2
Было уже далеко за полночь, когда горизонт впереди вдруг осветился
серией сине–зеленых вспышек чудовищной яркости.
– Стоп! – мгновенно отреагировал Сташевский.
Руки автоматически утопили штурвал в выемку пульта, и танк резко
остановился, вздохнув гасителем инерции, как уставший бронированный ящер.
Еще одна серия очертила горизонт, высветив пронзительной синевой
мельчайшие детали ландшафта и лица людей. Вспышки мелькнули совершенно
беззвучно, и после них наступила полнейшая темень, еще более усугубившая
предрассветный мрак.
– Юго–юго–запад, – определил Молчанов, – километров восемьдесят, за
хребтом. Что за вспышки?
Грехов бросил взгляд на приборную панель.
– Эмиссионные, типа электрических разрядов.
После слепящего варева вспышек глаза не замечали ни пульта, ни
панели, и, казалось, фосфоресцирующие эллипсы и квадраты индикаторов висят
в воздухе, ни на что не опираясь.
– Хоть глаз выколи! – проворчал недовольный Сташевский.
Он сидел слева, в кресле биомеханика, и Грехов, глаза которого
адаптировались быстро, видел его широкий силуэт. В коричневеющей тьме
постепенно проступали смутные контуры кресел, аппаратов и людей. Весь
купол кабины представлял собой панорамный видеом, поэтому от кажущейся
беззащитности машины иногда становилось неуютно.
Сзади послышался зевок проснувшегося Вирта.
– По какому случаю остановка? Приехали?
– Тихо! – грозным шепотом сказал Сташевский.
Грехов обратился в слух и где–то на грани восприятия услышал далекое,
едва угадываемое тикание огромного механизма. Будто порыв ветра донес сюда
в неправдоподобной тишине тартарской ночи медленные равномерные удары:
банн!.. банн!.. банн!..
– Колокол, – шепнул Молчанов. Грехов хотел ему возразить, потому что
звуки больше всего походили на удары в гонг, но было в них что–то и от
колокольного звона – бархатный бронзовый тембр. А может быть, сыграло
воображение, всегда дорисовывающее то, что человек желает увидеть или
услышать...
Они настолько увлеклись странными звуками, что прозевали появление
любопытника. Он примчался, скорее всего, со стороны Кинжального хребта –
светящийся белесый призрак, похожий на скелет гиппопотама, – но Грехов уже
знал, что днем, на свету, «гость» представлял бы собой камнеподобную глыбу
непередаваемо черного цвета, с неожиданной легкостью порхавшую в воздухе.
Любопытниками их окрестили за явный интерес к земным аппаратам, особенно к
тем, которые использовали силовые поля. Иногда, при движении низко над
сушей, за ними тянулись длинные, многокилометровые хвосты медленно
опадающей пыли. Грехов и сам видел со Станции несколько таких хвостов.
Любопытник завис над танком. Его свечение потеряло вдруг структурную
четкость, расплылось зеленоватым облаком, окутав полусферу кабины.
Внезапное головокружение заставило Грехова ухватиться за штурвал. В ушах
поплыл комариный звон, стали неметь мышцы шеи и плеч. Он попытался
бороться, напрягая волю, но с таким же успехом можно было пытаться
вырастить на лице второй нос.
Молчанову тоже стало дурно. Он вскочил, но ноги не держали его, и он
бессознательно вцепился Грехову в шею. Тот вяло мотнул отяжелевшей
головой, не отрывая взгляда от светящейся кляксы. Казалось, любопытник
разросся до величины горного хребта и эта его миллионнотонная тяжесть
хлынула в головы людей.
Защитой ведал Сташевский. Грехов не понимал, почему он медлит,
единственный, по его мнению, не потерявший способности двигаться. Наконец
Сташевский опомнился и включил деформатор.
Под ударом силового поля белесый спрут отпрянул от танка и взвился в
небо. Мгновение спустя волна оцепенения спала, тело стало необычайно
легким, будто заполнилось гелием. Грехов повертел головой и с удивлением
обнаружил Диего сидящим на полу. Рубку залил свет. Вирт заметил взгляд
товарища и усмехнулся.
– Я, наверное, рогатый, как корова. Похож? Честное слово, впечатление
такое, будто у меня выросли рога.
– А что такое корова? – с любопытством спросил Молчанов, поднимая к
Вирту свое вечно хмурое, узкое лицо.
– Корова... – подмигнув, начал Диего, – это такое большое животное с
четырьмя ногами по углам...
Сташевский фыркнул, а Грехов впервые увидел на лице Молчанова улыбку.
Улыбка у коммуникатора была поразительная: как блеск молнии, прорубившей
темные грозовые тучи. Молчанов был самым старшим из них. Он родился в
тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, то есть в двадцатом веке.
Грехов сначала не поверил этому, но потом вспомнил, что именно Молчанова
спас экипаж звездолета «Спир», его и Тихонова, командира «Могиканина».
Молчанов вернулся к Тартару, приобрел новую специальность – коммуникатора,
а вот командир «Спира» Ярослав Грант... Грант на Чаре, в санатории...
Неужели столь велико было потрясение? Или он судит этого человека слишком
пристрастно?.. Но Молчанов каков! Пережить такое – и вернуться! Пожалуй, у
него можно поучиться решительности и мужеству. Если только столь крепкие
нервы не следствие бесчувственности или того хуже – равнодушия...
– Та–ак, – протянул Сташевский, исподлобья оглядывая их. В характере
этого человека нелегко было разобраться, не зная его так, как знал Грехов.
Лицо у Сташевского суровое, цвета северного камня. Холодные серо–голубые
глаза, крепко сжатые, будто окаменевшие губы. Он широк в плечах, массивен
и очень силен. Однажды на Самнии, во время аварии блокпоста, он ударом
кулака сорвал двухсоткилограммовое крепление экрана и вырвал питающий
фидер вместе с гнездом, потому что времени на откручивание уже не было.
Конечно, восхищался Грехов не силой Сташевского; восхищение – одна из форм
комплекса неполноценности, а он был не слабее Святослава, хотя внешностью
вовсе не походил на силача. Ростом он был, пожалуй, ниже Молчанова, тонкий
и хрупкий на вид, но весил столько же, сколько и Сташевский – сто два
килограмма. Из–за этого его еще в институте прозвали малышом–оборотнем.
Виноватым в этом было детство: Грехов родился в звездолете, терпящем
бедствие, и целых пятнадцать лет с момента рождения до финиша на Земле рос
в поле тяготения в три–четыре раза более мощном, чем земное... Ну, а
Сташевский... мало сказать – он им восхищался, он его любил...
– Та–ак, – еще раз повторил Сташевский. Командир группы, он умело
скрывал свои тревоги и сомнения. Грехову же, честно говоря, было невесело,
тем более, что вторглись они в совершенно незнакомую жизнь, впереди
маячила, говоря словами Алексея Толстого, «смущенная фигура попранной
неизвестности», а идти они могли только наугад, и это медленное и
утомительное движение действовало на нервы больше, чем загадочное
излучение любопытников.
– Наши меры защиты от любопытников, – вздохнул Сташевский, – увы,
пока малоэффективны. Фактически мы беззащитны...
Он перехватил взгляд Вирта.
– Да–да, беззащитны, несмотря на тиамат [тиамат (от вавилонск. –
праматерь всего сущего) – генератор особого поля, в котором разрушаются
электронные, атомные и межнуклонные ядерные связи]. Потому что может
возникнуть ситуация, в которой мы просто не успеем привести его в
действие.
Он был прав. Тиамат – «великий разрушитель», «генератор праматерии»,
«инициатор тихого распада» – как только не называли это мощнейшее из
средств защиты, но и тиамат не гарантировал безопасности в условиях
Тартара. Что можно гарантировать на планете, которая располагает огромным
арсеналом поражающих факторов, и ни один из них еще толком не изучен?
– Ну, не смотрите на вещи так пессимистично, – проворчал Молчанов. –
Надо привыкать и к любопытникам, и к другим формам жизни Тартара. А их
много, и – смею вас заверить – все они агрессивны...
– Кроме пластунов, – сказал Диего Вирт.
– О пластунах разговор особый...
– Так, – в третий раз сказал Сташевский. – Мы стоим уже семь минут,
это непростительно много. Готовы?
Они были готовы.
– Поехали.
Танк слегка присел и резво побежал по светлому тоннелю, вырубленному
во тьме прожекторами. Дорога становилась хуже. Сначала они ехали по
плоскогорью, кое–где поросшему низким кустарником странного вида. Он
удивительно напоминал Грехову модели сложных органических молекул,
выполненные из металлической проволоки. Гусеницы с ходу ломали его, и он
рассыпался на отдельные куски, хрупкий, как стекло.
Потом подъем стал круче, и вскоре Грехов понял, что они уже где–то у
отрогов Кинжального хребта, который им предстояло преодолеть. За восемь
часов пребывания на планете с ними и вокруг них не произошло ничего
необычного, и Грехов даже подумал, что мир Тартара довольно ординарен –
скалистый, дикий, «нецивилизованный» мир. Непонятно было, почему здесь
происходят катастрофы, гибнут люди и роботы, защищенные от всех сил
природы, как казалось до этого, умением применять эти силы себе на пользу.
«Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому,
что сии вещи не входят в круг наших понятий». Так, кажется, говорил Козьма
Прутков. «Что, если жизнь Тартара не входит в круг наших понятий?" –
подумал Грехов.
Склоны гор поднимались все круче и выше, сжимая их временную,
случайно найденную дорогу в каменных тисках. Стали попадаться длинные
трещины и крупные обломки скал со свежими изломами. Наконец ехать дальше
по прежнему пути стало невозможно: сказывалось недавнее землетрясение,
танк как раз подходил к его эпицентру. Он медленно прополз еще пару сот
метров и уперся в рваный вал из обломков и щебня, перегородивший дорогу.
За валом вспучивалось нагромождение базальтовых плит гигантской толщины.
Так называемый горст, то есть приподнятый участок планетарной коры,
ограниченный сбросовыми трещинами.
– Приехали, – определил Сташевский и полез из кресла – широкий,
спокойный, даже немного вялый. – Собирайся, Диего.
Вдвоем с Виртом они надели скафандры и вышли из танка. На приборной
панели вспыхнули зеленые огни индикаторов присутствия – заработали
индивидуальные радиомаяки. В лучах прожекторов две фигуры превратились в
осколки ослепительного жидкого огня – пленки скафандров отражали почти все
виды радиаций, в том числе и свет. Они вышли из освещенной полосы и
исчезли. Голос Диего прозвучал, казалось, совсем рядом:
– На быстролете до цели можно дойти за десять минут. Может, я рискну?
Ответа Сташевского они не услышали, но Молчанов усмехнулся довольно
красноречиво. Теперь–то Грехов тоже многое знал о Тартаре, в том числе и
то, как погибли экипаж «Спира» и люди «Могиканина». Летательные аппараты
преследовались паутинами с особой настойчивостью, именно поэтому их
спасательный рейд начался на тяжелом танке–лаборатории, рассчитанном на
эксплуатацию в атмосферах гигантских планет–полусолнц типа Юпитера. Ну, а
дальнейшее уже зависело от них, от «запаса надежности человеческого
элемента», так как техника Земли большего, чем они располагали, дать не
могла...
Молчанов включил свой инфор и принялся прослушивать записи,
беспокойно поглядывая на ясную зелень индикаторов присутствия. Грехов
сначала тоже прислушивался, потом перестал. На вершине горста что–то
происходило. Словно там во мраке зашевелился неведомый зверь и
приготовился к прыжку.
– Диего! – на всякий случай позвал Грехов. – Святослав!
Динамики молчали. Индикаторы налились желтизной – признак
кратковременных перерывов связи.
– Что случилось? – тревожно спросил Молчанов, но тут и сам заметил
неладное. «Зверь» продолжал ворочаться, темнота в том месте отступила,
поредела, и в этом светлом пятне засверкали яркие звездочки, которые
собирались в большой шар, напоминающий шаровую молнию.
– Гравистрелок! – закричал Молчанов и прыгнул к вогнутому зеркалу
наводки тиамата.
Он не успел на секунду, может быть, на полсекунды. На скалах
зашипело, и Грехов кубарем покатился к противоположной стене кабины: по
танку, вернее, по его защитному полю словно ударили гигантским молотом, и
он отпрыгнул назад, загудел, завибрировал на амортизаторах. Грехов еще
только поднимался, цепляясь за стенку, как ударило второй раз. Он очень
удачно ткнулся носом во что–то твердое и на некоторое время потерял
способность соображать.
Молчанов все же дотянулся до пускателя тиамата, Грехов понял это по
тому, что у него сначала заныли зубы, а потом внешние динамики донесли
скрежещущий вопль потревоженной атмосферы. Пока он протирал заслезившиеся
глаза, все было кончено. Верещал счетчик радиации, половину горста как
языком слизнуло, а у его основания корчилась помятая, но уцелевшая (!)
паутина, потерявшая весь свой режущий блеск.
– Удачное начало, – легкомысленно произнес Грехов, вытирая с разбитых
губ кровь.
Молчанов сдавленно пробормотал что–то и, свирепо помассировав горло,
указал в сторону. Грехов увидел далекие светляки фонарей, выписывающие при
движении замысловатые траектории. Это возвращались ничего не подозревающие
разведчики. Неужели они не слышали вопля тиамата?! Вирт что–то тихо
говорил, Сташевский молчал. Они медленно спустились по склону застывшей
лавовой волны, разрезая мрак шпагами света, вышли на освещенное
пространство, и тут Сташевский заметил исчезновение вершины горста,
метавшуюся «в агонии» паутину, да и дым еще не рассеялся полностью, и
радиация не спала. Он замер на миг, потом толкнул Диего, и они бросились к
машине, сразу поняв, в чем дело.
В кабине Сташевский окинул рассеянным взглядом растерзанную
физиономию Грехова и, будто ничего не произошло, сел в кресло. Вошел
невозмутимый Диего Вирт, прищурился на «раненого» и, сказав: «Герой»,
сел рядом с командиром.
– Гравистрелок, – произнес вдруг Молчанов таким извиняющимся тоном,
что Грехов вытаращил глаза. – Простите меня, Святослав! Я обязан был
предупредить, простите.
На него было жалко смотреть, и Грехов почувствовал к нему если не
расположение, то во всяком случае уважение. Наверное, это действительно
мужественный человек.
– А–а... – сказал в ответ Сташевский безмятежно. – Сам виноват –
обязан был помнить.
Он повернулся к аппаратуре связи и вызвал Станцию.
Долгое время, пока ориентаст прощупывал небо, видеом связи лишь
мерцал тусклой голубизной, потрескивали динамики приемного устройства, да
пощелкивал автомат помех, пробуя разные частоты. Наконец видеом мигнул,
разгорелся, и в нем постепенно проявилось такое знакомое Грехову усталое
лицо с чуть вздернутым носиком и умоляющими глазами. Он замер.
«Полина! Полина... Любовь моя и жизнь моя... и боль моя... Я сильный
человек и ко многому привык в этом щедром на сюрпризы мире, но я слабею,
если тень отчуждения – иногда кажущегося – появляется в твоих глазах,
былая уверенность покидает меня, как кровь израненное тело... Человек жив
человеком, и пусть кто–нибудь докажет мне обратное. Я жив Сташевским, жив
Виртом, всеми друзьями своими, но больше всего я жив тобой... Мы так и не
поговорили на Станции, хотя Диего сделал все, чтобы мы встретились. Это,
конечно же, он постарался, чтобы ты оказалась здесь, у Тартара. Не без
ведома Сташевского, конечно. Хитрые и добрые друзья мои, вам не понять,
наверное, что для Полины я только что воскрес. А до этого был год
одиночества, год моей смерти, мнимой – для меня, настоящей – для нее...»
Диего покосился на окаменевшего Грехова и сказал:
– Привет связистам. Что нового, Полиночка?
Губы Полины зашевелились, но звука не было. Видеом подернулся рябью
помех, очистился, и вместо женского в него вплыло лицо Кротаса, с
неправильными мелкими чертами, не слишком приветливое, с острым взглядом
льдистых глаз.
– Новообразование, – сказал Сташевский в нос. – Через эпицентр нам не
пройти, дайте кратчайший путь.
– Настолько нехорошо? – прохрипел динамик сквозь вой сопроводительной
помехи.
– Не пройти даже с генератором поля, я смотрел. Укажите–ка поточнее,
где мы застряли.
– Минуту... – Кротас скосил глаза в сторону и стал похож на камбалу с
носом. – Вы сейчас... на северном склоне хребта, рядом с перевалом Серого
Призрака. До корабля от вас всего восемьдесят два километра по прямой...
Но если по этому перевалу не пройти, то кратчайший путь – через другой
перевал.
– Другой – это Извилистый?
– Да.
– Благодарю... – задумался Сташевский. – До Извилистого где–то около
ста километров? Многовато... Ну, а если через Торо–Оро?
– Ты же знаешь, там стоит...
– Город, знаю. Зато мы сэкономим чуть ли не полсуток. Это не так уж
плохо, как ты думаешь?
За экраном заговорило сразу несколько человек. Кротас, отвечая,
покачал головой и сморщился. Говорить и убеждать ему было трудно, он
прекрасно понимал Сташевского, риск был велик. Но и Сташевскому принимать
решение было нелегко, Грехов слишком хорошо его знал, чтобы не видеть
этого.
– А нового ничего? – спросил Молчанов.
Кротас посмотрел на него одним глазом из видеома, качнул головой.
Начальник сектора находился в худшем положении, чем они, – он мог только
ждать.
– Придется идти через Город, – сказал Сташевский, подводя итог своим
размышлениям, и добавил, как бы извиняясь: – Скоро утро, и, может быть,
пробиться через помехи мы не сможем, так вы уж не слишком беспокойтесь...
Сверху танк вам видел, вот и наблюдайте.
Кротас кивал при каждом слове, и лицо у него было какое–то
несчастное, хорошо было видно, что он плохо отдыхал и едва ли ел, и Грехов
подумал, что зря Сташевский упомянул о беспокойстве. Беспокойство –
фундамент ожидания, а для людей на Станции оно стало основой
существования. До тех пор, пока они не дойдут до корабля и не узнают,
почему он молчит.
В видеом втиснулись знаменитый нос Левады и рыжая его шевелюра.
– Мы тут подготовили еще два «панциря» с танками. Экипажи готовы
стартовать по первому вашему сигналу...
– Не надо, – сказал Сташевский грубовато, а Молчанов красноречиво
отвернулся. Ни у кого не было гарантий, что и эти десантные корабли не
замолчат при посадке, как звездолет. К тому же, в случае непредвиденных
осложнений, они могли и не успеть.
По видеому заструились белые зигзаги и раскололи изображение.
– Что там еще? – недовольно обернулся Сташевский.
– Любопытники, – лаконично отозвался Диего Вирт, тыча пальцем в небо.
Грехов тоже заметил их. Один напоминал своим свечением медузу, двое
других – немыслимые комбинации светящихся жил.
Сташевский выключил аппаратуру связи и покосился на пульт тиамата.
Связи все равно не будет, пока рядом барражируют эти фосфоресцирующие
булыжники. Их излучение создает помехи в любом диапазоне волн, в этом
спасатели убедились еще при посадке.
Любопытники не нападали. Покружились на значительной высоте,
эскортируемые неизменно сопровождающей их паутиной, и скоро ушли,
растворившись в зеленоватом мерцании беззвездного неба.
– А я ни разу не был в Городе, – сказал вдруг с некоторым удивлением
Молчанов. Хотел еще что–то сказать, но посмотрел на Сташевского и
передумал.
«Неужели он действительно не был в Городе? – подумал Грехов с
недоверием. – Вот так проводник... старожил... Или он сказал это
специально для нас, чтобы успокоить, приободрить?" Грехову, естественно,
тоже не приходилось бывать в Городе, но наслушался он о нем предостаточно.
Сташевский махнул рукой, Грехов увеличил обороты моторов, и танк
полез на крутой желто–коричневый бок каменного кряжа.
