вопросом на вопрос как мог равнодушнее.
Не притворяйся. Кто называет себя так в Сопротивлении?
Это допрос или экзамен? озлился я.
Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, сказал Бойл.
Мы и без тебя знаем, кто называет себя коммунистом, а почему они и сами
не помнят. Мы знаем и о тебе все, что можно знать. Ты не сопротивленец и
не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть. Но тебе придется
столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции.
Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, стараясь выглядеть как
можно более размышляющим, произнес я. Конечно, можно достать оружие...
Уже достают, сказал Бойл.
Можно отбить грузовик с продуктами.
Уже отбивают, сказал Бойл.
Но пока мерило стоимости в наших руках, любая акция Сопротивления
бессмысленна.
Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно.
Куда его? спросил он экзаменаторов.
Старший сказал:
Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в БИцентр?
Я счел нужным сыграть непонимание, хотя отлично знал, о чем речь.
Вычислительный, пояснил Бойл.
Это там, где очкарики? поморщился я. Не по мне.
Пусть начинает патрульным, сказал Бойл. Мне нужны люди, прошедшие
все ступени лестницы.
Экзамен окончился.