Раздел 2.
Иногда ей бешено хотелось получить от него знак внимания. Ну, хоть
вялую ромашку. Хоть одуванчик с газона, что ли! Или билет в кино – хотя бы
и на мультсборник... Зря она, что ли, таскается за ним, как на веревочке?!
Однажды она специально запихнула в портфель четыре тома детской
энциклопедии. Старенький портфель из клеенки под крокодила едва не
разошелся по швам – крокодиловые бока раздулись, будто рептилия заглотнула
слона. Юлька шла в школу, скособочившись и выкинув в сторону левую руку –
Ордынец удивленно пожал плечами, однако и движения не сделал, чтобы ей
помочь.
А на перемене он стоял с девятиклассницей Неведовой. Глупенькая
Неведова нависала над щуплым собеседником, и глаза ее казались удивленными
и перепуганными одновременно; тихая двоечница, она полностью
сформировалась к пятнадцати годам, и ее тесная школьная форма лоснилась в
наиболее выпирающих местах. Неведовские одноклассники кружили вокруг, как
стадо пираний.
Вечером Юлька поклялась, что больше не заговорит с Ордынцем. Никогда.
Несколько дней она упивалась горечью покинутой Джульетты. Хулиган
Саенко выждал момент и нарисовал на обложке Юлькиной «Математики» смачную
когтистую фигу.
А после уроков она застала Неведову в умывальнике – глупенькая
девятиклассница рыдала.
Она рыдала, размазывая по лицу слезы, горячую воду из умывальника и
потеки чего–то красного – не то помады, не то (подумалось испуганной
Юльке) крови. Неведова не замечала ничего вокруг, она пребывала в глубокой
истерике, и глаза ее в рамке воспаленных век казались белыми и слепыми.
Через полчаса – Юлька задержалась в пионерской комнате и видела все
отлично – в умывальню поспешила медсестра.
Кто знает, что случилось в тот день с девятиклассницей Неведовой. Кто
знает, что привело ее в столь плачевное состояние – однако Юльке сделалось
почему–то тоскливо и не по себе.
На другой день Ордынец подошел к ней с обычной покровительственной
улыбкой; Юлька не смела противиться и вслед за ним слиняла с труда. Это
было тем более глупо, что к труду–то Юлька готовилась, у нее был реферат
по домоводству, форменные передник с косынкой – и заданные на дом
недошитые трусики.
Спустя пару дней в класс ворвался возбужденный Саенко – по его
словам, пацаны из девятого «Б» класса заловили Ордынца в мужском туалете и
в настоящий момент делают ему «темную». Все посмотрели на Юльку – она с
безучастным видом перерисовывала в тетрадь по зоологии выпотрошенного
дождевого червя. Картинка получалась вполне натуралистичная; карандаш в
руке дрожал.
Спеша насладиться небывалым зрелищем, орда пятиклассников ринулась
вслед за ликующим Саенко, и Юлька осталась одна в опустевшем классе.
Стиснув зубы, она дорисовывала червяку пищевод, когда распахнутая
дверь закрылась и шум перемены отдалился. Ордынец стоял у входа и казался
веселее, чем обычно – сытый желтобрюхий варан. Юлька разинула рот.
Как ни в чем ни бывало, Ордынец прошествовал к своей парте и бросил в
Юльку тетрадью:
– Нарисуй мне тоже червяка... У тебя, блин, хорошо получается.
Девятнадцатого мая, в день рождения пионерской организации, шефы
устроили прогулку на катере. Юлька стояла на корме, подставив ветру
незаплетенные волосы, и воображала себя дочерью капитана Гранта. Ордынец
сидел к ней спиной, сосал «барбариску» и тупо глядел в жиденький пенный
хвост, тянущийся за речной калошей.
После истории с девятым «Б» Ордынец окружен был не столько
презрением, сколько славой, и отблеск этой славы падал на Юльку. Характер
его к тому времени сделался совсем уж невыносимым, но Юлька терпела,
потому что с прочими он вообще не разговаривал. Ни о чем. Никогда.
Гремел магнитофон; на корме толпились девчонки с бутербродами, Саенко
портил речное судно крышечкой от закупоренной бутылки «Буратино», Степка
Васенцов, окруженный толпой прихлебателей, разглядывал берег в театральный
биноклик; Юльке подумалось, что он похож не на морского волка, как
ожидалось, а скорей на завсегдатая оперы.
– Чего смешного? – хмуро спросил Ордынец.
– Тебе какое дело? – огрызнулась Юлька, но улыбаться перестала.
Ордынец поднялся. Был он хмурый, сутулый и скособоченный, Юлька с
беспокойством подумала, что он, наверное, заболел.
– Они смеются, – сказал Ордынец с отвращением. – Им смешно...
И он вдруг сделал то, от чего пятиклассников самым суровым образом
предостерегали: всем телом перегнулся через борт, свесив голову над пенным
шлейфом и открыв Юлькиному взору вытертые на заду школьные штаны.
Юлька взвизгнула – грохот музыки поглотил ее крик, но стоящая в
проходе классная нервно повернула голову; когда взгляд ее достиг Ордынца,
тот уже по–прежнему стоял рядом с Фетисовой, и покрасневшее от прилива
крови лицо его казалось вполне безразличным.
– Глубоко, – сказал он Юльке. – Как глубоко.
За неделю до последнего звонка школьников согнали в актовый зал, и
заморенная женщина в сером милицейском костюме прочитала им мрачную и
пугающую лекцию.
В последнее время, говорила женщина в погонах, участились трагические
«ЧеПе», в особенности на воде; дни стоят жаркие, дети купаются без
осторожности – и вот вам сводка, весьма неутешительная... А посему во
время каникул школьникам следует вести себя как можно скромнее, ходить на
пляж только под присмотром родителей, а также не разговаривать с
незнакомцами и непременно возвращаться домой к восьми часам. При слове
«ЧеПе» глаза милицейской женщины делались почему–то стеклянными; Олька
Петренко шепотом сообщила Таньке Сафоновой, что под Плотиной нашли девочку
с оторванной головой. Танька не поверила – Олька слыла сплетницей и
придумщицей.
А на следующий день утонул четвероклассник Торгун, утонул на глазах
парочки приятелей, не внявших лекции и отправившихся на пляж безо всякого
присмотра...
Похороны четвероклассника произвели на Юльку самое черное
впечатление. Под гнетом тягостных мыслей она не заметила, как необычно
мягок Ордынец, как он не отходит от нее ни на шаг.
Остаток дня они провели в парке над Плотиной; чудовищное сооружение
казалось в тот день красивым, даже изящным, а Юлька не могла отделаться от
звучащего в ушах шепота болтушки Петренко: под Плотиной, под Плотиной, под
Плотиной...
– Под Плотиной, – сказал Ордынец. Юлька вздрогнула.
– Хочешь конфету? – спросил Ордынец. Он никогда не угощал ее
конфетами. Она его угощала.
– Хочу, – ответила Юлька механически.
Он порылся в карманах и вытащил на свет маленькую тощую «барбариску»:
– На.
Юлька взяла. Конфета была теплой от тепла его тела. У Юльки почему–то
забегали мурашки по коже.
– Тебе страшно? – спросил Ордынец.
Юлька не могла понять. Ей было не столько страшно, сколько тревожно и
не по себе – и в тоже время ей льстило внимание Ордынца. Он впервые
разговаривал с ней, как с равной.
– Тебе страшно, Юль?
Она внимательнее вгляделась в его глаза – и вдруг отшатнулась. На нее
глядел огромный желтобрюхий варан.
– Глупая ты, Фетисова, – сказал Ордынец.
Глаза у него снова были вполне человеческие, и Юлька подумала в
замешательстве, что вараны вовсе не плохи. Страшненькие – это да, но людей
же не жрут, это вам не крокодилы...
Под плотиной закричал пароход. Не терпелось в шлюз, наверное.
– Глупая ты, Фетисова... Потому что маленькая.
– Побольше тебя... – вяло огрызнулась Юлька и вдруг поняла, что
Ордынец, который ниже на голову, непостижимым образом глядит на нее сверху
вниз.
Он усмехнулся, и тогда она действительно испугалась. Глаза его, как
буравчики, ввинтились в ее глаза – так, что больно, страшно, ой...
Она не сразу поняла, что отступает, пятится, как кот с шерстяным
носком на морде. Наткнулась спиной на какой–то ствол и замерла; Ордынец
смотрел теперь с обидой:
– Ну вот... Давай, убеги от меня, еще на помощь позови...
Он повернулся и пошел к остановке автобуса.
Юлькины щеки медленно покрывались красным – сильнее облегчения
оказался стыд за свой смешной страх и горечь, что вот, мол, Ордынец
впервые со мной по–настоящему говорил, а я...
Она почти догнала его, когда он стал и оглянулся:
– Знаешь, что такое аварийная система?
Юлька молчала. Ей было не до того. В ее стиснутом кулаке мокла теплая
«барбариска».
– Это система, которая... Ничего не делает. Бесполезная. А потом
вдруг... становится полезная. Вдруг. Ненадолго... Не ходи за мной.
Он ушел, а Юлька села в траву и разревелась.
Ночью задрожала земля. Стеклянные подвески на люстре звенели, как
мартовские сосульки. С кухонного стола упала чашка.
Юлькин отец был на дежурстве, мама за руку вытащила ее во двор, где
уже толпились полуодетые соседи, и слово «Плотина» растекалось по толпе, и
вместе с ним растекалась по телу холодная цепенящая волна.
В Плотине трещина. В Плотине...
Той ночью город познал страх обреченности.
В черном небе рокотали вертолеты. На них косились с надеждой и
ненавистью – они увозили избранных, оставляя прочих на погибель. Несколько
«вертушек» так и не смогли подняться с местного аэродрома – пали под
натиском безумной, жаждущей спасения толпы. Кто–то забивался в подвалы,
кто–то влезал на верхние этажи; те и другие были одинаково беспомощны. По
радио передавали легкую музыку, и телефон не работал; на вокзале едва не
снесли с рельс целый поезд – хоть ясно было, что поезд никого не спасет,
спасти может только чудо...
В ту ночь Юлька вспомнила давний сон – будто она лежит на дне
зловонного моря и хочет встать. Очень хочет встать... Очень.
А утром легкая музыка по радио прервалась, и испуганный голос
дикторши попросил сограждан не волноваться, поскольку угрозы нет никакой и
самое время спокойно лечь спать...
Плотина стояла. В фейерверке прожекторов и тройном оцеплении – но
стояла, и город не верил своим воспаленным глазам.
Юлька заснула под утро, и на грани сна и яви ей привиделось странное.
Она увидела, как навстречу живой черной стене, в которую превратилась
сорванная Плотина, навстречу чьему–то темному желанию свободы встает
угловатая детская фигурка.
Слухи и страхи жили долго. Газеты отговаривались сумбурно и невнятно,
на дорогах дежурили зелено–пятнистые патрули на тяжелых военных машинах.
Говорили, что правительственная комиссия несколько раз меняла свой состав.
Ругали инженеров Плотины. Поговаривали и о диверсии. Плотина была
по–прежнему оцеплена войсками, но выглядела по–прежнему – величественно и
жутковато.
В одной из районных больниц лежал мальчик с частичной потерей памяти.
Осенью ему предстояло прийти в шестой «А» класс и встретиться там с Юлькой
Фетисовой.
Звали его, как теперь точно выяснилось, Павликом. Он сильно
вытянулся, белобрысые волосы чуть потемнели; войдя в класс, он не мог
найти своего прежнего места.
Тридцать девять пар глаз изучали изменившегося одноклассника. Юлька
по–прежнему сидела на первой парте; Ордынец невидяще скользнул по ней
глазами.
Юльке потребовалось всего несколько дней, чтобы догадка облеклась
уверенностью. Новый Ордынец не был тем Ордынцем, которого она знала – но
вместе с тем это был тот самый мальчик.
У него был голос Ордынца – но другой словарный запас. Он отставал по
всем предметам, он был болтун, много смеялся и подлизывался к Степке
Васенцову. На одной из перемен он повздорил с Саенко и принялся плевать в
него – кстати, все время промахивался.
Юлька подошла к нему только однажды:
– Ордынец!
Он настороженно насупился, будто ожидая подвоха:
– Чего?
Глядя в знакомые – и пустые – глаза, Юлька впервые осознала свою
потерю.
Через месяц Ордынец прочно влился в прежде презираемый им коллектив;
учителя переглядывались – и ставили четверки за его убогие, троечные
ответы. Из жалости, надо полагать. Или по старой памяти.
Шестой «А» вздохнул спокойнее; Юлька Фетисова каждый день приходила в
парк над Плотиной. В ее пенале хранилась старая липкая «барбариска».
Усевшись на скамейку, Юлька смотрела на чаек и молилась.
Она молилась: Ордынец. Я не знаю, кто ты или что ты. Я не знаю, где
ты. Я прошу тебя прийти ко мне, показаться хоть на минуту. Я умру, если ты
не придешь.
Миновала осень, потом зима, прежний Ордынец не вернулся и Юлька не
умерла. Теперь она ходила в парк гораздо реже.
...В середине девятого класса Фетисова съездила в Наев и купила
дымчатые очки в тонкой оправе; еще через несколько месяцев на школьном
балу красавиц ей единогласно присудили первое место.
Степка Васенцов краснел, касаясь рукавом ее рукава; десятиклассники
наперебой приглашали ее в кино, и несколько раз приезжал из Наева красивый
молодой курсант. Даже Саенко, вымахавший под потолок и совсем не наживший
ума, пытался заслужить ее благосклонное внимание и подарил однажды длинную
желтую гвоздику.
Юлька не встречалась ни с кем дольше двух недель. Барбариска
перекочевала из пенала в косметичку; спустя еще несколько лет Юлька
благополучно окончила Наевский ИнЯз, чудом эквилибристики избежала
распределения в школу и через подругу жены двоюродного брата устроилась в
военно–исторический музей – переводчиком.
Группа оказалась разношерстной – холеная пара средних лет, два
белозубых американца, не спускающих с Юльки круглых блестящих глаз, худой
бородатый араб, выводок японцев с фотоаппаратами и пожилая европейская
дама в элегантном брючном костюме. Юлька честно старалась, чтобы
профессиональной улыбки хватило на всех поровну.
Уже в середине экскурсии ей сделалось не по себе. Пожилая дама
смотрела на нее внимательным, цепким, странно знакомым взглядом.
В последнем зале Юлька предложила экскурсантам задавать вопросы
("...а если взять три миллиона лошадей?"). Пожилая дама спросила о чем–то
незначительном; глядя, как шевелятся ее губы, Юлька покрылась испариной.
С лица элегантной дамы на нее глядел желтобрюхий варан. Глядел, по
обыкновению, прямо и чуть отстраненно. Юлька узнала его давнишнюю манеру
говорить – почти не открывая рта.
Юлька смешалась, не услышала вопроса и вынуждена была переспросить.
Пожилая дама чуть улыбнулась – Юльке померещился раздвоенный язычок.
Ее бросило в жар. Так, как бывало когда–то на первом уроке, когда
дверь тихонько приоткрывалась и опоздавший мальчишка встречался
бесстрастным взглядом с ее преданными глазами. Так, как тогда у Плотины...
Экскурсия подошла к концу. Юлька знала, что на щеках у нее горят
красные пятна и что экскурсанты удивлены – но ничего не могла поделать и
только улыбалась изо всех сил.
Пожилая дама удалилась в числе прочих; несколько долгих минут Юлька
пыталась собой овладеть – и тщетно.
Пожилую даму она нашла в дамском же туалете, недавно
отремонтированном и потому полном фарфорово–хромированного блеска. Дама
аккуратно пудрила нос перед большим, во всю стену, зеркалом.
Юлька растерянно остановилась: перед ней была всего лишь немолодая
ухоженная женщина, удивленная смятением экскурсовода Фетисовой.
Напомаженные губы поджались, бархатка упряталась под крышкой пудреницы,
Юлька готова была извиниться – но тут дама взглянула на нее в упор, и
Юлька увидела, что варан здесь.
Краснея и путаясь, запинаясь, как девчонка, она осмелилась–таки
спросить: а не было ли у дамы родственников в городе Плотинске?
Дама не расслышала названия. Разобравшись, долго смеялась: нет.
Конечно, нет. Не было у нее в Плотинске ни внучатого племянника, ни сына,
ни брата. Погодите: Плотинск... Нет.
Юлька почувствовала, как разворачивается внутри серая пустота. Сейчас
следует извиниться, повернуться и уйти... Впереди еще две группы... Она
успеет вскипятить себе чашку чая. Потом она спустится в метро и поедет в
общагу, и под сиденьем напротив будет валяться банановая кожура...
Она извинилась, повернулась и пошла к двери.
Рука ее коснулась медной ручки, когда из овального дверного зеркала
на нее глянул удовлетворенный, насмешливый, сытый варан. Элегантная
европейка стояла, привалившись плечом к кафельной стенке, и медленно
разворачивала хрустящий конфетный фантик.
«Барбарис».
Юлька медленно обернулась. Дама запустила конфету за щеку, и глаза ее
приобрели мечтательное выражение.
Юлька сглотнула. Длинные пальцы пожилой женщины складывали из
конфетной обертки тугой школьный «фантик»; Юлька с трудом оторвала взгляд
от этого процесса, чтобы заглянуть даме в лицо:
– Ордынец?!
Дама чуть прикрыла желтые вараньи глаза:
– Это я, да я же... Глупая ты, Фетисова.
Юлька откуда–то знала, что стоящая перед ней особа всю жизнь прожила
в Брюсселе и ни слова не понимает по–русски.
И тогда дрожащая Юлькина рука окунулась в косметичку. Туда, где среди
французских тюбиков с длинной розочкой на боках одиноко липла к пудренице
тощая старая конфетина.
...Невыносимая тяжесть густой черной жижи. Невыносимая тяжесть,
пласты и пласты мутной воды, паутина гнилых корней – древних корней, не
успевших стать слизью... Покосившиеся камни, неразличимые в плотной вязкой
массе. Мертвая тишина, мертвая темнота, и давит, давит, давит...
...Никогда.
