12. Второй Костер
Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер наш второй костер
за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река, а
пролегала дорога, широкая, пыльная, изрезанная рытвинами и колеями
проселочная дорога. По бокам шли вырубленные просеки, уже отвоеванные у
человека подлеском. Розовые кусты торчали повсюду, как под Москвой
репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
На одной из таких лужаек мы и зажгли свой костер, стараясь шуметь и
дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в Город омнибуса.
Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге вышедших на
прогулку или уже спешащих домой пешеходов. Наши порванные в лесу рубашки
были тщательно зачинены Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не было,
снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас,
кстати мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали консервы с
американскими этикетками, бутылки с сидром и кокаколой: «облака»,
конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр этот вы
могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а
бережно возвращали в мешки. Туда же были засунуты и шкурки, снятые с
убитых накануне нашего отъезда лисиц, по штуке на каждого. Все точно
соответствовало плану: консервы свидетельствовали о том, что мы не
занимались охотой и не варили запрещенной ухи. Пустые бутылки, которые
можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы жители
Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города «дикими». А
на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора
с соответствующей визой французского: каждому из пяти перечисленных лиц
разрешалось провезти по одной шкурке. Каждый из этих перечисленных лиц
имел, кроме того, пропуск на выезд и возвращение в Город. «Пропуска
настоящие, заметил, прощаясь, Стил, но вряд ли они понадобятся. У
возвращенцев их обычно не проверяют. Содержимое рюкзаков в порядке,
внешность не примечательная вряд ли будут придирки».
Но нам, что называется, «повезло».
Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса наши уже не годились было
чтото около шести, как изза облака дыма над костром показались три
конские морды, а над ними три серые тени в желтых сапогах, вернее,
высоких шнурованных ботинках, какие носят в Канаде или в Штатах на севере.
Пропуска, сказал полицейский.
Я взглянул в лицо говорившего сытое, лоснящееся лицо здоровенного
тридцатилетнего парня, не лицо, а «будка», как у нас говорят в народе.
Взмокшая от пота прядь волос погитлеровски пробивалась на лоб изпод
фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи, с длинным
прямоугольным козырьком. Золотые нашивки на рукаве, золотые пуговицы
куртки и золотой лампас на бриджах дополняли угрожающую золотоносность
всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
Быстрее! крикнул он, пока мы извлекали из карманов куски желтого
картона с нашими переиначенными именами.
Только Мартин сохранил свое полностью. Я превратился в Жоржа Ано,
Дьячук в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних
ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
Все из французского сектора? спросил полицейский, бегло просмотрев
пропуска.
Все, сказал Джемс.
Открыть мешки!
Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая с коней, заглянули
внутрь.
Сколько шкурок?
Пять.
Есть лицензия?
Джемс протянул и лицензию.
Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чутьчуть наехал на меня,
стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
Вы что, немые? Почему ты молчишь?
Вас трое, а говорит один, сказал я.
Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто с сознанием собственного
превосходства.
Прыткий, процедил он сквозь зубы. Имя?
Жорж Ано.
Чем занимаешься?
Фотограф, отвечал я, не задумываясь.
Пасс!
Я уже знал, что «пасс» означает «паспорт», и ответил, пожав плечами:
Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска.
Знаток законов, усмехнулся опять полицейский, так полагай впредь,
что смирение, а не дерзость украшают путника. Он подождал моего ответа
и, видя, что я готов усвоить его совет, добродушно прибавил: Ладно,
отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а то придется
добираться пешком. А это вам не до угла на работу.
Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За ним затрусили и
его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
С ума сошел! взъярился Толька. Зачем было спорить? Всех подвести
мог.
Надо уметь сдерживаться, Анохин, присоединился к нему Зернов.
Сейчас это умение для нас важнейшее.
А я не согласен, тихо, но решительно вмешался Джемс. Конечно, с
«быками» зря связываться не стоит, но Сопротивление это не только
сдержанность. Нет, не только, с вызовом повторил он.
Как Зернов умел успокаивать эти юношеские страстимордасти, по себе
знаю.
Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, сказал он.
Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не
провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами «в маки».
Вот как это случилось.
Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий
вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов,
мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал
Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис должно быть, тоже не спал.
Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой: «Вега.
Стокгольм». Огонек осветил спящих, но никто не проснулся. «Не спится?
шепнул он. Пошли на балкон». «Лучше в сад. Собак нет. Спустимся». Не
одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила
нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы
замерли. Голос Стила спросил: «Ты закрыл дверь в сад?" Голос Джемса
ответил: «А зачем? Кто войдет? Смешно». Мы не могли двинуться ни вперед,
ни назад скрипучая лестница выдала бы наше присутствие. Получилось бы
неловко и стыдно...
А разговор между тем продолжался.
Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
Разве мы нейтральны?
Мне этого мало, пап.
Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
Мне будет трудно без тебя, мальчик.
Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки в лесу.
Да и Люка привяжешь крепче. Помоему, она ему нравится.
Помоему, она тебе нравилась.
Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
Рискуешь, Джемс.
Без риска нет драки.
А если без них?
Это моя пятерка. Все уже согласовано.
Им дадут другого.
Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на каждом шагу
могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
Я услышал рядом тихий смешок. Должно быть, Зернов тогда же решил
вернуть комплимент Джемсу.
А разговор не утихал.
Не боишься провала?
Будем осторожны. Мы не спешим.
А если?
Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства это
лодка, в которой поплывут они сами.
Значит, отель «Омон»?
Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
Фляш это твоя инициатива.
Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться, а Этьен для
них только владелец отеля. Я буду связан с ними не он.
А если провал не по их вине?
Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно что заподозрить
Модюи или Грима.
Тес... без имен, сынок.
Но мы одни.
Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
Хорошо, отец.
Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
Слыхал? шепнул Зернов.
Этьен и «Омон»?
Он уже не портье.
Растут люди.
Какой ценой?
А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
Смотря какая память.
Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли не хотелось
будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо
приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель «Омон», где розовые
«облака» показали нам самую страшную из своих моделей модель
воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли
сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее. В реальной жизни Этьен
повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего
земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не
преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все
наше путешествие в никуда?
Мысль об этом не покидала меня до отъезда мы расстались с «сердцем
пустыни», когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом
двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем в плавнях, долгий
пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора Купера, не
хрустнув веточкой, не сломав сучка и ни разу не запутавшись в
подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не вышли на просеку, где
пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус
наш еще не подошел, а «быки» уже скрылись из виду, оставив на душе у
каждого тревогу и отвращение.
В Канаде тоже конная полиция на дорогах, сказал Мартин.
Не такая.
Полиция везде полиция.
Это фашистская, убежденно произнес Толька. Серые эсэсовцы.
Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу
посвоему.
Может быть, действительно моделирован фашистский режим, подумал
вслух я.
Зернов не согласился.
Не следует механически переносить привычные социальные категории,
сказал он. Фашизм это порождение определенных экономических условий и
политической ситуации. А здесь, скорее всего, чтото вроде диктатуры
гаитянского божка с его тонтонмакутами.
Тут только я вспомнил о присутствии Джемса все о нем забыли, говорили
поанглийски по привычке для Мартина, не для него. А он, конечно, и
половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое жадное
внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в
себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и
напускная его серьезность, и мальчишеская игра в «отцакомандира». Он был
удивительно красив, этот юноша, не лицом, нет, а своей всем открытой
душевной чистотой. Интересно, гордились ли «облака» таким цельным и чистым
созданием и неужели не видели разницы между ним и полицейским, поучавшим
меня послушливому смирению? Нужно ли было повторять мир, в котором
существовали рядом и эта горилла в золотогалунном мундире, и Феб в
ковбойке, может быть встретившиеся на Земле гденибудь на уличной
демонстрации?
Мысль оборвал донесшийся издалека металлический лязг; сквозь него
пробивался частый стук копыт, подкованных толстым железом, такие
подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную дорогу. Джемс
вскочил: «Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!" и выбежал на
проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном
и Диккенсом.
Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и
запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный
шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для
автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом единственной
диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный
вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей громадина дрогнула и
остановилась. Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее
громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму
уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими
оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Но делиться
впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики
дверь, кондукторнегр оторвал нам розовые талончики и равнодушно
отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная
прогалина за окном потянулась назад.
И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие свечи в
закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже не
двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры
были похожи: бородатые парни в джинсах и шортах, девчата с короткой
стрижкой, полуобнявшиеся парочки. Впереди ктото бренчал на гитаре,
доносился знакомый мотив французской песенки, чтото вроде
«миронтонтонтон, миронтэн»; ктото смеялся, ктото спал.
Я тоже попытался заснуть, измученный долгим и трудным походом, но
каждый раз просыпался, когда вагон жестоко встряхивало на средневековых
ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился свист бича, мерный стук
копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала мне незнакомая россыпь
звезд, посреди которой чуточку ярче мерцал двойной звездный гриф,
расширяющийся книзу восьмеркой профилем большой концертной гитары. На
ней, вероятно, играл какойнибудь здешний космический великан.
Так завершилась прелюдия к фильму, какой мне никогда не удастся
заснять.