5
Три часа пролетели в безуспешных попытках приблизиться к кораблю.
Дошло до того, что Сташевский при молчаливом согласии Молчанова испробовал
на невидимой, вывертывающей «наизнанку» стене все виды оружия танка вплоть
до тиамата. Разряды лазеров и деформатора поглощались этой средой
бесследно, а луч тиамата, видимый по дрожащему голубоватому струению
атомного распада воздуха, вызвал цепочку ярких зеленых вспышек в висящих
этажеркой над кораблем паутинах. Там, вверху, поднялась тихая паника,
паутины поломали строй, заколебались, но к ним присоединились свободно
плавающие неподалеку собратья, и положение стабилизировалось. На тихий
шепот в ушах Грехов уже не реагировал и только иногда находил в себе
другие странности: то глох беспричинно, то все предметы начинали казаться
ему искривленными или плоскими, иногда мутнело зрение. Одно только и
спасало, и отвлекало – он был занят работой.
Перейти магическую границу «перевертывания» они так и не смогли.
Радио– и телезапросы оставались без ответа, словно вязли в стометровом
слое прозрачного по меркам Тартара воздуха. Теперь и парение земного
звездолета в сотне метров от почвы не удивляло, хотя порой Грехов
механически задавал себе вопрос: каким способом можно поддерживать на весу
миллион тонн без ощутимых затрат энергии?..
Светило склонилось к горизонту, наступил тот вечерний час, когда лучи
его скользят параллельно земле, воздух кажется заполненным алым туманом, а
все предметы в нем – невесомыми. Небо потемнело, приобрело сходство с
малахитовым куполом, который время от времени перечеркивали снующие в
разных направлениях паутины.
Они решили ждать ночи у корабля, чтобы сообщить на Станцию о
положении дел. Предпринимать что–либо без решения научного совета
остерегались, ибо, как выразился Молчанов, «это чревато последствиями, в
результате которых мы не сможем наблюдать собственные похороны».
Сташевский настоял, чтобы они поужинали.
– Желудок есть устройство, – объявил Диего Вирт, – предназначенное
для постоянного напоминания человеку о бренности его тела.
– Существования, – уточнил Грехов.
– Тела.
– Существования.
– Ну хорошо, существования. Какое это имеет значение? Хихикайте, если
больше ничего не умеете, как сказал мудрец.
– Так его, – одобрительно заметил Сташевский, собирая посуду. Грехов
с Диего еще немного поупражнялись в острословии и, так как делать было
совершенно нечего, начали пытать Молчанова вопросами. Отвечал коммуникатор
довольно охотно, и за какой–то час Грехов узнал о Тартаре немало нового, с
удивлением обнаружив, что и Сташевский с одинаковым вниманием слушает
рассказ. Молчанов говорил о первых планомерных экспедициях на поверхность
планеты, о том, как многие вездеходы и летательные аппараты землян
пропадали без вести и некоторые из них находили потом в космосе, за
пределами атмосферы Тартара, будто вынутыми из–под пресса – так они были
разбиты и изуродованы. О том, как взрывались некоторые десантные корабли,
успевая, как правило, передать, что встретились с роем любопытников. О
том, как люди стали осторожнее, перестали отправлять экспедиции на
летающих машинах, потом и вовсе перестали выходить из кораблей, посылая
одни автоматы. Но и автоматы исчезали. Планета казалась населенной
настолько агрессивными обитателями, что вмешался спецотдел УАСС и вообще
запретил посадки на планету. Ученые вынуждены были довольствоваться только
зондами–автоматами и наблюдениями с безопасных орбит: ни паутины, ни
любопытники, ни пластуны и так называемые серые призраки никогда не
выходили за пределы ионосферы Тартара, за исключением тех случаев, когда
паутины выбрасывали в космос энергетические шары – закапсулированные
ядерные взрывы.
Но и без прямого общения людей с поверхностью планеты было открыто
столько поразительных явлений, что на исследования их не хватало
специалистов...
– Масконы, – кивнул Сташевский, – залежи трансуранов...
– Черные извержения, – добавил Диего.
– Всего не перечислишь, – продолжал Молчанов, просветительский порыв
которого иссякал. – Много заманчивых находок, из–за которых контакт с
аборигенами более чем желателен, но... вы видите ситуацию. Самый мощный из
кораблей разведфлота закапсулирован кем–то или чем–то, а мы тычемся, как
слепые котята... И боюсь, так и не узнаем истины. Что?
– Узнаем, – пробормотал Сташевский и включил канал связи. Ночь уже
вступила в свои права. Город и паутины расцветились призрачной
иллюминацией, напоминающей земные северные сияния, и лишь граненый цилиндр
корабля, на треть погруженный в белое облако тумана, казался абсолютно
черным. Грехова подмывало спросить Молчанова, знает ли он, где сейчас
Грант, командир спасшего его звездолета? Как он к нему относится? Почему
вернулся к Тартару, планете, отнявшей у него многих друзей? Как
получилось, что из экипажей двух кораблей, встретившихся на планете, в
живых осталось только четверо? Но спросить так и не решился. В это время
ориентаст нащупал Станцию, и видеом связи открыл им вход на командный
пункт спутника.
Надо было видеть, какой радостью озарились там озабоченные лица
людей. В зале Станции были Кротас, и Левада, и Полина, и еще много
неизвестных Грехову молодых людей, явно не относящихся к работникам нужной
в данный момент специальности.
Видеом часто перекрывался волнами помех, это мешали паутины, а один
раз пролетел любопытник, тащивший за собой хвост радиоактивного газа и
пыли, в результате чего прием вообще стал невозможен и пришлось переезжать
на другое место, подальше от Города и паутин. После того, как они сообщили
на Станцию всю информацию, какой располагали, там некоторое время
совещались, и наконец Кротас, более нервный, чем обычно – у него
подергивалась щека, которую он все время растирал, стесняясь, – сказал
глуховатым голосом:
– Вам, наверное, придется суток на двое задержаться на поверхности.
Примерно в двенадцать ночи мы постараемся посадить в ваш квадрат глубинный
зонд–автомат... – Кротас выслушал подсказку и продолжал, – в него вы
положите анализатор Т–поля, физики придают ему большое значение, добавите
машинный инфор и кристаллы записей приборов. Ну, а через двое–трое суток
мы попробуем вытащить вас по каналу гравиподъемника, если ничего не
случится... Минуту... с вами хочет поговорить заместитель Высшего
координационного совета, – грустный Кротас уплыл из видеома, и на его
месте появился Левада.
– Ну, как вы там? – спросил он сдержанно. – Паутины донимают? Мы
начали монтаж гравиподъемника, лифтовая система должна быть безопаснее.
Как только закончим, это максимум двое суток, пошлем к вам специалистов,
поможете им разобраться с кораблем. И пожалуйста... – он с каким–то
особенным вниманием ощупал их взглядом, – постарайтесь больше не
вмешиваться в чужое... движение, обдумывайте каждый шаг и будьте подальше
от всего этого – Городов, паутин и прочего. Вы меня поняли?
– Хорошо, – произнес Сташевский. – Тут возникла такая мысль: по
каким–то причинам люди покинули корабль, а наблюдатели на Станции этого
просто не заметили.
Левада отвернулся от видеома, снова понеслись голоса совещающихся, но
сидящим в танке была видна лишь спина члена земного правительства. Наконец
он обернулся и нашел Сташевского глазами.
– Вы вольны поступать так, как требует обстановка, но в пределах
разумного. Я сомневаюсь, чтобы опытные специалисты могли выйти без
защитных средств, а любой аппарат наблюдатели заметили бы. Вашу машину,
кстати, мы тоже видим. Так что если связи долго не будет – помигайте
прожектором, мы будем знать, что вы... э–э, что у вас все в порядке.
Видеом мигнул, свернулся в белое облачко и угас.
– А теперь – спать! – коротко приказал Сташевский, выключил
аппаратуру и устало поглядел на каждого. – Дежурить будем по очереди.
Первым я, потом вы, Эвальд, потом Диего...
Танк отвели от корабля и от Города с таким расчетом, чтобы был виден
и тот, и другой, включили максимальную защиту и впервые за двое суток
пошли в отсек отдыха. Сташевский остался в кабине готовить материалы и
аппаратуру к приему автоматического зонда. Впереди была целая ночь, и он
не торопился.
Ночь прошла спокойно. Молчанов разбудил их поздним утром, около
восьми часов, когда тусклая Тина давно вторглась в мутную атмосферу
планеты на их широте. Выходит, время своего дежурства Грехов бессовестно
проспал! Но и Диего хорош: не разбудил. Очень благородно с его стороны...
После завтрака Сташевский рассказал, как он ночью принял зонд по
пеленгу и отправил материалы на Станцию. Паутины не мешали, хотя несколько
любопытствующих экземпляров приближалось на опасное расстояние. И командир
вдруг признался, что при появлении паутин он каждый раз словно слышит
неразборчивую человеческую речь.
– Что бы это значило?
– И я слышу, – вырвалось у Грехова.
– Ничего особенного, – равнодушно произнес Молчанов. – Мы называем
это «психологированным влиянием». Виновник его, несомненно, неизвестное
излучение.
– Вот как? – сказал Сташевский с некоторым облегчением. –
Действительно, ничего особенного...
– Я думал, вы знаете. Но вот то, что зонд вы встречали в одиночку...
– Ничего, – улыбнулся одними губами Святослав. – Я себя на этот
случай обезопасил, взял с собой робота–охранителя.
– Зонд не сносило? – полюбопытствовал Диего Вирт.
– Сносило, но он запеленговал маяк танка и вышел по гиперболе почти
над машиной. Паутины пытались в этот момент подойти ближе, я их отогнал.
Помолчали немного, заново привыкая к угрюмому пейзажу с торчащим из
дымной подушки серым пальцем земного звездолета. Здесь все было
по–прежнему. Стояла над кораблем лесенка из десятка паутин, еще около
десятка их сплели вогнутую решетчатую стену между Городом и кораблем.
Остальные висели или плавали без дела на небольшой высоте, словно
наблюдатели. Впрочем, одна деталь чужой местности изменилась: увеличилось
количество грибообразных черных наростов, цепочкой окружающих корабль.
Явно не к добру.
– Ну, так, – щелкнул пальцами Сташевский. – Поедем вокруг Города. Не
очень быстро, километров под сорок...
Грехов кивнул. На равнинной местности «Мастифф» мог бегать в
пять–шесть раз быстрое, но надо было смотреть по сторонам, а их было всего
четверо.
Молчанов сел справа от него и открыл футляр странного, паукообразного
аппарата с еще более странным и длинным названием: координатор внезапно
появляющейся информации искусственного происхождения. Представлял он собой
чудо нейристорной техники из специального снаряжения коммуникаторов, и
все, что Грехов знал о нем, так это то, что он выделяет из хаоса
разнообразной информации искусственные сигналы.
«Сомнительно, что он нам поможет хоть чем–нибудь», – подумал он с
усмешкой.
– Интересно, – пробормотал Диего, очевидно, более знакомый с
аппаратурой, и примостился за спиной Молчанова.
Чтобы не отвлекаться, Грехов включил внешние акустические приемники,
и звуки движения – рокот моторов, хруст гусениц, шорохи и шелест породы
под ними – заполнили кабину. Сквозь эти звуки иногда доносились возгласы
Диего и невнятное бормотание Молчанова. Сташевский же все внимание обратил
на деятельность паутин возле Города.
До обеда они дважды объехали Город по разворачивающейся спирали, не
обращая внимания на следующего за ними настырного любопытника. Грехова не
покидало ощущение постороннего взгляда, и поэтому ему с трудом удавалось
сохранять видимость хладнокровия.
Пообедали в хмуром молчании. Диего Вирт, по обыкновению очень скупо
рассчитывающий свои движения, хмурился и поглядывал на часы. Подавленное
настроение группы держалось до вечера. Уже перед самым закатом Грехов
вдруг заметил далеко в стороне непонятный объект. Виден он был смутно,
оптика помогала мало, пришлось немного свернуть на юг. И тут Грехов понял,
что двигаются они как–то странно: держал он точно на объект, похожий
издали на черное кольцо, а объект вдруг оказался чуть левее; Грехов
повернул влево, но через несколько секунд кольцо снова сместилось влево,
хотя он не касался управления. Он увеличил скорость, снова повернул влево
– кольцо прямо на глазах ушло в сторону и на этот раз гораздо быстрее.
Создавалось впечатление, что каменный щит под танком поворачивается вокруг
оси, и чем быстрее они едут, тем быстрее он поворачивается.
Грехов остановил танк. Ничего, все стоит на местах. Поехали – цепь
скал на краю открытого пространства тут же опять завертелась влево.
– В чем дело? – осведомился Сташевский.
Грехов продемонстрировал ему странное явление и попробовал с ходу
миновать площадь, на которой они застряли. Но за несколько секунд танк
оказался развернутым на сто восемьдесят градусов и мчался уже к центру
площади. И снова... и снова... Чем ближе к краю, тем быстрее их сносило и
разворачивало к центру пустыря. Наконец Грехов выдохся и остановил танк.
Молчание в кабине было красноречивым.
Они оказались внутри какого–то «заколдованного» кратера, стены
которого на три четверти состояли из фиолетовых скал, а замыкались черной
стеной Города и башней корабля.
– Попробуй еще раз, – нарушил молчание Сташевский.
Грехов попробовал – тот же результат.
– Это вы не проходили? – попытался пошутить Диего Вирт, обращаясь к
Молчанову.
– Нет, – ответил тот серьезно, теребя в задумчивости подбородок. – С
таким явлением сталкиваюсь впервые и, насколько я знаю, об этом не
упоминал никто из исследователей.
– Все это хорошо, – вздохнул Сташевский, – качественно новое явление
и все такое прочее... Однако надо же отсюда и выбираться.
Отдаленный гул заставил всех насторожиться. Гул нарастал, задрожала
почва. Через полминуты гул превратился в сильный грохот, треснула стена
скал и в образовавшийся пролом скользнула... огромная черная гора,
устремившаяся через площадь к Городу. Она пересекла пустое пространство,
оставив после себя глубокую дымящуюся борозду, и без следа растворилась в
ущельях Города.
Не долго думая, Грехов запустил двигатель на всю мощность и бросил
танк вдоль борозды к пролому. Спустя минуту они были уже за пределами
странной площади, не выпускавшей их из своих объятий больше часа.
Диего попытался объяснить феномен «плывущим гравитационным полем», но
Сташевский попросил Грехова, «как бывшего специалиста», уничтожить это
«изящное рассуждение», и тот популярно объяснил Диего, что он, то есть
Диего Вирт, компетентен в физике гравитации так же, как он сам в черной, а
заодно и белой магии. Правда, Грехов тоже ничем не мог объяснить их
приключения, несмотря на то, что действительно три года назад закончил
Институт физики пространств. Для выводов нужны были экспериментальные
данные, факты.
На ночь танк остановили на том же месте, что и в первый раз. Краски
заката быстро поблекли, зато заиграли переливами холодного света паутины и
Город. Возможно, Грехов был слишком эмоционален для работника УАСС, но в
созерцании красочной феерии света он находил истинное удовольствие. Только
иногда сознание как бы вспоминало свои обязанности и становился слышным
шепот – не очень приятное напоминание о присутствии иной, загадочной
жизни. Они уже привыкли к нему, как привыкают и не замечают завывания
ветра в непогоду.
Провели очередной сеанс связи. На земном форпосте кое–что изменилось.
К Тартару прибыли энергоснабженцы и экспериментальный корабль–лаборатория,
битком набитый разного рода генераторами.
– Намечается эксперимент, – сообщил Кротас. – Физики хотят «вырезать»
кусок пространства вместе с кораблем и перебросить его с планеты за
пределы атмосферы.
– А мы? – очень своевременно спросил Диего Вирт.
– А вас захватит спасательный патруль. Монтажники заканчивают сборку
подъемника, завтра попробуем высверлить в атмосфере безынерционный канал.
А пока вы будете корректировать наводку генераторов для эксперимента.
– Ясно, – отозвался Сташевский, помахал рукой Полине, и сеанс
закончился.
На этот раз первым на вахту встал Грехов. Четыре часа пролетели
незаметно, он даже спать не захотел, поглощенный наблюдениями за
действиями любопытников и паутин. Да, они явно что–то готовили: притащили
откуда–то еще несколько «грибов», и теперь вокруг колонны корабля
образовалась сплошная черная стена. А уже перед самой сдачей дежурства, –
Грехов как раз смотрел на неподвижное облако белого дыма, из которого
вырастал корабль, – облако это вдруг с сильным треском опало, и под
кораблем всплыла сияющая до боли в глазах паутина. Она подхватила корабль
снизу, края ее полезли вверх, и в конце концов звездолет оказался
завернутым в «авоську». Все замерло на некоторое время. Потом паутина с
долгим шипением расползлась прежним белым дымом, и Грехов, разжав
вспотевшие от напряжения кулаки, злорадно пробормотал:
– Что, не вышло, голубчики?
Несколько паутин–наблюдателей тотчас же улетели к Городу, и, пока
Грехов проверял функционирование главных систем танка, одна из них
приволокла черный «гриб» и воткнула его выше по склону воронки. Они начали
строить вторую цепочку «грибов». Все это происходило так целенаправленно,
что Грехов вдруг понял тех, кто ратовал за присутствие на планете разума.
И если он действительно был здесь, то по всем человеческим меркам
оказывался за пределами понимания. Ни он, ни люди не понимали друг друга,
и неизвестно было, что же требуется для того, чтобы сделать первый шаг к
взаимопониманию. Единственное, что вынес Грехов из своего наблюдения, было
то, что возня паутин у земного звездолета указывала на их явную
заинтересованность в нем.
Разбудив Сташевского, Грехов наскоро пересказал ему все, что видел
сам, и попросился расположиться на отдых в кабине. Но командир был
непреклонен, и ему, хотя и с неохотой, пришлось удалиться. Сташевский же
сел за передатчик и вызвал Станцию.
За бортом разгорался день, словно штампованный по заказу, – так он
походил на остальные тусклые дни Тартара.
За ночь паутины построили еще одну цепь из загадочных грибообразных
тел и терриконов, удвоив их количество. Над танком кружили уже три «сети»,
так что в ощущениях людей преобладало чувство загнанной в угол жертвы. О
связи со Станцией нечего было и думать. Сташевский сказал только, что
ровно в шестнадцать по универсальному времени оттуда попробуют проткнуть
атмосферу планеты направленным полем, и если все обойдется удачно,
проблема безопасной доставки грузов на Тартар будет решена.
Грехов машинально оглядел небосвод, волокнистая зеленая пелена
которого нависла так низко, что казалось, будто над ними висит целая
планета, закрытая облачным слоем. Вершина близкого корабля виднелась
размытой и колеблющейся, и там, на полукилометровой высоте, Грехов увидел
темное перемещающееся пятно. Оно медленно плавало на одной и той же
высоте, иногда ненадолго замирало на месте, потом снова описывало круги и
петли, – неторопливо и бесцельно.
– Что это над кораблем? – спросил Грехов Сташевского. – Слева...
Теперь плывет с другой стороны.
– Где?
Грехов переключил окно дальновидения и показал странное
медузоподобное облако, просвечивающее, как кисейная накидка.
– Серый призрак, – посмотрев, пробасил Молчанов. – Неуловимое и
чрезвычайно любопытное создание. Гилковский как–то нарвался на
гравистрелка и, если бы не серый призрак, подплывший в этот момент, живым
бы он не ушел.
– Я слышал об этом, – сказал задумчиво Сташевский. – Но думал, что
это легенда.
– Нет, – сухо сказал Молчанов. – Я был вместе с ним...
– Но как же?.. – начал Грехов, но уловил движение Сташевского и
замолчал.
Молчанов усмехнулся.
– Не сверлите его взглядом, Святослав, любопытство всегда законно. На
меня гравистрелок не напал потому, что я в этот момент находился в кабине
вездехода.
Что–то он не договаривал, Молчанов. Грехов понял это по его
секундному замешательству, но продолжать коммуникатор не стал, а
расспрашивать дальше было неудобно.
Грехов попытался представить вмешательство серого призрака при
нападении гравистрелка (какова тогда его мощь?!), но как раз наступил один
из периодов «сна на ходу», когда ему начинали грезиться странные смазанные
картины, – влияние излучения паутин, как говорил Молчанов, – и некоторое
время пришлось провести в борьбе с забытьем. На каждого из них излучение,
очевидно, действовало по–разному. «Хорошо бы сравнить ощущения..." –
подумал он мимолетно.
В черте корабля сработали какие–то таинственные механизмы, по
периметру вокруг его башни замелькали ярчайшие факелы сине–зеленого
пламени, искажающие каждый раз контуры звездолета. Через несколько минут
вспышки прекратились. Приборы бесстрастно зафиксировали появление и убыль
ионизации, пляску электромагнитных полей.
Грехов привычно отметил время и, размышляя, тихо сказал:
– Не могу понять одного – почему на планету, жизнь которой не
разгадана, присутствие разума на которой еще никем не доказано, послали
отряд коммуникаторов? С кем они собирались устанавливать контакт? С
паутинами? С любопытниками?
– С пластунами, – пробормотал Диего Вирт. – Или с серыми призраками.
Не все ли равно?..
– Шутник, – посмотрел на него Грехов.
– Да, в этом вы правы, – вздохнул Молчанов, и узкое морщинистое лицо
его помрачнело. – С посылом коммуникаторов поторопились. Но в данный
момент это уже не вина, а скорее наша беда. На Станции в то время было
слишком много горячих голов...
– Горячие головы... – по–стариковски пробормотал Сташевский, глядя на
ровную колонну корабля. – Горячие головы... Раньше говорили: сколько голов
– столько умов, но первых всегда больше. Полное совпадение с
действительностью...
В кабине наступила относительная тишина. Но разве сравнить эту живую
пульсирующую тишину с невыразимо холодной и глубокой тишиной целой
планеты? Небывалой тишиной, казалось бы, абсолютно мертвого мира. Как
понять ее, с чем сравнить? Как увязать ее с тем, что мир этот не мертв,
что он жив и жив активно? Спустившись со Станции, они из великанов,
обозревающих всю планету единым взглядом, превратились в муравьев,
ползающих по огромному механизму неизвестного назначения, муравьев, не
способных понять отдельные движения шестерен, пружин и колес и объединить
их в понятии механизма. Как можно было говорить о контакте, не поняв, с
кем и как его устанавливать?
– Парадокс, – вслух сказал Грехов.
Никто ему не ответил.
– Паутины, – предупредил Диего. – Что–то много их сегодня.
Грехов поднял голову – паутина уже накрывала танк слабой сетчатой
тенью – и, почувствовав болезненный толчок в висках, перестал видеть свет.
На какую–то долю секунды он ощутил бег времени. Нет, не бег – сжатую
пружину времени. Бездну сжатого до невероятных пределов времени. Что–то
происходило вокруг, происходило на всей планете, чувств человеческих не
хватало, чтобы заметить это, увидеть, понять. Но прорвалось мгновение,
какое–то «десятое» чувство, даже не интуиция – мгновение, когда ритм чужой
жизни сам пробился в мозг, заставляя его напрягаться в безуспешных
попытках осмыслить эту жизнь...
Грехов не успел ничего понять, просто ощутил – пропасть разверзлась
под ним, захватило дух, и тут же он оказался на твердой земле, и нет
пропасти, а сердце еще не успело отреагировать, замерло, когда все уже
прошло...
Он никому ничего не сказал. Даже Сташевскому.
«Потом, – подумал он, – на Станции. Когда можно будет перевести это в
шутку».
