Он смотрел как огонь набирает силу. Огонь был красив. Он протянул
руку и положил ее на красно-оранжевое, муаровое, тлеющее, искристое... В
этой боли было еще и какое-то странное наслаждение. В ней была
справедливость, в этой боли. Но вот дым - мешал. Его было слишком много.
Огонь был здесь в своем праве и на своем месте, а дым - нет. Дым был
сейчас неуместен.
Он поднялся, вышел на кухню, взял с плиты холодный чайник и, не
торопясь, с удовольствием (впервые за день он что-то делал), вылил его на
бегающие огоньки. Это было в точности так же, как поздно вечером, в лесу,
когда перед тем, как лечь спать, неторопливо и старательно заливаешь
кострище. Шипение. Белый дым. Запах гари. Ему пришлось набрать и вылить
еще один полный чайник. И еще один. И еще. Теперь уже и кухня была полна
дыма, и вполне можно было ожидать, что сейчас соседка набежит, и надо
будет что-то ей объяснять, но соседка скрылась у себя и сидела там,
притаившись, так что он спокойно набирал чайник за чайником и поливал
одеяло, пока от красивого огня не осталось ничего, кроме влажной гари и
вони, а дым вытянуло в две раскрытые форточки.
Рука болела. Боль эта была по-прежнему до странности не неприятна и
явно обнаруживала что-то общее со справедливостью и с истиной. Строго
говоря, они, в сущности, близкие родственники - истина, боль и
справедливость... Он не захотел думать об этом. Да он и не сумел бы. Он
был способен сейчас только на самые простые действия. Он поставил чайник
на плиту. Этот чайник Лариска купила осенью, когда старый однажды весь
выкипел и распаялся. Есть нечто глубоко нечестное в том, что вещи людей
живут заметно дольше людей. Раньше этого не допускали. Раньше вместе с
человеком сжигали все его добро, - якобы для того, чтобы оно служило ему
на том берегу, но на самом-то деле - во имя естественной справедливости...
Об этом он тоже не стал думать.
Он пошел в ванную и умылся. Он вытирал лицо полотенцем и смотрел на
себя в зеркале. Лицо было обыкновенное. Оно было в точности такое же, как
всегда. Это было подло. Но ничего с этой подлостью сделать было
невозможно. Подлость и здесь побеждала. Он ведь так и не сумел заплакать.
Ни разу.
Он выходил из ванной, когда вдруг позвонили в дверь. Звонок был
чужой, кого-то чужого черти несли, он вошел в тамбур снял крюк и отворил
дверь. Незнакомый человек быстро втиснулся и стал к нему вплотную, словно
хотел его обнять. Или укусить.
- Это вы - Красногорский? - негромко, но очень напористо спросил он
прямо Станиславу в лицо. Изо рта у него нехорошо пахло.
- Я - Красногоров.
- Да... Извините... Красногоров... Я вам весь день звоню сегодня.
Виктор Григорьевичу очень плохо. Вам надо срочно поехать... Одевайтесь,
пожалуйста.
- Зачем? - Станислав попятился от него в прихожую. От этого его
запаха, от противного сине-курчавого воротника шубы, от круглых его
немигающих глаз с нездоровым выражением.
Он сел на сундук. Человек продолжал что-то там говорить, время от
времени трогая его за плечо. Он снова отвлекся. Теща вдруг вспомнилась
почему-то. Была же теща здесь. Еще позавчера. Он сказал громко:
- Была же теща... Я точно помню. Куда делась?..
Он встал, чтобы посмотреть в большой комнате, но человек с
нездоровыми глазами оказался на пути. И дверь на лестницу оставалась не
закрыта, оттуда несло холодом. Он вдруг обнаружил, что у него озябли ноги
в шлепанцах.
- Одевайтесь ради бога... Я прошу вас! - человек уже держал перед ним
его пальто - успел снять с вешалки и готовился подать. В глазах его
слезилась тоска, совершенно собачья - вот почему они казались нездоровыми.
- Что вам надо, я не понимаю.
- Я же объясняю. Виктору Григорьевичу очень плохо. Он вас просит...
- Кто это такой? Причем тут я?
- Да Киконин же, гос-споди! Да что с вами, на самом-то деле?
- А-а... Виконт. Так бы и сказали...
- Он умирает. Он говорит, что если не вы - он умрет.
- Все умрем, - сказал Станислав и снова сел на сундук.
Обстоятельства, как будто, прояснились, но ничего не изменилось от
этого, и никуда не девался грубый занозистый кол, воткнувшийся в грудь,
точно в середину, и засевший там навсегда. Незнакомый человек продолжал
говорить, держа Станиславово пальто наизготовку, у него были свои
проблемы, и видимо - серьезные. Однако же, он находился в заблуждении.
Ничего серьезного не происходило. Смерть - дело вполне обыкновенное. Не
надо только бояться ее, не надо от нее отшатываться со страхом и
отвращением, словно Бог знает от чего. Надо же понимать, что смерть есть
абсолютный и окончательный покой - и все сразу тогда станет на свои
места...
Правда вот, понять это - невозможно. И думать об этом, даже если все
время, - тоже не помогает.
Кол в груди пошевелился, как живой. Он не намеревался убивать, он не
хотел и замучить, он просто - был. Этот кол и называется реальной жизнью.
Выдуманная жизнь замечательная штука, но в ней нельзя существовать.
Существовать приходится в жизни реальной, которая есть кол, торчащий из
середины грудной кости...
Человек вдруг переложил пальто в левую руку, а правой довольно сильно
ударил Станислава по лицу. Станислав замолчал и опомнился. Он обнаружил,
что глаза у незнакомца переменились. Это были теперь глаза человека,
который умеет убивать и намерен убивать. Волчьи.
- Не хочешь - заставлю, - сказал человек с волчьими глазами. Он
бросил пальто на Станислава, а сам метнулся к двери и крикнул на лестницу:
"Сидоренко! Ко мне!"
Сидоренко появился - квадратный, круглоголовый, округлоплечий.
Крепыш. Сержант. Или старшина... Станислав (белый билет по зрению) всегда
плохо разбирался в унтер-офицерских этих полосках и нашивках.
Сидоренко на голову был его короче, но взял его поперек (вместе с
пальто) и легко понес по лестнице вниз. Он не церемонился и вовсе не
соразмерял своих сил, которых у него было много. У Станислава кости
трещали и захватило дух, но все это длилось недолго, а внизу, у парадной,
стояла черная "волга", и дверца ее распахнулась им навстречу как бы сама
собою.
Город был мрачен и темен - несколько желтых и розовых окон на много
километров улиц и набережных. Машина шла быстро, даже опасно - ее заносило
на поворотах, нельзя так ездить по скользким от снега, плохо вычищенным
мостовым. Все молчали. Станислав сидел, держа ком своего пальто на
коленях, ноги у него мерзли все сильнее. Справа Сидоренко сопел,
распространяя запахи табака и казармы. Шофер тоже был в форме, и тоже
какой-то унтер, - очень большой, без шеи, уши блином, сутулый, каменно
неподвижный за рулем. А незнакомец с переменчивыми глазами сидел рядом с
водителем, и какие глаза у него теперь были, оставалось неизвестным.
Город вокруг быстро сделался незнакомым. Кажется, это была
Петроградская, но может быть и Выборгский район. Гнали по каким-то
неузнаваемым набережным, пересекали закоченевшую, в торосах, реку, тьма
стояла на улицах, людей не было, и почти не встречались машины, тянулись,
тянулись и тянулись каменные, с колючкой поверху, ограды, угрюмо смотрели
железными переплетами строения фабрично-казарменного вида, вдруг
открывался ярко освещенный прожекторами хоздвор, где в белом дыму
перемещались черные, с цветными огоньками, механизмы, и снова налетала
тьма, неуютность, булыжная мостовая в прыгающем свете галогенных фар...
Незнакомый, неприветливый, насупленный город, в котором не живут, не
существуют даже, а только тянут и тянут замасленную лямку - из последних
сил, на последних жилах...
Потом круто повернули в неожиданный переулок (битая булыжная
мостовая, в ущербных домах - мертвые арки во двор, одинокое желтое окошко
в первом этаже за решеткой) и остановились перед проходной на ярко
освещенном пятачке при железных воротах в трехметровой стене, уходящей во
мрак вправо и влево.
Здесь у них получилась заминка. Через ворота их пропустили, но уже
внутри, в тоннеле, заплетенном сплошь колючей проволокой, остановил их
какой-то офицер - непреклонный, громкоголосый и злобный. Человек с
переменчивыми глазами вылез к нему - уговаривать, и уговоры длились долго,
как-то неприлично долго, даже - опасно долго....
- Я здесь отвечаю!..
- Нет уж, майор, здесь за все я отвечаю, а не вы!
- Это вы у себя там за все отвечаете, а здесь - я, и устав нарушать
не позволю и не желаю!..
- Послушай, Константин Ефимыч, давай спокойно...
Тут голоса понижаются, и слов уже не слышно, только - умиротворяющее
болботание, а в ответ - короткие непримиримые взрыкивания, и через минуту
уже опять прорываются и начинают нарастать сварливые скрипы, и
раздраженные всхрапы, и командный, пока еще сдерживаемый, но уже через
силу, скрежет в глотках. И снова - взрыв:
- ...Не имею права без документов пропускать посторонних и не
пропущу!..
- Это не посторонний, я вам объясняю, это - материал!...
- Тем более! Без документов - не положено!..
- Вы понять можете, майор, что будет, если я его во-время не
доставлю?..
- Я этого понимать не обязан, я действую по уставу и по инструкции, а
вы, товарищ полковник, сами эту инструкцию писали...
Он слушал и, ему казалось, не слышал этой мерзкой суконной свары, и
вдруг что-то произошло: в какой-то момент он вдруг увидел обращенные к
нему в салоне лица, совсем близко, рядом, перекошенные не то страхом, не
то брезгливостью, - румяное сытое лицо Сидоренки, с глазами круглыми как у
совы, и новое ему лицо - лицо водителя, темное, длинное, с продавленным
носом и выдвинутыми вперед, как у громадной форели, челюстями. Оба эти
унтера глядели на него испуганно и с каким-то, кажется, отвращением,
словно он только что шумно обгадился при всех, и лицо ихнего начальника,
товарища полковника, вдруг объявилось тут же, в салоне - глаза у товарища
полковника сейчас были настороженные и решительные, глаза хирурга,
нацеленного на первый разрез...
И тут он понял, что уже некоторое время - кричит. Этот крик (вой,
вопль, хрип), все последние дни сидевший колом у него в грудине,
прорвался, наконец, как фурункул прорывается, и густым гноем хлынул
наружу. Он услышал себя и сразу же замолчал. Лица висели перед ним,
озаренные неестественным и мертвым прожекторным светом, которым залито
здесь было все, и страх, перемешанный с отвращением, сменялся на этих
лицах недоумением и раздражением.
- Все, - сказал он им громко. - Все. Больше не буду.
И тут же их пропустили. Словно этот его вопль оказался последним и
решающим аргументом в суконном споре об уставах и инструкциях.
Потом они быстро шли по длинному белому коридору. По бесшумному
белому полу. Пахло больницей. Все и здесь тоже было залито беспощадным
светом, и сухая жара стояла, и было в этом коридоре что-то неуловимо
странное, - какие-то странные люди вдоль стен, или что-то в раскрытых то
справа, то слева дверях, или в растениях, заплетающих местами стены и
потолок, или, может быть, звуки какие-то, вовсе здесь неуместные,
раздавались... Не было ни времени, ни особого желания разбираться во всех
этих странностях - хотелось сесть где-нибудь в темном (обязательно
темном!) уголку, или лучше даже прилечь, закрыть глаза и отвлечься. Но не
давали ему ни присесть, ни отвлечься - впереди широко и мощно вышагивал
товарищ полковник, а рядом (слева и сзади) кто-то железными пальцами
держал за локоть и направлял. Все были уже в белых докторских халатах,
белые полы развевались и парусили, пальто пропало куда-то, шлепанцы, не
приспособленные к такому темпу, норовили потеряться, и ноги уже больше не
мерзли, сделалось тепло и даже жарко.
Они вошли в комнату, которая после ослепительного коридора показалась
совершенно темной, и он механически закрыл глаза, чтобы побыстрее
привыкли. Комната оказалась большая, в ней было полно мигающей
разноцветными огоньками аппаратуры, каких-то подсвеченных снизу пультов,
слева за стеклянной выгородкой стояла молоденькая медсестра с испуганными
глазами, тоже подсвеченная снизу желтым и синим, а справа в едином ряду,
со щедрыми интервалами между, светились в сумраке белые высокие
койки-каталки, - четыре свободные, а на средней лежал Виконт.
Ему показалось сначала, что все уже кончено. (Он с самого начала
убежден был и знал, что вся эта грубая казарменная суета - ни к чему:
поздно, напрасно и неприлично.) Виконт лежал маленький, бело-серый,
абсолютно неподвижный, белели неприятные щелочки между ресницами, какие-то
тоненькие прозрачные трубочки засунуты были ему в обе ноздри, и еще одна
трубочка поднималась к полупустой капельнице, и еще шнуры, тонкие и
разноцветные, тянулись из-под ворота рубашки к включенному монитору,
установленному на длинном (вдоль изголовий всех пяти коек) стеллаже. Но
все-таки окостенелой неподвижности мертвеца не ощущалось. Виконт дышал
еще. Цеплялся. На самом краешке. Отчаянно и жалко втягивал в себя
тончайшие струйки жизни через все эти трубочки и провода.
Он сел рядом с койкой на мгновенно подставленный стул и привычным
движением взял искалеченный сморщенный кулачок в свою левую руку. Кулачок
был влажно-прохладный, совсем вялый, но живой, и два уцелевшие
пальца-коготка тотчас же сжались, вцепились, стиснули слабо, отчаянно и
жадно, как будто ждали его здесь много и много последних часов подряд.
Он ощущал себя некоей капельницей. Что-то истекало из него и по руке,
невидимой и неощущаемой струйкой, перетекало в бледно-серого, маленького,
кучерявого, недвижного человечка - очень одинокого в этом мире, почти уже
в этом мире не существующего... Да и в этом ли мире находился сейчас
Виконт... он же Киконя, бывший веселый шкодник, он же Виктор, оказывается,
Григорьевич Киконин - человек в авторитете? Одинокий полутрупик в
сумеречной комнате с бесшумными огоньками на пультах и мониторах.
Родственников - нет. Родителей нет практически. А может быть, - вовсе.
Друзей нет... Есть, правда, почитатели, сотрудники, коллеги, ученики,
вероятно, но это же - совсем не то. Твои друзья и твои родичи это - ты,
часть твоя, плоть твоя. А ученики, коллеги, поклонники - это всего лишь
плоды твоей деятельности, как написанные тобою статьи, как книги, как
картины... кирпичики, из которых сложил ты дом свой, в котором живешь и
умираешь... У него же никого нет, кроме меня, подумал вдруг Станислав со
странным чувством не то удовлетворения, не то страха, не то радости.
Только про меня одного в этом мире он может сказать: "Ты - это я"...
Но ведь и у меня нет больше никого, кроме него, подумал он некоторое
время спустя. Теперь - нет. Вот уже несколько суток как нет. Никогошеньки.
Мне надобно держаться за тебя, Виконт. Нам надобно держаться друг за
друга, Виконт, ваше сиятельство... Что мы и делаем. Он истерически
хихикнул и стесненно огляделся.
Никого не было. Даже девчушка ушла куда-то, исчезла незаметно и
бесшумно, забросив свои экраны и пульты. В дверях, правда, стоял кто-то, -
темная фигура в ярко освещенном проеме, Станислав не стал присматриваться,
кто это там и что ему надо. Новое ощущение схватило его, словно огромный
невидимый паук, выскочивший из ничего. Это было ощущение ледяного
одиночества. До сих пор он казался себе неким ампутированным обрубком,
корявым инвалидом, у которого безжалостно и внезапно откромсали, оторвали,
повыдергивали большие куски тела, души, сердца, мозга - всего, что
попадало под нож и под клещи. Он валялся, кровоточа и задыхаясь, под
ногами и взглядами и все тщился, мучаясь и корчась, заползти в
какую-нибудь нору потемнее и потеснее... А тут вдруг ему открылось, что на
самом деле он - один. Он до такой степени один, что его (как и Виконта)
уже как бы и нет в этом мире. Кровавый пузырь, какие вздуваются, наверное,
на месте только что отрубленной головы... ("...а вместо головы - пузырь
кровавый...") Ему сделалось страшно, и он понял, что жизнь возвращается.
Это не обрадовало его, и не огорчило, он просто принял это к сведению:
жизнь все-таки возвращается опять. Она всегда возвращается, если не
приняты специальные меры.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг