дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном
знании предмета по названию "Дроздов".
Я знаю его, вот и все.
Кстати, так вот и зарабатываются бутылки - можно считать, что я
только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку.
Учитесь, пока я жив!
Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я
накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно
уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне,
готовясь к выезду на торжества в Кузьминки - там, извиняюсь, и подмыться
негде. Наконец я слышу ее птичкин голосок:
- Да, я слушаю.
- Это я.
- Ой, дед, я забыла вложить тебе склерозную записку. Ты должен
позвонить Владику...
- Я у него уже был.
- Зачем? Надо было позвонить из редакции и напомнить про юбилей.
Потом ты обещал серьезно поговорить с Дроздом...
- Уже говорил.
- Да? Расскажешь. Теперь иди обедать. Потом переоденешься, мы
вернемся в редакцию и поедем в Кузьминки.
Она еще о чем-то чирикает, а я наконец вспоминаю, зачем звоню.
- Татьяна, срочно свяжись с президентом Академии и скажи ему...
- Постой... Я запишу... Диктуй.
- И скажи ему, чтобы позвонил мне.
- Сделаю. Да, дед, ты забыл в туалете свою авторучку. Как ты там без
нее?
Вот где моя авторучка - дома на унитазе! (Что я там с ней делал?)
Теперь я спокоен и отправляюсь домой обедать.
Иду по коридору.
Михаил Федотович, доверительно склонившись над ревизором, что-то
горячо ему доказывает, а тот что-то невозмутимо пишет. Маринка занята
поеданием бутерброда с голландским сыром (не тот сейчас сыр, не тот -
какой же это голландский сыр, если он не воняет?), а Дроздов хмуро смотрит
в окно, сожалея, что из этого полуподвального окна нельзя выброситься. У
Белкина опять графоман на проводе...
- Какой сегодня год? - спрашиваю я в никуда.
- В каком смысле? - удивляется Ашот из третьей комнаты.
- Обычный или високосный?
Все размышляют.
- Високосный.
- Значит, завтра 29 февраля.
Да, вспомнил, зачем я стою и смотрю на своих сотрудников - мне
предписано кого-то из них сократить.
Есть странные сочетания слов... Например, вот это: "Сократить
человека". Хотел бы я знать, как это делается. А зачем это делается - я
знаю. Моргал не в силах прикрыть "Науку и мысль", но изменить направление
вполне может попробовать. Для этого надо одного сократить, второго
проводить на заслуженный отдых, третьего, как Дроздова, споить, четвертого
повысить, пятого припугнуть - короче, вырвать журналу зубы и превратить
его из клыкастого черта в беззубую старуху в синих чулках. Ашота
перекрасить. Обложку вместо белой сделать серо-буро-малиновой. Журнал
назвать "Наука", а мысль оторвать. И так далее. Механизм доведения до
абсурда любого хорошего дела мне известен. И мне некого сокращать -
швейцаров не держим-с, как они там...
Опять я начинаю раздваиваться. Наверно потому, что сбился с ритма:
"дедушка плачет, шарик улетел..."
- Я пошел обедать.
Меня не слышат.
Выхожу за дверь и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский
номер.
Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что забыл подписать в печать
апрельский номер.
Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что без статьи Дроздова нет смысла
ничего подписывать.
Когда я так вхожу и выхожу, все делают вид, что не замечают моих
эволюций.
Может быть себя сократить?
Это мысль. Ее надо обдумать.
С этой мыслью я отправляюсь домой обедать. Директора
продовольственного ларька в смушковом пирожке нигде не видно, но я
чувствую за собой слежку и решаю схитрить - иду не по проспекту, а через
лес, и вместо десяти минут делаю крюк в полчаса.
Павлик, ругнувшись про себя, оставляет "ЗИМ" и следует за мной на
приличном расстоянии. Он тоже помнит ту историю с прочесыванием, когда я в
самом деле чуть не замерз на озере.
А что - может, в самом деле, себя сократить?
Дедушка плачет, шарик улетел...
10
Живем мы с внучкой в "рогатом доме" - его возвели немецкие
военнопленные в стиле послевоенного победно-архитектурного бзика под
руководством одного нашего заслуженного и сейчас справедливо забытого
архитектора, который на старости лет, ошалев от постоянного выматывающего
душу угодничества, украсил фасад громадным рогом изобилия (из рога
вываливались лепные снопы, виноград, арбузы, сосиски и всякая прочая
снедь) и скоропостижно скончался, как чеховский чиновник от генеральского
чиха, когда начальство позвонило по телефону и наивно попросило
разъяснить, что означает вся эта манна небесная на фасаде, когда за
продовольствием в магазинах очередюги, а колотый сахар выдается по
карточкам?
Так вот, живем мы с Татьяной в этом рогатом доме (рог впоследствии
отбили зубилами, но название осталось) на втором этаже в трехкомнатной
квартире с громадным застекленным балконом, на котором можно играть хоть в
настольный теннис. Это не преувеличение балкона: кроме проржавевшей клетки
от моего умершего ангела-хранителя волнистого попугайчика Леши (в клетке
сейчас живут Татьянины красивые горнолыжные ботинки), на балконе пылятся
лыжи, спортивный велосипед и стол для пинг-понга - обе его половины
прислонены к стене, и на них мелом написано:
"Татьяна дура!"
"Татьяна" - на одной половине, "дура" - на другой.
Я с этим утверждением согласен. Эта надпись, сделанная рукой
Дроздова, существует уже второй год, но Татьяне лень смахнуть ее тряпкой.
Она уже не катается на велосипеде и не играет в теннис с Дроздовым. Она
уже ни во что не играет, ей надоели все эти игры. Ей двадцать девять лет,
она разочарована в жизни. Ей все надоело: ее филологическая диссертация,
большой и настольный теннис, горные лыжи, игра на гитаре, кройка и шитье,
компания экстрасенсов, что-то там еще и многое-многое другое - все, чем
она усердно занималась с четырнадцати лет, меняя одно за другим, - все
надоело.
Аспирантуру она все-таки закончила, но в кандидатской диссертации
разочаровалась. Решила преподавать в школе, на третьем уроке умыла кровью
какого-то оболтуса, раскроив ему бровь чернильницей за скабрезную шутку
насчет ее попки, и ушла, хлопнув дверью. Поработала недолго у нас в
журнале (мне это быстро надоело), а потом решила быть внучкой-секретарем
бессмертного академика. Удивительно: наверху разрешили мне ввести эту
домашнюю штатную единицу и теперь платят Татьяне 70 (семьдесят) рублей в
месяц за то, что она меня кормит, отвечает на звонки и разбирает
корреспонденцию. В Академии хотят угодить мне. Но должность
внучки-секретаря Татьяне скоро надоест. Ей нужно замуж. Ее нужно выдать
замуж за настоящего мужика, но она давно знает, что таковых на свете нет и
что в двадцать девять лет жизнь в основном закончена, а дальше пойдет
существование.
Она все знает. Она даже знает, что она не права, но от этого ей еще
тоскливей.
Сейчас эта принцесса Разочаровара расположилась в моем махровом
халате за моим рабочим столом и раскладывает "Гробницу Наполеона". Так уж
повелось с детства: когда я ухожу из дома, она - шмыг! - и важно восседает
за моим столом. Вид у старика пошарпанный - на нем пеленались, ползали,
учились ходить, ели манную кашу, рисовали снегурочек и принцесс,
декламировали для гостей "Наша Таня громко плачет", читали "Трех
мушкетеров", "Войну и мир" и "Сто лет одиночества", пили шампанское,
плясали на нем обнаженной в порядке тренировки перед конкурсом "Miss
Academia" (заняли первое место - так-то!), писали заумную диссертацию о
философско-технологических аспектах произведений Станислава Лема (не знаю,
как Лем, а я ни черта не понял), и вот сейчас на моем столе раскладывается
"Гробница Наполеона".
Когда на столе гробница, значит, Татьяна не в духе.
Я отправляюсь на кухню.
Обеды стынет на плите. Вот уже двадцать лет, как врачи запретили мне
есть, но я тайком ем всего понемногу и потому, наверно, еще жив. Я гремлю
кастрюлями, нахожу водянистый бульон с белыми паровыми котлетками,
похожими на сваренные шарики от пинг-понга (на вкус они такие же) и
собираюсь, не отходя от плиты, покончить с этим скучным занятием. Но в
кухне появляется Татьяна, отодвигает меня к холодильнику и расставляет
тарелки.
Мы молча жуем теплые безвкусные белые шарики. Хоть бы посолила...
Татьяна, храня фигуру, иногда для удобства переходит на мою диету, но,
надеюсь, сегодня в Кузьминках она развяжет поясок и уж пообедает (и я
пообедаю, под шумок).
- Что ты сказал Дрозду? - спрашивает Татьяна.
- Сказал, чтобы перестал пить, иначе выгоню. Неплохой бульончик.
- Это не бульончик, а отжатый овощной супчик. А он что? Обиделся?
- Он уже потерял способность обижаться.
- И не только эту способность, - тонковато намекает Татьяна, но я в
эти тонкости не вникаю.
Она осторожно пробует супчик и сообщает:
- Тебе звонили.
- Кто, президент? - оживляюсь я.
- Нет. Какой-то профессор... Енисейский, что ли? Говорит, специально
приехал, чтобы с тобой встретиться. Он что, из Сибири?
- Сибиряк, точно. Россия прирастет Сибирью, - цитирую я слова
Ломоносова и вспоминаю утреннего старичка. - Он какой из себя?
- По телефону не разглядела, - смеется Татьяна. - Спрашивал, когда ты
будешь дома.
- Вчера.
- Усекла. Газеты на столе. Журналы на диване.
- Писем нет?
- Нет.
Обычно она отвечает: "Полковнику никто не пишет", хотя мое воинское
звание - генерал-майор. Кто мне будет писать? Кому я на фиг нужен, кроме
Татьяны? Разве что той японочке с острова Хонсю, да и то в роли
подопытного кролика. Я один еще ползаю из всего поколения.
Все, вроде пообедал.
Прохожу в кабинет, складываю гробницу в колоду, просматриваю свежие
газеты, а журналы буду перелистывать, лежа на диване, потому что после
обеда мне предписан мертвый час... Вот и еще одно странное сочетание слов
- "мертвый час".
Пока читаю прогноз погоды, Татьяна стоит в дверях, смотрит на меня и
хочет что-то сказать. Когда она так долго стоит и смотрит, значит,
собирается сказать что-то важное. Однажды в шесть лет она вот так же
стояла в дверях и вдруг попросила купить щенка, потому что попугай Леша,
хотя и умеет гавкать, но только дразнится, а щенок гавкает по настоящему и
будет водить Танюшу в школу.
"Ну, со школой мы что-нибудь придумаем, - беспечно отвечал я, не
чувствуя подвоха. - У нас дети без среднего образования не остаются.
Например, попросим тетю Софу..."
"Нет, нужна собака, - последовал ответ. - А то ты вечно работаешь, а
папы и мамы у меня нет. Когда они уже вернутся из этой твоей длительной
командировки? Дли-тель-ной... Ха-ха! Наверно, они померли".
"Как ты сказала? - пробормотал я. - Где ты услышала это слово?"
"Я его сама придумала. А как я узнаю своих родителей, когда они
вернутся из этой... дли-тель-ной ко-ман-ди-ров-ки? У тебя случайно нету
ихней фотографии?"
Я показал ей мутную любительскую фотокарточку, и Татьяна долго
разглядывала нашу группу в лаборатории лучевой защиты. Узнала меня, тетю
Софу, Михаила Федотовича, совсем молоденького Владислава Николаевича,
вычислила свою маму, потому что, кроме тети Софы и Катерины, на снимке
женщин не было, а потом безошибочно угадала отца, потому что этот человек
обнимал Катерину за плечи.
"Как их зовут?"
Я ненавижу хоронить друзей и не люблю заводить собак из-за того, что
они недолго живут, но щенка я ей все же купил. С попугаем щенок
подружился. Пес ходил с Татьяной в школу, а потом состарился и сдох. Умер,
то есть. Павлик с Татьяной похоронили его в лесу, а заводить нового щенка
она не захотела.
11
Пока я вспоминаю Татьянино детство, она продолжает стоять в дверях.
Наконец говорит:
- Слышь, дед, я выхожу замуж.
- Давно пора. Замуж так замуж, - я гляжу в газету - что там сегодня с
погодой? - и не подаю вида. В этих матримониальных делах главное правило -
не спугнуть.
- А почему ты не спрашиваешь: за кого?
- Не все ли равно? Я твоему вкусу доверяю.
- Ну, угадай!
- За швейцара.
- За какого швейцара?! - изумляется Татьяна.
- За швейцара, в издательстве. Солидный человек, с ним даже Моргал за
руку здоровается.
- Нет, - смеется Татьяна. - Это не он. О швейцаре я подумаю в
следующий раз.
- Тогда не знаю.
- Ух, дед, какой ты у меня проницательный! Я еще тоже не знаю. Но все
уже решено. Хватит дуру валять. Завтра в Кузьминках я тебе скажу за кого.
- Ладно, подожду.
Раздается звонок. Татьяна снимает трубку и произносит голосом строгой
секретарши:
- Приемная академика Невеселова.
Ее о чем-то спрашивают на том конце.
- Вчера, - отвечает Татьяна. - Он вчера уехал в Кузьминки. Когда
вернется - неизвестно.
Что нужно от меня профессору Степаняку-Енисейскому, я знаю, но знать
не хочу.
В газетах читать нечего, они в конце месяца перевыполнили план по
острым статьям и впали в зимнюю спячку. Я укладываюсь с журналами на
диван. Это те самые научно-популярные журналы, о которых начальство
сказало: "Но ведь есть такие-то и такие-то..." Не спеша перелестываю их,
знакомлюсь с названиями статей и разглядываю иллюстрации. Читать их я буду
ночью в кузьминкинской гостинице, если не удастся заснуть, а пока
перелистываю на сон грядущий в дневной мертвый час.
Мой журнал лучше.
О коллегах, пусть они даже и конкуренты, не принято отзываться плохо,
но, если говорить честно, то первый из этих журналов чересчур
развлекательный и, значит, поверхностный; а второй очень уж
солидно-академический и, значит, скучный. Но они в меру сил делают свое
дело и не приносят вреда - это уже хорошо, и, значит, пусть живут.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг