18. Ночь Превращений
После пресс–конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись
встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на
собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах.
Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого
безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон,
как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В
конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в
ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не
кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло
мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне
странным.
Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем
на нем как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и
короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой как
линейка, он прошел не глядя, мимо лысого француза–портье и вдруг, резко
повернувшись, спросил:
– Этьен?
Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый
настоящий испуг.
– Что угодно, мсье? – с заученной готовностью спросил он.
Я задержал шаги.
– Узнал? – спросил, чуть–чуть улыбнувшись, усач.
– Узнал, мсье, – едва слышно повторил француз.
– То–то, – сказал усач. – Приятно, когда о тебе помнят.
И прошел в ресторан. Я, намеренно громыхая по скрипучим ступенькам,
Сошел с лестницы и с невинным видом спросил у портье:
– Вы не знаете этого господина, который только что прошел в ресторан?
– Нет, мсье, – ответил француз, скользнув по мне прежним равнодушным
взором чиновника. – Турист из Западной Германии. Если хотите, могу
справиться в регистрационной книге.
– Не надо, – сказал я и прошел дальше, тут же забыв о случившемся.
– Юри! – окликнул меня знакомый голос.
Я обернулся. Навстречу мне подымался Дональд Мартин в нелепой замшевой
куртке и пестрой ковбойке с открытым воротом.
Он сидел один за длинным и пустым столом и тянул прямо из бутылки
темно–коричневую бурду, а обняв меня, задышал мне в лицо винным перегаром.
Но пьян он не был: все тот же большой, шумный и решительный Мартин,
встреча с которым как бы приблизила меня к вместе пережитому в ледяной
пустыне, к загадке все еще не разоблаченных розовых «облаков» и тайной
надежде, подогретой словами Зернова: «Мы с вами, как и Мартин, меченые.
Они еще нам покажут что–то новенькое. Боюсь, что покажут». Я лично не
боялся. Я ждал.
Мы недолго обменивались воспоминаниями – стол уже начали накрывать к
ужину. Подошли Зернов с Ириной; наш край сразу оживился и зашумел. Может
быть, потому молодая дама с девочкой в очках села на противоположном краю,
подальше от нас. Девочка положила рядом с прибором толстую книгу в
радужном переплете с замысловатым рисунком. Напротив устроился
добродушного вида провинциальный кюре – парижские не живут в отелях. Он
посмотрел на девочку и сказал:
– Такая крошка и уже в очках, ай–ай–ай!
– Очень много читает, – пожаловалась ее мать.
– А что ты читаешь? – спросил кюре.
– Сказки, – сказала девочка.
– И какая же тебе больше всего понравилась?
– О гаммельнском крысолове.
– Как можно давать такую сказку ребенку? – возмутился кюре. – А если у
девочки развитое воображение? Если она увидит этот кошмар во сне?
– Пустяки, – равнодушно сказала дама, – прочтет – забудет.
От кюре с девочкой отвлекла мое внимание Ирина.
– Поменяемся местами, – предложила она, – пусть этот тип смотрит мне в
затылок.
Я оглянулся и увидел человека с усами–стрелочками, знакомство с
которым, и, должно быть, не очень приятное знакомство, скрыл от меня
портье. Усач как–то уж очень пристально смотрел на Ирину.
– Тебе везет, – усмехнулся я. – Тоже старый знакомый?
– Такой же, как и лорд за конторкой. В первый раз вижу.
Тут к нам подсел журналист из Брюсселя – я видел его на
пресс–конференции. Он уже неделю жил в отеле и со всеми раскланивался.
– Кто этот тип? – спросил я его, указывая на усача.
– Ланге, – поморщился бельгиец, – Герман Ланге из Западной Германии.
Кажется, у него адвокатская контора в Дюссельдорфе. Малоприятная личность.
А рядом, не за табльдотом, а за соседним столиком, обратите внимание на
человека с дергающимся лицом и руками. Европейская знаменитость, итальянец
Каррези, модный кинорежиссер и муж Виолетты Чекки. Ее здесь нет, она
сейчас заканчивает съемки в Палермо. Говорят, он готовит для нее
сенсационнейший боевик по собственному сценарию. Вариации на исторические
темы: плащ и шпага. Кстати, его визави с черной повязкой на глазу тоже
знаменитость, и в этом же духе: Гастон Монжюссо, первая шпага Франции...
Он еще долго перечислял нам присутствующих в зале, называя по именам и
сообщая подробности, о которых мы тотчас же забывали. Только принесенный
официантами ужин заставил его умолкнуть. Впрочем, неизвестно почему, вдруг
замолчали все. Странная тишина наступила в зале, слышалось только
позвякивание ножей и посуды. Я взглянул на Ирину. Она ела тоже молча и
как–то лениво, неохотно, полузакрыв глаза.
– Что с тобой? – спросил я.
– Спать хочется, – сказала она, подавляя зевок, – и голова болит. Я не
буду ждать сладкого.
Она поднялась и ушла. За ней встали и другие. Зернов помолчал и сказал,
что он, пожалуй, тоже пойдет: надо прочитать материалы к докладу. Ушел и
бельгиец. Вскоре ресторан совсем опустел, только официанты бродили кругом,
как сонные мухи.
– Почему такое повальное бегство? – спросил я одного из них.
– Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете?
Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно.
И он прошел, сонно передвигая ноги.
– Ты не боишься грозы? – спросил я Мартина.
– На земле нет, – засмеялся он.
– Поглядим, что такое ночной Париж?
– А что со светом? – вдруг спросил он.
Свет действительно словно померк или, вернее, приобрел какой–то мутный
красноватый оттенок.
– Непонятно.
– Красный туман в Сэнд–Сити. Читал письмо?
– Думаешь, опять они? Чушь.
– А вдруг спикировали?
– Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель?
– Кто знает? – вздохнул Мартин.
– Пошли на улицу, – предложил я.
Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она
выглядела раньше как–то иначе. И все кругом словно переменилось: другие
портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал
об этом Мартину; он равнодушно отмахнулся:
– Не помню. Не выдумывай.
Я взглянул на портье и еще более удивился: то был другой человек.
Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без проплешин на
голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нем я не видел. Может
быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
– Идем, идем, – торопил Мартин.
– Куда вы, мсье? – остановил нас портье. В голосе его, как мне
показалось, прозвучала тревога.
– А не все ли вам равно, портье? – ответил я по–английски: пусть
проникается уважением.
Но он не проникся, сказал встревоженно:
– Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете.
– Что он, с ума сошел? – толкнул я Мартина.
– Плюнь, – сказал тот. – Пошли.
И мы вышли на улицу.
Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили
друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и
просветов, ровная и густая, как тушь.
– Что это? – хрипло спросил Мартин. – Париж без света?
– Не понимаю.
– Дома как скалы ночью. Ни огонька.
– Должно быть, вся сеть парализована.
– Даже свечей не видно. Нигде не мелькнет.
– Может, вернемся?
– Нет, – заупрямился Мартин, – я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
– На что?
Не отвечая, он шагнул вперед; я за ним, держась за его карман. И
остановились опять. Высоко–высоко в черноте неба, как в глубоком колодце,
сверкнула звездочка. Рядом что–то блеснуло. Я попробовал поймать блеск и
тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и
таща его за собой, я ощупал всю ее целиком.
– Не было ее раньше, – сказал я, останавливаясь.
– Чего? – спросит Мартин.
– Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо
чугунной ограды. А ее нет.
– Погоди. – Мартин почему–то насторожился. Не ограда и не витрина были
у него на уме. Он прислушивался.
Впереди что–то громыхнуло несколько раз.
– Похоже на гром, – сказал я.
– Скорее на автоматную очередь, – не согласился Мартин.
– Ты серьезно?
– Что я, автомата от грозы не отличу?
– Может, все–таки вернемся?
– Пройдем немножко. Вдруг встретим кого–нибудь. Куда весь народ в
Париже исчез?
– И стреляют. Кто? В кого?
Словно в подтверждение моих слов, автомат впереди затарахтел еще раз.
Его перебил шум приближавшегося автомобиля. Два пучка света, пронзив
темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе
улицы, огибавшие наш отель, еще несколько часов назад были залиты
асфальтом.
Мартин вдруг толкнул меня в темноту позади и прижал к стене. Грузовик с
людьми на платформе промчался мимо.
– Солдаты, – сказал Мартин, – в шинелях и касках. С автоматами.
– Как ты разглядел? – удивился я. – Я ничего не заметил.
– Глаз натренированный.
– Знаешь что? – подумал я вслух. – По–моему, мы не в Париже. И отель не
тот, и улица не та.
– Я же тебе говорил.
– Что?
– Красный туман. Помнишь? Не иначе как они спикировали.
В этот момент над нами кто–то открыл окно. Послышался скрип рамы и
дребезжание плохо закрепленного стекла. Света не было. Но из темноты над
головой раздался хриплый скрипучий голос – типичный грассирующий голос
француза–радиодиктора: вероятно, радиоприемник стоял на подоконнике.
«Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих пор
два английских летчика, спустившиеся на парашютах со сбитого утром
самолета, все еще находятся в пределах Сен–Дизье. Через четверть часа
начинается обыск. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом. Все
мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты, будет
расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов приостановит
начатую акцию».
Что–то щелкнуло в приемнике, и голос умолк.
– Ты понял? – спросил я Мартина.
– Чуть–чуть. Ищут каких–то летчиков.
– Английских.
– В Париже?
– Нет. В каком–то Сен–Дизье.
– Кого–то расстреливать собираются?
– Всех мужчин в доме, где будут обнаружены летчики.
– За что? Разве Франция уже воюет с Англией?
– Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни–ка меня посильнее.
Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул.
– Тише! Еще примут нас за английских летчиков.
– А что ты думаешь? – сказал я. – Ты почти англичанин. И летчик к тому
же. Пошли–ка назад, пока близко.
Я шагнул в темноту и очутился в ярко освещенной комнате. Вернее, была
освещена только часть ее, как выхваченный из темноты уголок съемочного
интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый цветной клеенкой, огромный
пестрый попугай на жердочке в высокой проволочной клетке и старуха,
протирающая куском ваты ее грязное днище.
– Ты понимаешь что–нибудь? – услышал я позади шепот Мартина.
– А ты?
