14. Золотой Галун
В открытое окно отеля, выходящее на узкую темную улочку, почти не
заглядывает солнце. Только рано поутру, но я обычно просыпаюсь позже и
вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше, чем в
колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь,
вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же
свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель.
Он же тушит их в полночь, наступающую по–здешнему в девять часов. Есть и
еще отличие от земного «Омона» – на стенах нет картин. Их заменяют
фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом:
«Олимпия». Ежевечерне – Толли Толь».
Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а
завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим некуда. Он
тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит
по–французски плохо, но произношение у него превосходное и поет с
чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под
нос.
Всплывает в памяти знакомая картинка: именно так родилась песня о
«всадниках», когда я дремал под его бренчание.
Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз:
– Новая песня?
– Не знаю. Может быть.
Я открыл один глаз.
– Почему такая неопределенность?
– Потому что эти стихи еще не стали песней.
– Твои?
– Нет, Маго.
Я знал, что Маго помогает Тольке сочинять песни, но своих стихов никому
не показывает. И вдруг – такое доверие. Почему не мне? Мы с ней чаще
видимся и как будто дружим.
– Что–нибудь в духе Элюара? – спросил я обиженно. – Кажется, девочка
заболела сюрреализмом, понятия о нем не имея.
– Жалкая, ничтожная личность! – бросил мне Толька и прочел стихи
по–французски с той же яростью, с какой они были написаны, и тут же
продолжил без паузы: – Ведь это же тоска по слову. Ведь они с самого
гнусного их Начала как слепые глухари. Знают слова и не знают смысла.
Ощупью доискиваются, а иногда и совсем не доискиваются. Я начинаю
ненавидеть «облака» за то, что они у людей отняли так много. – Он помолчал
и прибавил: – Я даже по–русски их перевел. Прочти, – и смущенно протянул
мне листок с переводом.
Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об
утраченной семантике языка. «Почему арка Триумфальная, Ано? Откуда
триумф?.. Почему гитара гавайская?.. Почему телефон – это телефон, а не
звукопровод?.. Почему ипподром – это ипподром, а не скаковое поле?..
Почему химический комбинат Мартина называется «Сириус»? Что это, имя
собственное или нарицательное? И что оно означает?.. Почему мысль
выражается в словах, порой совсем непонятных?.. Почему в слове всегда
какая–то тайна? Почему, Ано?»
Я молчал: мы подходили к запретной теме – блокаде памяти, и, подобно
Тольке, начинал ненавидеть «облака» за то, что они отняли у людей так
много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать с той же силой, но
отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя:
Где–то ощупью бродит опыт... как в бессоннице и в игре...
Кто откроет тайные тропы... где встречаются мысль и речь?..
Кто откроет, чем Город город... и что облачно в облаках...
как назвали горами горы... и как стала рекой река?»
Пропустив несколько строф, я еще и еще раз прочитал последние:
В этой млечности мглы и света... в этой поступи дум и лет...
следопыты с чутьем поэта... ищут слово, как взятый след...
Слово чистое и нагое... слово – пламень, и слово – лед...
то, что выстрелит и нагонит... обессмертит или убьет!»
Толька опять забренчал, ища мелодию, а я думал о Маго. Какая
неукротимая ярость клокотала в душе этой хрупкой, некрасивой, но
обаятельной женщины! О многом она говорила с сердцем, со страстью, с
высоком, почти исступленным гневом: «Почему мы так медлим, Ано? Почему все
только подготовка, подготовка и подготовка? Собираемся, читаем, заучиваем.
Кто написал эти книжки, не знаю. Кто пересказал их нам, сохранив их в
памяти, не могу сказать – у нас это не принято. Без имен. Но я уже
усвоила: классовая борьба, прибавочная стоимость, идеализм и материализм.
Все это слова, Ано, а я хочу действия. Почему не отнять у полицейского
пистолет? Что дальше? Стрелять. Нет, нет, не читайте мне лекций о
бессмысленности террористических актов. Все знаю. А если убить главного?
Хотя бы Фронталя. Не знаете? Тот, кто подписывает приказы от имени
Главного полицейского управления». Голос Маго снижался до хрипа, она уже
не слушала моих возражений. «Будет другой? Убьем другого. Надо, чтоб нас
боялись, Ано. А они боятся не книг, а пуль». Она стискивала зубы и
смотрела сквозь меня. Аргументация моя стреляла мимо.
С Толькой ей было легче. Он не учил и не настаивал, а сам спрашивал и
учился. И он нес ее слова с концертной эстрады. На эзоповском языке
Толькиных песен она вербовала единомышленников. Среди рабочих ребят, среди
бородатых парней – «облака» и таких приметили – песни эти озорно и
настойчиво сеяли семена протеста. Так продолжалось до тех пор, пока Тольку
не пригласили в «Олимпию». Он отказался. «Олимпию» облюбовала полицейская
знать и промышленная аристократия. Но Сопротивление решило иначе: Тольке
было предложено взять отказ обратно и стать полицейским любимцем. И он
подчинился.
Теперь он пел другое. Не без помощи Маго, конечно, – она тоже
подчинилась, – но смысл и адрес песенок изменились. Я как–то зашел в этот
официозный ресторан и услышал песенное обращение Тольки к сидевшим в зале
галунщикам: "...нам писать ночных патрулей повесть... не грусти, для
грусти нет причины... мы не знаем, что такое совесть... нас без промаха
стрелять учили». И зал пьяными голосами подхватывал ухарский, разбойный
припев. А через неделю – то была уже третья неделя нашего пребывания в
«Омоне» – имя Толли Толя с уважением произносил каждый галунщик. Но зачем
это было нужно Сопротивлению, никто из нас, кроме Зернова, не понимал.
Да и Зернов объяснял загадочно: «Политика дальнего прицела. Придет
время – поймете». Это «придет время» он повторял не раз, когда его
спрашивали и о его работе у мэра. «Придет время – обсудим. Еще не все
ясно». Самое интересное, что мэром оказался Томпсон, не однофамилец
нашего, а его дубликат, именно та самая копия, встреча с которой так
пугала адмирала три года назад. Здешний Томпсон оказался таким же
решительным, упрямым и, по–видимому, порядочным человеком, хотя Зернов все
время подчеркивал, что «выводы делать рано». Земной адмиральской памяти у
здешнего главы Города, естественно, не оказалось, но профессиональная
память администратора, сохранившая умение командовать, руководить и
распоряжаться, не подвела его и в новой роли, запрограммированной для него
«облаками». Распоряжался он, по словам Зернова, не ведая сомнений и
колебаний, но главой Города не был. Его делали подставной фигурой какие–то
другие, более влиятельные лица. Но кто именно, Зернов не знал: «Выясняю
понемножку, по ниточке, по ниточке, а куда ведут эти ниточки, кто их
скручивает в клубок, пока неизвестно. Словом, рассказывать нечего». Принял
он Зернова любезно, но почему–то долго присматривался к нему, прежде чем
начать разговор, а в конце концов сказал: «Отпустить бородку и волосы
подлиннее – так будет лучше». А на вопрос Зернова: «Зачем?" – ответил:
«Это приказ».
С того дня Зернов почти не бывал дома. Иногда Томпсон не отпускал его
даже на ночь: их разговоры продолжались до рассвета, а днем Зернов все это
вкладывал в «Историю Города со слов очевидца». Сумбурно складывались и
сутки у Мартина. На своем дымящем грузовике он колесил по городу и днем и
ночью, с товаром и порожняком и вместо «тоски по слову», о которой говорил
Толька, заболел «тоской по нефти»: «Можно прожить без памяти, а без нефти
нельзя. Полжизни отдашь за двигатель внутреннего сгорания».
Со слов Мартина мы ближе узнали Город. Город–ублюдок – называл его Дон.
«Париж склеили с Манхэттеном, Сен–Дизье – с Сэнд–Сити, а все вместе с
макетом из голливудского вестерна. Мне вспоминался Париж на фоне гор,
который мы с Толькой наблюдали в Гренландии за голубыми протуберанцами.
Там был почти весь Париж – с Ситэ и Монмартром, аркадами Лувра и собором
Парижской Богоматери. Здесь Париж съежился, деформировался, как отражение
в кривом зеркале. «Облака» не воспроизвели ни Лувра, ни башни Эйфеля.
Уцелели набережные и часть улиц, расходящихся от Триумфальной арки. Но за
ней, как я уже говорил, подымался лесистый склон, застроенный самодельными
деревянными хатами – не то поселок лесорубов из Орегона, не то индейская
резервация где–нибудь на границе с Канадой. «Облака» склеили и слепили все
им запомнившееся, иногда целые улицы и улочки со всеми домами и
магазинами, иногда обрубали их где придется, соединяя с другими и не
заботясь при этом ни о красоте, ни о целесообразности. Бессвязное
косноязычие архитектурных стилей и форм выпирало на каждом шагу, но никого
из горожан не коробило. Даже Сена не была только Сеной, а комбинацией из
нескольких подсмотренных на Земле рек. А кое–какие мосты напоминали скорее
пражские, чем парижские, но по ним ездили и ходили, не заботясь о
дисгармонии окружающего пейзажа. Я все время думал: чем руководствовались
создатели этой экспериментальной городской какофонии? Вероятно,
количеством и многообразием, воспроизводя непонятную им жизнь по образу и
подобию воспроизводимой природы. Большой разницы между лесом и городом
они, вероятно, не видели и расселяли людей по тому же принципу, как
расселяли в лесу скопления его обитателей. В результате Город был
приготовлен, как салат из крабов: всего понемногу – и горошка, и картофеля
с закраской из крабовых долек. Так небоскребы закрашивали американский
сектор, а Большие бульвары – французский. А ведь жил этот монстр, как
любой земной город, – ел, работал, спал, изобретал и строил, грязнил реку
промышленными отходами, истреблял и оттеснял лес: что–то рождалось в нем и
умирало с естественной для человеческого скопления закономерностью. Что
видели в этом «облака», какие делали выводы, не знаю. Но они почему–то
позвали нас.
Я не встречался с рабочими крупных компаний вроде «Сириуса», их знал
Мартин, уверявший, что нашел бы таких и у Форда, и у Рокфеллера. Но
тружеников знал и я. Вместо того чтобы снимать в ателье женихов и невест,
я выполнял поручения редакции журнала «Экспресс», куда меня пристроил
Джемс, и, мотаясь по городу с фотокамерой, успевал пообедать в русском
арондисмане в ресторанчике некоего Нуара, как–то признавшегося мне, что
настоящая фамилия его не Нуар, а Чернов. С кого его скопировали «облака»,
я не знал, вероятно, с такого же владельца дешевого ресторанчика или
бистро на парижской окраине, давно порвавшего с традициями русского
белоэмигрантского болота и даже помогавшего сопротивленцам в дни
гитлеровской оккупации. Но мой Нуар, не помнивший жизни своего земного
аналога, знал только Начало, свои и чужие горести и еле–еле сводил концы с
концами, потому что и в этой «облачной» обители было совсем не легко жить.
В его тесном трактирчике в часы обеда собирались заготовщики из
ближайшей обувной мастерской и мастера–часовщики, могущие вам рассказать о
часах все, кроме того, где они делали их до Начала. О чем говорили они в
эти минуты недолгого отдыха? Да, наверно, о том же, о чем говорят в
парижском бистро на окраине или в аптеках Бруклина и Бронкса. О том, что
труднее стало жить: у Жаннеты родился третий; что папаша Луи наконец
получил работенку – моет стекла где–то в американском секторе; что у Поля
горе – дочка сбежала с каким–то, говорят, непутевым парнем, а «малышка»
Пьер вот уже третий месяц толчется на бирже безработных у Восточной
заставы. О полиции говорили неохотно и с неприязнью – тоже не новость: и
на Земле едва ли где любят или уважают полицию. Но в этом полицейском
Городе–государстве ей была предоставлена власть хищника на охоте,
тюремщика в камере и палача в застенке. Любой «бык» мог вас оскорбить,
избить, даже застрелить неподсудно и безнаказанно. Чересчур театральной,
несерьезной могла показаться лишь форма галунщиков, придуманная совсем не
«облаками», а кем–то из первых начальников полиции, возжелавшим, чтобы
верные псы его «подавляли и ослепляли». Они и подавляли любой протест,
любое недовольство: даже косой взгляд на улице, брошенный на проходившего
мимо галунщика, мог закончиться избиением в полицейском участке.
Мой случай мог окончиться хуже. Как–то я забежал в погребок Нуара не
днем, а вечером. Следом за мной вошел полицейский, выпил кружку пива прямо
у стойки и выплеснул остатки в лицо сидевшему поблизости старику. Никто не
двинулся с места, никто не сказал ни слова. И я не выдержал, сорвался: моя
кружка с размаху ударила полицейского прямо в зубы. Мы даже не успели
разглядеть друг друга – так быстро все это произошло. Он только вскрикнул
от боли, как погас свет и чьи–то незнакомые руки мягко, но решительно
повели меня к выходу. «Шагай, не медли», – шепнул кто–то мне на ухо, и я
зашагал.
О продолжении этой истории я узнал совсем неожиданно на другой же
вечер. Маго ушла, а я проявлял в лаборатории сделанные за день снимки. В
этот момент кто–то открыл входную дверь своим ключом и почти бесшумно
вошел в приемную. «Кто?" – вскрикнул я, бросаясь навстречу неизвестному в
темных очках и надвинутой на лоб кепке. «Тихо! – сказал он и прибавил
по–русски: – Я вспомнил еще кое–что, сынок, что было уже после войны». И
тут я узнал его. Ночной друг Джемса в полицейском мундире и
законспирированный владелец нашего ателье стоял передо мной, пристально и
строго меня оглядывая.
– Между прочим, труп полицейского с выбитыми зубами выловили сегодня из
воды у Центрального моста, – сказал он уже по–французски. – За Нуара не
беспокойся. Это на другой стороне Города.
– Вы русский или француз? – спросил я.
– Я знаю о них уже давно, когда начала возвращаться память. Но кем был
до Начала, не помню. Может быть, русским солдатом, сбежавшим из
нацистского лагеря и присоединившимся к какой–нибудь группе Сопротивления.
Впрочем, – усмехнулся он, – это я сочиняю себе биографию. Честно говоря,
ничего не помню...
Теперь уже улыбались мы оба.
– А ведь вы обещали при встрече меня не узнать, – вспомнил я.
– Времена изменились, сынок.
– Чем?
– Ты теперь не просто друг Джемса, а боевая единица Сопротивления. Тебя
уже знают и на тебя рассчитывают.
– Потому я и снимаю здесь разбитных девиц и старых подагриков.
– Недоволен?
– Я думаю!
Он вздохнул:
– Хочется отнять у галунщика пистолет и подстрелить Томпсона или
Фронталя?
Я вспомнил о Маго: говорить или не говорить? Нет, сказать честнее.
– Это было бы непростительной глупостью и ошибкой, но кое–кто у вас об
этом подумывает.
– Маго – девочка, – сказал он. – Нельзя же ее принимать всерьез.
Как мы потом жестоко ошиблись!
– Мне сказали, что ты иногда называешь себя пятиборцем. Что это значит?
– Спортивный комплекс, – пояснил я. – Уметь фехтовать, стрелять,
бегать, плавать и ездить верхом.
– Хорошие качества. Каждое пригодится.
– Почему–то их не используют.
Он не обратил внимания на мою реплику. Помолчал, прошелся по комнате и
начертил пальцем скачущего на лошади человечка по запотевшему стеклу.
– Ездить верхом... – задумчиво повторил он. – У тебя, кажется, завелись
знакомства на скачках?
– Только в конюшне. Снимал жокеев–призовиков для «Экспресса».
Он опять прошелся по комнате, опять подумал и сказал:
– Есть предложение. По воскресеньям на скачках любительский гандикап.
Вместо жокеев–профессионалов скачут спортсмены–любители. Преимущественно
«быки» и те, кто рассчитывают поступить на службу в полицию.
– Какая же связь между скачками и полицией? – перебил я.
– Полицейский комплекс, как и твое пятиборье, требует умения стрелять,
плавать и ездить верхом. Хорошо ездить. А Корсон Бойл – скаковой меценат,
умеющий отличать победителей.
– Кто это – Корсон Бойл?
– Начальник продполиции.
– Правая рука Фронталя?
– Кто знает, кто у кого чья рука, – загадочно сказал Фляш, – но Корсон
Бойл – это личность, от которой зависит многое.
– А при чем здесь я?
– Примешь участие в гандикапе.
– Я?
– Ты.
– Ничего не понимаю. Зачем?
– Это приказ.
Я задумался. Фляш тоже молчал, ожидая ответа. Наконец я сказал:
– Приказы, конечно, не обсуждают, но разумные люди не отдают приказов
разумным людям, не объяснив их цели.
– Хорошо. Проверим, насколько ты разумен. Сначала приказ. Завтра с
утра, как только начнется движение по Городу, ты поедешь на ипподром.
Спросишь жокея Бирнса. Хони Бирнс. Запомни.
– Я его знаю.
– Тем лучше. Скажешь: Фляш просил подобрать экстра–класс. Понял?
– Я не идиот. Дальше.
– Он даст тебе лошадь, проверит тебя на дорожке и решит, будешь ты
участвовать в гандикапе или нет.
– Допустим, что буду.
– Тогда все зависит от того, каким по счету ты придешь к финишу.
– А если первым?
– Тебя проведут в ложу и представят самому Корсону Бойлу. Держись
скромно, но с достоинством. Молчи. Дождись вопроса.
– О чем?
– Он обязательно спросит тебя, что бы тебе хотелось. Боги любят иногда
снизойти к смертным.
– А что именно мне бы хотелось? – спросил я в упор.
Фляш улыбнулся, как фокусник перед тем, как поразить зрителей.
– Поступить в полицию.
И продолжал улыбаться, явно наслаждаясь моей немотой.
– Но зачем, зачем? – вырвалось у меня.
– Нам нужен свой человек в полиции. В продполиции, – отрубил Фляш. –
Опыт с Толли пока ничего не дал.
– Значит, серый мундир? – спросил я, уже ни на что не надеясь.
– Серый мундир, – безжалостно повторил Фляш. – Придется надеть.
– И галун?
– И галун.
– Только этого мне еще не хватало. Лучше сдохнуть, – зло проговорил я.
