2
Но звонким весенним утром все кажется уже далеко не таким мрачным.
Хоть в школе Маша и оборвала довольно грубо начатый–было Алкой разговор на
вчерашнюю тему, хоть она и переставала порой слышать, что говорят учителя,
полностью отключаясь от окружающей действительности и уходя в свои
невеселые мысли, все же большую часть времени она была оживленной и
смешливой как всегда. А когда на последней перемене она заметила, каким
взглядом смотрит на нее давняя ее симпатия десятиклассник Леша Кислицын –
атлетически сложенный темноглазый мальчик, настроение ее окончательно
установилось и, казалось, ничто уже не может его испортить.
А выяснилось, нет ничего проще. Для того, чтобы ее настроение вновь
было сведено на нет, ей достаточно было, придя домой, взглянуть на
припухшие от слез мамины глаза. Все время пытаясь отвести их в сторону,
мама сказала:
– Дочка, завтра меня не будет дома. В субботу и в воскресенье – тоже.
Я буду в больнице.
– Ты заболела? – спросила Маша с вызовом, проверяя, хватит ли у
матери духу не соврать ей.
– Нет... то есть, да. Поживите эти три дня без меня. В холодильнике
две пачки пельменей, сметана и молоко. Если понадобятся деньги, возьми у
папы Степы. И слушайся его. Если зайдет тетя Зина...
Не дослушав, Маша отвернулась, закусив, чтобы не расплакаться, губы,
прошла в свою комнату и заперлась. Там, не раздеваясь, она плюхнулась на
кровать и долго провалялась так без движения, но и без слез, пока не
уснула, сама того не заметив.
Она проснулась под утро, стянула с себя одежду и, с блаженством
ощущая прикосновение свежего белья к голой коже, вползла в прохладную
постель. Но глаз уже больше не сомкнула, а лежала и думала, наблюдая в то
же время, как в комнате становится все светлее.
Она думала о своей жизни, об отце, о том, как было бы хорошо, если бы
тот никуда не уходил. Уж он–то не заставлял бы маму идти делать аборт. Она
даже вздрогнула, произнеся про себя это слово. Она и не помнила, откуда
знает его. Потом она подумала о Леше Кислицине, подумала, как бы вел себя
он, если бы она сказала ему, что ждет ребенка. Уж наверное не так, как
отчим. Ведь Леша, хоть и культурист, но совсем не тупой, как другие
«качки»; наоборот – и учится нормально, и на гитаре играет. И уж конечно,
если полюбит ее, то ребенку будет только рад. Тут она подумала, что,
скорее всего это не совсем нормальные мысли для тринадцатилетней девочки.
Почти четырнадцатилетней, поправила она себя, слегка сама с собой
кокетничая. И еще добавила мысленно: и очень даже симпатичной... Да, в
классе она точно самая красивая. А может быть даже – и в школе. И почти
все мальчишки в нее влюблены. Потому что она – вся в маму. Такие же синие
(и чуть зеленоватые) глаза. Такие же светлые душистые густые волосы...
Значит, она будет так же несчастна, как мама? Почему я была такой грубой с
ней вчера? Ей ведь сейчас хуже всех; и она–то ни в чем не виновата.
За стенкой раздался звонок будильника и возня просыпающихся. Потом –
плеск воды, шаги, приглушенные кухонные звуки. Потом раздался стук в дверь
ее комнатки, и мамин голос: «Машенька, пора вставать».
Маша выпрыгнула из постели, распахнула дверь и повисла у мамы на шее,
осыпая поцелуями ее лицо. «Ну что ты, что», – смущенно отстранялась та.
«Прости меня, мамочка, – шепнула Маша, – ты лучше всех, всех, всех», – и
скользнула в ванную.
Потом был молчаливый завтрак, а потом всем семейством они вышли из
дому (Маша – в школу, мама со Степаном Рудольфовичем – в больницу).
А в школе случилась неприятность – сказался ее сегодняшний короткий
сон: на последнем уроке – химии – Маша уснула, уронив голову на руки, и
заметившая это вредная молодая химичка, по прозвищу Крокодил, ни в
малейшей степени не опасаясь болезненно задеть самолюбие своей немаленькой
уже ученицы, с ехидными замечаниями выставила ее за дверь.
Они всегда недолюбливали друг друга, и, видно, неказистая учительница
была рада возможности отыграться, измываясь над симпатичной подопечной.
«Ну, Крокодилище, ты меня еще вспомнишь, – сжав кулаки, шептала Маша по
дороге домой, – я тебе устрою, – не зная, правда, что и когда она ей
устроит, – ты у меня попляшешь еще!»
Дома было пусто и одиноко. Маша вскипятила воду и, приспособив перед
собой на складной подставке для книг любимых «Трех мушкетеров», попила чаю
с печеньем. Потом, не отрываясь от книжки, завалилась на кровать. Читая,
на месте благородного Атоса она видела Лешу Кислицина, себя же
представляла то королевой Анной, то Констанцией Бонасье, а то и Миледи – в
зависимости от того, к какой из героинь она испытывала в данный момент
наибольшую симпатию.
Вот тут–то, за чтением Дюма–отца и настиг Машу миг, перевернувший всю
ее жизнь, пустивший ее по новому руслу, в новом, неведомом направлении.
«Один из моих друзей... – читала она, – один из моих друзей, а не я,
запомните хорошенько, – сказал Атос (Леша Кислицин) с мрачной улыбкой, –
некий граф из той же провинции, что и я, то есть из Берри, знатный, как
Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в
шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь..." Так как
девушкой этой в данный момент несомненно была Маша, прочтя эти строки, она
зарделась от смущения... И тут раздался скрежет отпираемого замка, затем
скрипнула дверь, и Маша узнала шаги отчима – такие, какие бывали у него по
пятницам, вечерами (а сегодня и была пятница). И из глубины квартиры
раздался традиционный зов:
– Дочка!
Маша вошла в мамину комнату. Степан Рудольфович, растопырив обтянутые
мятыми коричневыми брюками ноги, сидел в кресле возле телевизора и смотрел
на нее бесцветными пьяными глазами.
– Вот она, наша умница, вот она – наша красавица, – разверз он губы в
елейной улыбке, – ну, иди сюда, моя девочка, – протянул он руку и поймал
ее за запястье, – иди к своему папочке.
И она, как и много раз прежде, очутилась у него на коленях. Но что–то
в его голосе, в том, КАК он держал ее сегодня, было не таким, как всегда,
и вызывало у нее инстинктивное чувство опасности. И тут Маша подумала, что
впервые в это время дома нет мамы, и ощутила, как ужас, пока не понятно
еще перед чем, сковывает ее тело.
– Вот какие у нас волосики, – упоенно ворчал отчим, внедряя свою
пятерню в шелковистую копну, – как у мамочки, как у мамочки. – И смешанный
запах пива, перегара и табака тошнотворной волной вырывался из его рта,
вместе со словами. – Вот у нас какая кожица – мягкая, тонкая...
Его ладонь спустилась с ее головы, смачно прошлась по шее, обвив ее,
забралась под кофточку на плече, выбралась оттуда и принялась торопливо и
неловко расстегивать верхнюю пуговичку.
«Я же маленькая», – мелькнуло у Маши в голове; она попыталась встать,
но почувствовала, как его правая рука стальной хваткой стиснула ее ногу
чуть выше колена.
– Степан Рудольфович! – выдавила она в смятении, но тот, сквозь
похотливую улыбку, поспешно перебил ее, поправляя: «Папа Степа, Машенька,
папа Степа».
Она дернулась изо всех сил и услышала, как сыпятся на пол оторванные
пуговички блузки.
– Я все маме расскажу! – крикнула она, но крик получился какой–то
приглушенный и неубедительный.
– Расскажи, расскажи, – возбужденно хохотнул отчим и, потянув лифчик
вверх, освободил от его тесного плена небольшую еще, но упругую и красивую
грудь.
И тут же его правая рука, быстро скользнув вверх по ее ноге,
беззастенчиво забралась под юбку. Ничего, кроме страха и омерзения, не
возникло в этот момент в Машиной душе. А чужая рука, продолжив свой
бесстыдный путь, забралась под резинку ее плавочек и по–хозяйски ощупала
то, чего уж точно не должна была касаться. И тут Маша взвизгнула и впилась
зубами в левую руку отчима, хозяйничавшую в этот миг на ее нагой груди.
Взвыв от боли, он рывком поднялся с кресла, Маша упала на пол,
откатилась к двери и тут же, вскочив на ноги, кинулась в свою комнату.
Выругавшись, отчим последовал за ней, но она успела захлопнуть дверь
прямо перед его носом и задвинула легкий засов. Она не подумала о том, что
такой запор – не преграда для стокилограммовой туши «папы Степы», и первым
ее инстинктивным порывом в мнимой безопасности было ПОЛУЧШЕ ОДЕТЬСЯ.
Она натянула лифчик на место и схватила со спинки стула толстый,
связанный тетей Зиной, свитер. В этот момент раздался первый грузный удар
в дверь снаружи, а вторым ударом засов был высажен, и, когда голова Маши
вынырнула из ворота свитера, перед ней, хрипло дыша, стоял похожий на
разъяренного борова багроволицый отчим.
Очень медленно, словно боясь спугнуть, он стал наступать на нее,
расстегивая непослушный брючный ремень, она – так же медленно попятилась
назад, словно загипнотизированная, глядя в его налитые кровью трещины
глаз. И тут она наступила на краешек скейта, а тот выскользнул из–под ее
ступни. Маша, не удержав равновесия и неловко взмахнув руками, упала на
спину и сильно ударилась о край батареи.
И сейчас же странное ощущение завладело ее сознанием: ощущение полной
невозможности всего происходящего. Всего этого на самом деле быть просто
не может... А если окружающее все–таки существует реально, то здесь нет
ЕЕ. И она всем существом почувствовала, как страстно она стремится
ОТСУТСТВОВАТЬ здесь. И еще она почувствовала неожиданную уверенность, что
если она захочет этого еще хоть чуточку сильнее, так оно и будет. И она
закричала: «Меня нет! Нет!", – глядя в вытаращенные белки глаз
склонившегося над ней отчима. И обнаружила, что кричит она МЫСЛЕННО. И
окружающее вдруг стало обретать некую призрачную плотность, воздух стал
вязким, как мед, а откуда–то изнутри послышалось сначала неясное, а затем
все более отчетливое, более громкое бормотание. Голос бубнил на
неизвестном языке, но Маша знала: говорит он как раз о том, что ее нет
сейчас в этом мире. Свет вокруг начал меркнуть, но она успела подумать о
том, что нечто подобное с ней уже случалось когда–то очень давно, и
увидела сначала удивленное, а потом – насмерть перепуганное лицо
отпрянувшего Степана Рудольфовича. И последняя вспышка: застывшие на
половине восьмого стрелки стенных часов за спиной отчима. И Маша
провалилась в небытие.
