Мерлин посмотрел на люстру и ни с того ни с сего начал:
- Не могу не вспомнить, дорогие сэры, как в прошлом году мы с сэром
председателем райсовета товарищем Переяславльским...
Ойра-Ойра душераздирающе зевнул, мне тоже стало тоскливо. Мерлин был
бы, вероятно, еще хуже, чем Выбегалло, если бы не был столь архаичен и
самонадеян. По чьей-то рассеянности ему удалось продвинуться в заведующие
отделом Предсказаний и Пророчеств, потому что во всех анкетах он писал о
своей непримиримой борьбе против империализма янки еще в раннем
средневековье, прилагая к анкетам нотариально заверенные машинописные
копии соответствующих страниц из Марка Твена. В последствии он был вновь
переведен на свое место заведующего бюро погоды и теперь, как и тысячу лет
назад, занимался предсказаниями атмосферных явлений - и с помощью
магических средств, и на основании поведения тарантулов, усиления
ревматических болей и стремления соловецких свиней залечь в грязь или
выйти из оной. Впрочем, основным поставщиком его прогнозов был самый
вульгарный радиоперехват, осуществлявшийся детекторным приемником, по
слухам, похищенным еще в двадцатые годы с соловецкой выставки юных
техников. Он был в большой дружбе с Наиной Киевной Горыныч и вместе с ней
занимался коллекционированием и распространением слухов о появлении в
лесах гигантской волосатой женщины и о пленении одной студентки снежным
человеком с Эльбруса. Говорили также, что время от времени он принимает
участие в ночных бдениях на Лысой горе с Ха Эм Вием, Хомой Брутом и
другими хулиганами.
Мы с Романом молчали и ждали, когда он исчезнет. Но он, упаковавшись
в мантию, удобно расположился под люстрой и затянул длинный, всем давно
уже осточертевший рассказ о том, как он, Мерлин, и председатель
соловецкого райсовета товарищ Переяславльский совершали инспекторский вояж
по району. Вся эта история была чистейшим враньем, бездарным и
конъюнктурным переложением Марка Твена. О себе он говорил в третьем лице,
а председателя иногда, сбиваясь, называл королем Артуром.
- Итак, председатель райсовета и Мерлин отправились в путь и приехали
к пасечнику, герою труда сэру Отшельниченко, который был добрым рыцарем и
знатным медосборцем. И сэр Отшельниченко доложил о своих трудовых успехах
и полечил сэра Артура от радикулита пчелиным ядом. И сэр председатель
прожил там три дня, и радикулит его успокоился, и они двинулись в путь, и
в пути сэр Ар... председатель сказал: "У меня нет меча". - "Не беда, -
сказал ему Мерлин, - я добуду тебе меч". И они доехали до большого озера,
и видит Артур: из озера поднялась рука, мозолистая и своя...
Тут раздался телефонный звонок, и я с радостью схватил трубку.
- Алло, - сказал я. - Алло, вас слушают.
В трубке что-то бормотали, и гнусаво тянул Мерлин: "...И возле
Лежнева они встретили сэра Пеллинора, однако Мерлин сделал так, что
Пеллинор не заметил председателя..."
- Сэр гражданин Мерлин, - сказал я. - Нельзя ли чуть потише? Я ничего
не слышу.
Мерлин замолчал с видом человека, готового продолжать в любой момент.
- Алло, - снова сказал я в трубку.
- Кто у аппарата?
- А вам кого нужно? - сказал я по старой привычке.
- Вы мне это прекратите. Вы не в балагане, Привалов.
- Виноват, Модест Матвеевич. Дежурный Привалов слушает.
- Вот так. Докладывайте.
- Что докладывать?
- Слушайте, Привалов. Вы опять ведете себя, как я не знаю кто. С кем
вы там разговаривали? Почему не посту посторонние? Почему в институте
после окончания рабочего дня находятся люди?
- Это Мерлин, - сказал я.
- Гоните его в шею!
- С удовольствием, - сказал я. (Мерлин, несомненно подслушивавший,
покрылся пятнами, сказал: "Гр-рубиян!" - и растаял в воздухе.)
- С удовольствием или без удовольствия - это меня не касается. А вот
тут поступил сигнал, что вверенные вам ключи вы сваливаете кучей на столе,
вместо того чтобы запирать их в ящик.
Выбегалло донес, подумал я.
- Вы почему молчите?
- Будет исполнено.
- В таком вот аксепте, - сказал Модест Матвеевич. - Бдительность
должна быть на высоте. Доступно?
- Доступно.
Модест Матвеевич сказал: "У меня все", - и дал отбой.
- Ну ладно, - сказал Ойра-Ойра, застегивая зеленое пальто. - Пойду
вскрывать консервы и откупоривать бутылки. Будь здоров, Саша, я еще забегу
попозже.
2
Я шел, спускаясь в темные коридоры и потом
опять поднимаясь наверх. Я был один; я кричал,
мне не отвечали; я был один в этом обширном, в
запутанном, как лабиринт доме.
Ги де Мопассан
Свалив ключи в карман пиджака, я отправился в первый обход. По
парадной лестнице, которой на моей памяти пользовались всего один раз,
когда институт посетило августейшее лицо из Африки, я спустился в
необозримый вестибюль, украшенный многовековыми наслоениями архитектурных
излишеств, и заглянул в окошечко швейцарской. Там в фосфоресцирующем
тумане маячили два макродемона Максвелла. Демоны играли в самую
стохастическую из игр - в орлянку. Они занимались этим все свободное
время, огромные, вялые, неописуемо нелепые, более всего похожие на колонии
вируса полиомиелита под электронным микроскопом, одетые в поношенные
ливреи. Как и полагается демонам Максвелла, всю свою жизнь они занимались
открыванием и закрыванием дверей. Это были опытные, хорошо
выдрессированные экземпляры, но один из них, тот, что ведал выходом,
достиг уже пенсионного возраста, сравнимого с возрастом Галактики, и время
от времени впадал в детство и начинал барахлить. Тогда кто-нибудь из
отдела Технического Обслуживания надевал скафандр, забирался в
швейцарскую, наполненную сжатым аргоном, и приводил старика в чувство.
Следуя инструкции, я заговорил обоих, то есть перекрыл каналы
информации и замкнул на себя вводно-выводные устройства. Демоны не
отреагировали, им было не до того. Один выигрывал, а другой,
соответственно, проигрывал, и это их беспокоило, потому что нарушало
статистическое равновесие. Я закрыл окошечко щитом и обошел вестибюль. В
вестибюле было сыро, сумрачно и гулко. Здание института было вообще
довольно древнее, но строиться оно начало, по-видимому, с вестибюля. В
заплесневелых углах белесо мерцали кости прикованных скелетов, где-то
мерно капала вода, в нишах между колоннами в неестественных позах торчали
статуи в ржавых латах, справа от входа у стены громоздились обломки
древних идолов, наверху этой кучи торчали гипсовые ноги в сапогах. С
почерневших портретов под потолком строго взирали маститые старцы, в их
лицах усматривались знакомые черты Федора Симеоновича, товарища Жиана
Жиакомо и других мастеров. Весь этот архаический хлам надлежало
давным-давно выбросить, прорубить в стенах окна и установить трубки
дневного света, но все было заприходовано, заинвентаризировано и лично
Модестом Матвеевичем к разбазариванию запрещено.
На капителях колонн и в лабиринтах исполинской люстры, свисающей с
почерневшего потолка, шуршали нетопыри и летучие собаки. С ними Модест
Матвеевич боролся. Он поливал их скипидаром и креозотом, опылял дустом,
опрыскивал гексахлораном, они гибли тысячами, но возрождались десятками
тысяч. Они мутировали, среди них появлялись поющие и разговаривающие
штаммы, потомки наиболее древних родов питались теперь исключительно
пиретрумом, смешанным с хлорофосом, а институтский киномеханик Саня Дрозд
клялся, что своими глазами видел здесь однажды нетопыря, как две капли
воды похожего на товарища завкадрами.
В глубокой нише, из которой тянуло ледяным смрадом, кто-то застонал и
загремел цепями. "Вы это прекратите, - строго сказал я. - Что еще за
мистика! Как не стыдно!.." В нише затихли. Я хозяйственно поправил
сбившийся ковер и поднялся по лестнице.
Как известно, снаружи институт выглядел двухэтажным. На самом деле в
нем было не менее двенадцати этажей. Выше двенадцатого я просто никогда не
поднимался, потому что лифт постоянно чинили, а летать я еще не умел.
Фасад с десятью окнами, как и большинство фасадов, тоже был обманом
зрения. Вправо и влево от вестибюля институт простирался по крайней мере
на километр, и тем не менее решительно все окна выходили на ту же
кривоватую улицу и на тот же самый лабаз. Это поражало меня необычайно.
Первое время я приставал к Ойре-Ойре, чтобы он мне объяснил, как это
совмещается с классическими или хотя бы с релятивистскими представлениями
о свойствах пространства. Из объяснений я ничего не понял, но постепенно
привык и перестал удивляться. Я совершенно убежден, что через
десять-пятнадцать лет любой школьник будет лучше разбираться в общей
теории относительности, чем современный специалист. Для этого вовсе не
нужно понимать, как происходит искривление пространства-времени, нужно
только, чтобы такое представление с детства вошло в быт и стало привычным.
Весь первый этаж был занят отделом Линейного Счастья. Здесь было
царство Федора Симеоновича, здесь пахло яблоками и хвойными лесами, здесь
работали самые хорошенькие девушки и самые славные ребята. Здесь не было
мрачных изуверов, знатоков и адептов черной магии, здесь никто не рвал,
шипя и кривясь от боли, из себя волос, никто не бормотал заклинаний,
похожих на неприличные скороговорки, не варил заживо жаб и ворон в
полночь, в полнолуние, на Ивана Купала, по несчастливым числам. Здесь
работали на оптимизм. Здесь делали все возможное в рамках белой,
субмолекулярной и инфранейронной магии, чтобы повысить душевный тонус
каждого отдельного человека и целых человеческих коллективов. Здесь
конденсировали и распространяли по всему свету веселый, беззлобный смех;
разрабатывали, испытывали и внедряли модели поведений и отношений,
укрепляющих дружбу и разрушающих рознь; возгоняли и сублимировали
экстракты гореутолителей, не содержащих ни единой молекулы алкоголя и иных
наркотиков. Сейчас здесь готовили к полевым испытаниям портативный
универсальный злободробитель и разрабатывали новые марки редчайших сплавов
ума и доброты.
Я отомкнул дверь центрального зала, и, стоя на пороге, полюбовался,
как работает гигантский дистиллятор Детского Смеха, похожий чем-то на
генератор Ван де Граафа. Только в отличие от генератора он работал
совершенно бесшумно и около него хорошо пахло. По инструкции я должен был
повернуть два больших белых рубильника на пульте, чтобы погасло золотое
сияние в зале, чтобы стало темно, холодно и неподвижно, - короче говоря,
инструкция требовала, чтобы я обесточил данное производственное помещение.
Но я даже колебаться не стал, попятился в коридор и запер за собой дверь.
Обесточивать что бы то ни было в лабораториях Федора Симеоновича
представлялось мне просто кощунством.
Я медленно пошел по коридору, разглядывая забавные картинки на дверях
лабораторий, и на углу встретил домового Тихона, который рисовал и
еженощно менял эти картинки. Мы обменялись рукопожатием. Тихон был славный
серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец за
какую-то провинность: с кем-то он там не так поздоровался или отказался
есть гадюку вареную... Федор Симеонович приветил его, умыл, вылечил от
застарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже.
Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местных
домовых рассудительностью и трезвым поведением.
Я хотел уже подняться на второй этаж, но вспомнил о виварии и
направился в подвал. Надзиратель вивария, пожилой вольноотпущенный
вурдалак Альфред, пил чай. При виде меня он попытался спрятать чайник под
стол, разбил стакан, покраснел и потупился. Мне стало его жалко.
- С наступающим, - сказал я, сделав вид, что ничего не заметил.
Он прокашлялся, прикрыл рот ладонью и сипло ответил:
- Благодарствуйте. И вас тоже.
- Все в порядке? - спросил я, оглядывая ряды клеток и стойл.
- Бриарей палец сломал, - сказал Альфред.
- Как так?
- Да так уж. На восемнадцатой правой руке. В носе ковырял, повернулся
неловко - они ж неуклюжие, гекатонхейры, - и сломал.
- Так ветеринара надо, - сказал я.
- Обойдется! Что ему, впервые, что ли...
- Нет, так нельзя, - сказал я. - Пойдем посмотрим.
Мы прошли вглубь вивария мимо вольера с гарпиями, проводившими нас
мутными со сна глазами, мимо клетки с Лернейской гидрой, угрюмой и
неразговорчивой в это время года... Гекатонхейры, сторукие и
пятидесятиголовые братцы-близнецы, первенцы Неба и Земли, помещались в
обширной бетонированной пещере, забранной толстыми железными прутьями.
Гиес и Котт спали, свернувшись в узлы, из которых торчали синие бритые
головы с закрытыми глазами и волосатые расслабленные руки. Бриарей маялся.
Он сидел на корточках, прижавшись к решетке и выставив в проход руку с
больным пальцем, придерживал ее семью другими руками. Остальными девяносто
двумя руками он держался за прутья и подпирал головы. Некоторые из голов
спали.
- Что? - сказал я жалостливо. - Болит?
Бодрствующие головы залопотали по-эллински и разбудили одну голову,
которая знала русский язык.
- Страсть как болит, - сказала она. Остальные притихли и, раскрыв
рты, уставились на меня.
Я осмотрел палец. Палец был грязный и распухший, и он совсем не был
сломан. Он был просто вывихнут. У нас в спортзале такие травмы
вылечивались без всякого врача. Я вцепился в палец и рванул его на себя
что было силы. Бриарей взревел всеми пятьюдесятью глотками и повалился на
спину.
- Ну-ну-ну, - сказал я, вытирая руки носовым платком. - Все уже,
все...
Бриарей, хлюпая носами, принялся рассматривать палец. Задние головы
жадно тянули шеи и нетерпеливо покусывали за уши передние, чтобы те не
застили. Альфред ухмылялся.
- Кровь бы ему пустить полезно, - сказал он с давно забытым
выражением, потом вздохнул и добавил: - Да только какая в нем кровь -
видимость одна. Одно слово - нежить.
Бриарей поднялся. Все пятьдесят голов блаженно улыбались. Я помахал
ему рукой и пошел обратно. Около Кощея Бессмертного я задержался. Великий
негодяй обитал в комфортабельной отдельной клетке с коврами,
кондиционированием и стеллажами для книг. По стенам клетки были развешаны
портреты Чингисхана, Гиммлера, Екатерины Медичи, одного из Борджиа и то ли
Голдуотера, то ли Маккарти. Сам Кощей в отливающем халате стоял, скрестив
ноги, перед огромным пюпитром и читал офсетную копию "Молота ведьм". При
этом он делал длинными пальцами неприятные движения: не то что-то
завинчивал, не то что-то вонзал, не то что-то сдирал. Содержался он в
бесконечном предварительном заключении, пока велось бесконечное следствие
по делу о бесконечных его преступлениях. В институте им очень дорожили,
так как попутно он использовался для некоторых уникальных экспериментов и
как переводчик при общении со Змеем Горынычем. (Сам З.Горыныч был заперт в
старой котельной, откуда доносилось его металлическое храпение и
взревывания спросонок.) Я стоял и размышлял о том, что если где-нибудь в
бесконечно удаленной от нас точке времени Кощея и приговорят, то судьи,
кто бы они ни были, окажутся в очень странном положении: смертную казнь к
бессмертному преступнику применить невозможно, а вечное заключение, если
учесть предварительное, он уже отбыл...
Тут меня схватили за штанину, и пропитой голос произнес:
- А ну, урки, с кем на троих?
Мне удалось вырваться. Трое вурдалаков в соседнем вольере жадно
смотрели на меня, прижав сизые морды к металлической сетке, через которую
был пропущен ток в двести вольт.
- Руку отдавил, дылда очкастая! - сказал один.
- А ты не хватай, - сказал я. - Осины захотел?
Подбежал Альфред, щелкая плетью, и вурдалаки убрались в темный угол,
где сейчас же принялись скверно ругаться и шлепать самодельными картами.
Я сказал Альфреду:
- Ну хорошо. По-моему, все в порядке. Пойду дальше.
- Путь добрый, - отвечал Альфред с готовностью.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг