23. Восемнадцатое Брюмера
Тут оно все и покатилось.
Тихона Гренадерова до сирены тихонько разбудили два санитара.
– Вставай, кандидат. Настал час тебе выполнить первое санитарное
поручение. Памятник во дворе знаешь?
– Так я же его...
– А ты не ячься. Кузьма Никитич нас всегда только личной скромности
учит. Вот тебе чистая тряпочка и ведро. Чтобы к утру памятник блестел, как
у кота яйца. Повтори задание!
– Чтобы у памятника... как у кота...
– Молодец!
И санитары вышли, а от разговора проснулся дядя Саня.
– Эй, Тихон, – сказал он. – Ты коня–то вымой как следует! Да напои
сперва – он же целую вечность не пил! Да вот еще сахаром угости, только
смотри, сам не слопай!
– Не слопаю, – вздохнул Тихон. Пошел в умывальник, набрал ведро воды,
спустился во двор.
У нас все не слава Богу. Вот и здесь. Послать Тихона послали, а сами
забыли, что часовыми у чугунного всадника были поставлены в наказание за
раскольническую деятельность Васичкин и Тыртычный. Часовые стали
размахивать велосипедными цепями и кричать по уставу:
– Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду! Кых, кых!
– У меня санитарное поручение перед приемом в ряды...
– Ничего не знаем! Пока нас не снимут – будем стоять!
Тихон призадумался, да так крепко, что снова припомнил кое–что из
прошлой жизни:
– А я знаю, как часовых снимать! Только ножик нужен!
Васичкин и Тыртычный, даром что отчаянные, убоялись:
– Ты что, рехнулся?
– А можно и без ножа! У нас в Трижды краснознаменном ночного видения
имени братьев Черепановых... Черт, опять забыл!
Он тигром ринулся на трезвятников и в момент связал их ихними же
форменными куртками. А чтобы не шумели, каблуком Васичкина заткнул рот
Тыртычному и наоборот. Выпоил коню ведро воды и побежал за новой, по
дороге прихватил стремянку.
Коня он мыл, как дядя Саня и велел, тщательно. Тихон не знал, что
конь и лягнуть может как следует, вот и не боялся. И конь стоял
неподвижно, только сахаром хрупал и один раз махнул на все хвостом.
А вот бежать наверх за водой для Чугуняки Тихону стало лень, он
спустился в один из шурфов и черпанул крови. «Даже красивее будет!" –
радовался он за всадника. Наскоро окатил его, кое–как вытер тряпкой,
сложил стремянку и побежал в палату досыпать, сколько останется. Про
снятых неуставным образом часовых при этом мстительно забыл.
С ужасом услышали Васичкин и Тыртычный глухое урчание над собой.
Чугунный памятник зашевелился и поудобнее устроился в седле. Потом поднял
шипастую дубинку, покрутил над головой, крякнул и успокоился. Зато под
ногами у коня загоношились также ожившие смертные грехи. Они скверно
хихикали.
Трезвятники промычали что–то друг другу и боком, как сиамские
близнецы, поползли прочь от памятника. По дороге свалились в яму, но, по
счастью, не глубокую и сухую.
...Побудку вместо сирен возвестили фанфары.
– ...Торжественный день... восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта...
награда нашла героя... в боях и походах... усилиями лауреата товарища
Вучетича... славных чугунолитейщиков Урала, Сибири и Дальнего Востока...
символом несокрушимой твердыни... Не вейтеся, чайки, над морем! Вам негде,
бедняжечкам, сесть!! Слетайте домой, в край далекий!!! Снесите печальную
весть!!!!
Друбецкой–заде объяснил, что день будет не рабочий, а знаменательная
дата. В целях прекратить участившийся в последнее время в связи с
недавними событиями идейный разброд, академик Фулюганов пожертвовал собой,
не поспал ночь и разгадал неизвестную науке надпись на цоколе памятника.
Она торжественно провозглашала: «Кузьме Никитичу Гегемонову,
отцу–основателю Вселенной – от рабочкома профсоюза работников орденоносной
промышленности».
Вот, оказывается, кому памятник–то! Чего бы и голову зря ломать!
– Брехня, – сказал дядя Саня Тихону, достающему праздничные одежды. –
Эта чугуняка, небось, еще в Атлантиде торчала! А написано там вот что:
«Непосредственному начальству – неблагодарное человечество!" Или что–то в
этом роде.
– Это анархо–синдикализм! – взвился нарком Потрошилов.
В ответ радио заиграло марши и другую легкую музыку.
Почва во дворе стала совсем влажной от крови, тапочки обитателей
промокли, санитары же вышли в резиновых бахилах и плевали на всех, кроме
Кузьмы Никитича.
Наконец появился и он с пышнейшим букетом цветов, которые собирался
возложить к подножию собственного памятника. Оркестр грянул Гимн
санитарной службы. Кузьма Никитич, поддерживаемый референтом и Павлом
Яновичем, подошел к монументу и совершенно самостоятельно низко–низко
поклонился...
Чугунный истукан зарычал и замахал дубиной. Толпа отхлынула к стенам.
Впереди всех оказались Друбецкой–заде и Залубко, бросившие вождя в явной
беде.
– У–у–у! – ревела чугуняка. – У–у–зурр... прр...
И всадник ловко, для чугунного–то, махнул дубиной и достал Кузьму
Никитича одним из ее шипов. Шип вошел в спину, Гегемонов упал и покатился
по земле. Из дыры в спине со свистом вырвался тяжелый застоявшийся воздух.
Тело Кузьмы Никитича быстро опадало, сморщивалось, и наконец осталась
только тонкая оболочка.
Всадник же принял обычную позу, вроде он и ни при чем.
Обитатели и санитары в ужасе смотрели друг на друга.
– Мамой клянусь, – сказал из толпы врач–сатанатам. – У него же все
внутри все как положено было! Я же у него анализы брал!
Врач–стрикулист высказал смелое предположение, что в процессе
руководящей работы внутренний облик Кузьмы Никитича весь перешел в дух
кузьмизма–никитизма, каковой дух окутывает нас и сейчас.
– Братцы! – закричал поэт Двоерылко. – Посчитаемся с ним за Кузьму
нашего!
– Не подходить! Не сердить! – завизжал Залубко. – Всем приготовиться
к непродолжительной гражданской панихиде! Ничего страшного! Произошла
мгновенная прижизненная мумификация! Смерти нет, ребята! Живы будем – не
помрем! Сегодня мы провожаем в последний боевой и трудовой путь нашего
поистине бессмертного друга и вождя Никиту Кузьмича Гегемонова. Перестало
биться сердце основоположника кузьмизма–никитизма, надежного друга всего
борющегося человечества. Смерть вырвала из наших рядов выдающегося
руководителя...
Врачи между тем не теряли ни надежды, ни времени: дырку в спине
залепили скотчем и пытались вновь вернуть Гегемонова в прежний облик через
соломинку для коктейля, как деревенские дети обыкновенно надувают лягушку.
Потом стукотолог догадался и велел как можно скорее принести баллон с
кислородом.
Принесли, как всегда в больницах, с водородом.
– Спи спокойно, верный сын вечности! – продолжал Залубко, а сам
косился на действие врачей: ну как оживят? – Твои сподвижники и ученики и
дальше поведут благодарные широкие массы по пути, проложенному гением
твоего интеллекта. Мы еще тесней сомкнем свои ряды, еще крепче захлопнем
Стальные ворота, еще тверже сплотимся вокруг санитарной службы. Пускай
тебя нет с нами, но каждый наш шаг, любой наш помысел...
Аж стукотолог заслушался, надуваючи Гегемонова. Тот стал совершенно
круглым, сорвался с наконечника шланга и стремительно полетел вверх.
– Эх, – только и сказал стукотолог. – Что бы мне за ноги–то
уцепиться?
Залубко тоже поглядел в квадратное небушко и продолжал:
– Вместе с тем нельзя не отметить, что покойник был фигурой, я не
побоюсь этого слова, неоднозначной. Ему были в значительной мере
свойственны эгоизм, нескромность в быту, узкоместнические интересы,
чревоугодие, взяточничество, измена Родине, явная склонность к мистицизму.
Именно Гегемонов несет всю полноту ответственности за те многочисленные
жертвы, которые понес личный состав обитателей и даже санитарной службы,
которая ни в коей мере и никогда в большинстве своем не разделяла
проводимых пресловутым Нафиком Героевым беззаконий. Санитары и сейчас, как
некогда на заре времен, готовы вести основную массу в вышеуказанном
направлении. Невежество и самонадеянность предыдущего руководства, слабое
знание кузьмизма–никитизма, который Кузьма Никитич необоснованно приписал
себе...
– Врешь! – заорали в один голос из ямы Васичкин и Тыртычный. Они,
наконец, перегрызли каблуки и путы. К тому же им пришлось выдержать борьбу
с семью смертными грехами, которые разбежались по всему двору. Грех
Пьянства подвернулся под руку Тыртычному, и тот с удовольствием отломал
ему чугунную ножку: пусть–ка попрыгает!
– Врешь! – кричали Васичкин и Тыртычный. – Кто же, если не он? А? Так
не бывает!
– Как кто? – совершенно искренне удивился Павел Янович. – А вот же
тут у нас стоит товарищ из высокоуглеродистого материала, – он указал на
чугунного всадника. – Вот он и есть настоящий Кузьма Никитич Гегемонов. А
тот–то, вы сами видели, – дутая величина под влиянием льстецов и
подхалимов. А теперь мы попросим товарища сойти к нам и встать в
авангарде, на переднем крае во главе Заведения...
Всадник зловеще захохотал и гулко ударил себя в грудь дубиной. Потом
медленно, раздельно заговорил на скрежещущем незнакомом языке. Слов никто
не разобрал, но всякий понял, что ничего хорошего впереди не маячит, что
вот теперь–то как раз и начнется самое страшное, что чугунные уста гласят
самую жестокую правду, что все кончено.
– Мы создадим все необходимые условия! – старался перекричать
страшный голос Павел Янович. – Полное государственное обеспечение, зеленый
паспорт! Если вплотную встанет вопрос о человеческих жертвоприношениях, мы
поднимем его на ближайшем же заседании и решим в положительном смысле...
Чугунный палец указал на самого оратора, и Павел Янович в ужасе
побежал в толпу с явной целью слиться наконец с массами целиком и
полностью. Но санитары предали своего начальника с такой скоростью, что
даже сами не заметили, как он был впихнут в первый ряд, чтобы познать
пожатье чугунной десницы.
