3
Она очнулась. Раскалывалась голова. На часах – без десяти восемь.
Из–за стены раздавался громкий храп. Маша опасливо прислушалась к себе, и,
от мысли о том, что, возможно, произошло с нею, ее бросило сначала в жар,
а затем – в дрожь. Она ощупала одежду, застежки... и убедилась, что НИЧЕГО
ПЛОХОГО отчим с ней не сделал. Она осторожно поднялась и, боясь скрипнуть
половицей, выбралась из комнаты к входной двери. Там – захватила портфель
и выскользнула на площадку.
С Алкой они нередко оставались ночевать друг у друга (так приятно
часа два–три перед сном поболтать на «женские» темы), потому та ничуть не
удивилась появлению Маши. Только спросила, отчего она так бледна и
взволнованна, но удовлетворилась уклончивым ответом, что ничего страшного,
и что попозже – все узнает. И принесла по Машиной просьбе две таблетки
анальгина.
Потом Алкина мама жарила на кухне рыбу и готовила к ней картофельный
гарнир, а Алка и Маша варганили торт «Поцелуй негра» по рецепту,
списанному у одной девочки в школе. Втроем они с удовольствием болтали о
чем попало, смеялись и, в общем, чувствовали себя настоящими хозяйками.
Только один эпизод чуть было не омрачил их беседу – когда Алка хотела
сообщить матери о скором прибавлении в Машином семействе. Стоило ей лишь
заикнуться, мол, «между прочим, Машина мама...", как та, что есть силы,
саданула ей по ноге под столом. Алка ойкнула и вскинула на подругу
моментально наполнившиеся слезами глаза. Но Маша так заговорщицки
подмигнула ей, что Алка прикусила язык, решив: тут кроется некая волнующая
тайна, которая будет открыта ей позже, с глазу на глаз.
Потом они вместе поужинали – Алка, ее добрая рыжая мама, толстый
папа, восьмилетний озорной братик Никита и Маша. Посмотрели по телевизору
«лучшую двадцатку MTV» и отправились спать.
Маша уже придумала, что врать. Она рассказала Алке, что из–за
возраста и какого–то женского недуга врачи категорически запретили маме
рожать, и ей пришлось лечь в больницу. Отчим очень переживает и сегодня с
горя напился. Ей же с ним одним, тем паче – пьяным, стало скучно, вот она
и решила до маминого возвращения пожить у Алки.
...В понедельник они вместе отправились в школу, вместе, отучившись,
шли обратной дорогой и, лишь дойдя до дома – расстались.
Войдя в свой подъезд, Маша остановилась и прислонилась лбом к косяку.
Улыбка, которую для Алки и других ребят она так долго удерживала на лице,
теперь была не нужна. Маша пошла вверх по лестнице, но с каждой ступенькой
двигалась все медленнее и медленнее... И вдруг услышала стук двери внизу.
И – знакомые шаги! Она кинулась обратно и прижалась щекой к маминой груди.
Конечно, она и вправду обрадовалась, увидев маму после трех дней разлуки;
но главное – исчез страх: теперь она может безбоязненно вернуться домой.
Мама ключом открыла дверь, и они вместе вошли в квартиру. Маша сразу
же прошла в свою комнату, сбросила свитер и, взяв в руки книжку, забралась
на кровать и затаила дыхание. Она была бы рада никогда больше не видеть
противной красной рожи Степана Рудольфовича. Но это ее дом, ее квартира,
ее мир. Она не могла не вернуться сюда. Возможно, следовало бы обо всем
рассказать маме; но на это у нее, наверное, никогда не хватит решимости.
Маша пыталась читать, но в голову ей лезли невеселые мысли, и она по
три–четыре раза перечитывала каждую строчку, прежде чем смысл ее доходил
до сознания. А к неприятностям, надо сказать, добавилась и еще одна. На
уроке Алка сообщила ей новость: ее Атос – Леша Кислицин – переходит в
другую школу. А они даже ни разу еще не поговорили с ним; только
переглядывались – почти год. Они оба ждали, когда кто–нибудь их
познакомит, или обстоятельства сами собой сблизят их. Но это все не
случалось и не случалось. А теперь уже, наверное, и не случится никогда.
В дверь (на которой, кстати, Маша тут только разглядела новенький
засовчик) заглянула мама и позвала:
– Дочура, идем есть.
– Что–то, мам, не хочется.
– Марш, без разговоров! – скомандовала мама с деланным весельем в
голосе и исчезла.
Маша нехотя поднялась, зачем–то снова натянула свитер и с содроганием
двинулась на кухню, где уже восседал отчим. Проскользнув мимо него, Маша
села за стол, напротив. Но он продолжал хлебать, даже и не взглянув на
нее. А ее била мелкая дрожь.
Мама села рядом с мужем.
– Что же вы пельмени не съели? – сокрушенно сказала она. – И чем
только вы тут без меня питались? Выключи–ка печку, – обратилась она к
Маше, которой легко было дотянуться до плиты, не вставая со стула.
Отчим странно посмотрел на жену; Маше показалось, он почему–то решил,
что выключить плитку мама попросила его. А чтобы это сделать, ему пришлось
бы обойти стол, и маме тоже тогда нужно было бы встать, чтобы пропустить
его.
Не поднимаясь, Маша повернулась к плите, крутнула ручку выключателя,
затем взяла левой рукой вскипевший большой эмалированный чайник, правой –
маленький чайничек–заварник и понесла их над столом к расставленным мамой
чашечкам. В первую очередь – к чашке отчима.
И тут Степан Рудольфович вдруг неестественно выпрямился, откинулся на
спинку стула, выставил перед собой руки и, глядя на чайник дикими глазами,
сдавленно, с бульканьем в горле прохрипел: «Не–е–ет!!!" И в звуке этом
было столько неподдельного ужаса, что по коже у Маши пробежали мурашки.
Мама испуганно глядела на мужа. А тот, судорожным движением отодвинув
себя, вместе со стулом, от стола, приподнялся и, не отрывая взгляд от
чайника, вдруг вытянул руку и что есть силы ударил ладонью по его
глянцевому боку.
Чайник вылетел из Машиных рук, ударился о стол, и во все стороны
брызнул кипяток, никого, на чудо, не ошпарив. Вскрикнув негодующе, –
«Маша!" – мама отскочила от стола, но тут же сообразила, что Маша–то как
раз ни при чем и, обернувшись к мужу, произнесла сердито: «Ты что,
Степа?!»
А тот, с округлившимися глазами, с покрытым крупными каплями пота
лбом, вжался спиной в угол и делал то, что уж никак нельзя было бы от него
ожидать: быстро и старательно КРЕСТИЛСЯ.
Маша, готовая от испуга и непонятности происходящего расплакаться,
поставила заварник на стол и выбежала из кухни. Но почти сразу к ней в
комнату вошла мать и спросила строго:
– Маша, что тут у вас произошло, пока я была в больнице?
– Ничего особенного, – соврала та, – может быть, что–нибудь
случилось, когда меня не было? В субботу и в воскресенье я у Алки
ночевала.
– Почему?
– Степан Рудольфович в пятницу напился, мне было скучно дома одной, и
я ушла.
– Похоже, он пил без продыху все три дня. По–моему это называется
«белая горячка». Он все время твердит, – «чайник летает, чайник летает» и
больше ничего не может сказать.
И тут Маша вспомнила, как отчим за столом смотрел, словно бы, сквозь
нее, как затем вел себя, и странная догадка посетила ее.
– Мам, знаешь, по–моему, он меня не видит.
– Как это?
– Не видит и все. Я взяла чайник, понесла, а ему казалось, что чайник
летает сам собой, понимаешь?
– Как это можно – человека не видеть? Чепуха какая–то!..
– Сама знаю, что чепуха, но прикинь, чего он тогда так перепугался?
Знаешь, как он смотрел на этот дурацкий чайник?..
– Ну–ка, пойдем, – потянула ее мама за рукав, – пойдем, проверим.
Когда Маша вошла в комнату, Степан Рудольфович во все глаза глядел на
нее. Выходит, догадка ее неверна. Но, пройдя внутрь, Маша убедилась, что
смотрел он не на нее, а на открывшуюся дверь, потому что взгляд его не
следил за вошедшей, а остался прикованным к проему, в котором показалась
мать.
А Маша, вновь увидев его в том самом кресле, памятью кожи ощутила его
липкие ладони, а затем цепочка ассоциаций вмиг привела ее к недавнему
обмороку. И тогда отчим смотрел на нее точно тем же взглядом, что и
сегодня на кухне. А еще ей вспомнилось то удивительное чувство
исчезновения из реального мира... В это время очень ненатуральным голосом
(плохая из нее актриса) мать спросила:
– Степушка, а где Маша?
– Я же тебе сказал уже, – раздраженно отозвался отчим, – не знаю я. У
подруги какой–нибудь, наверное. Дочка, нечего сказать; знает ведь, что ты
сегодня выписываешься, так хоть бы заглянула, поздоровалась.
Маша почувствовала, как ее страх перед этим подлым человеком уступает
место ненависти.
– А когда ты ее в последний раз видел? – продолжала
экспериментировать мать.
– В пятницу. Эта сучка надерзила мне, я хотел было ее наказать, а она
сбежала.
«Ах, вот как ты меня называешь, когда меня нет дома?! – подумала Маша
и поймала на себе виноватый взгляд матери. – Я, значит, надерзила тебе? А
ты, значит, меня воспитывал? Так это теперь называется? Гад!»
Маша пришла в ярость. Она уже окончательно уверовала в то, что
каким–то сверхъестественным образом стала для отчима невидимой, уверовала
в свою силу.
«Ну, сейчас я тебя проучу! Сейчас ты у меня узнаешь... – и от злости
она даже вспомнила вычитанное недавно в статье «Комсомолки» про Барабашку
красивое словечко, – сейчас ты у меня узнаешь ПОЛТЕРГЕЙСТ... Папаша!»
Сделав шаг к отчиму, провожаемая взглядом онемевшей от удивления
матери, она осторожно сняла с его ноги войлочный шлепанец и поводила им
туда–сюда перед его носом. Степан Рудольфович, вытаращив глаза, неотрывно
следил за движением тапка. Шлепанцем Маша поводила, поводила, а потом с
легким смешком несильно треснула им отчима по лбу.
– Уф! – тяжело выдохнул при этом отчим.
– Маша, – крикнула очнувшаяся мама, – немедленно прекрати!
– Это пусть ОН врать прекратит, – хладнокровно отозвалась Маша и
свободной рукой сняла с телевизора вазу с давно увядшими цветами. – Пусть
он тебе расскажет, зачем по всей квартире за мной гонялся.
С этими словами она аккуратно перевернула графин над головой отчима,
выливая на него мутную застоявшуюся воду и вытряхивая высохшие лилии.
– Где она?! – взревел Степан Рудольфович, въезжая понемногу в
ситуацию (он ведь слышал ее голос). – Почему я не вижу ее? И все равно,
дрянь ты эдакая, я тебя поймаю! – с этими словами он дернулся вперед,
широко расставив руки.
И он действительно поймал бы Машу, не отскочи она проворно. Но он–то
этого не знал, и, услышав шум, резко дернулся в противоположную сторону.
– Играем в жмурки! – крикнула Маша весело, – ты голишь! – и запустила
в отчима тапком.
Тот взревел и развернулся на сто восемьдесят градусов. Но Маша уже
легко обежала его кругом и, оказавшись позади, отвесила ему смачного
пинка.
– Я тебя убью, гаденыш! – рычал Степан Рудольфович, вертясь посреди
комнаты.
А Маша, смеясь от восторга и подначивая, прыгала вокруг него, пока не
бросила нечаянный взгляд на мать, о которой совсем забыла. В лице той было
столько муки, столько обиды и мольбы, что все веселье у Маши как рукой
сняло.
– Мамочка, он первый начал, – прошептала она, встав, как вкопанная, а
после – встряхнула головой и, удрав из этой сумасшедшей комнаты, заперлась
у себя.
Долго еще она слышала, как сначала матерился, а потом – оправдывался
отчим, как сначала убеждала, а затем – отчитывала его в чем–то мать... А
когда наступила тишина, в дверь легонько постучали. Маша открыла, и вошла
мама.
Они совсем не говорили о том необычном, что стряслось с ними. Не это
было главное. Они говорили об отчиме. «Степа – хороший человек, – сказала
мама, но, встретившись с дочерью взглядом, поправилась. – Ну, не то чтоб
хороший... – и закончила: – Да даже если и совсем плохой; я так устала
быть одна... Сейчас я скажу ему, чтобы он уходил. Но он уверяет, что был
пьян, не в себе, что раскаивается. И я чувствую, что прощу его».
Маша не возражала ей. Не то, чтобы и она простила отчима; но она
больше НЕ БОЯЛАСЬ его.
И они поплакали вместе – мама и дочка.
