хотел. А стоило захотеть чего-то - пиши пропало. Самые нелепые
обстоятельства, самые идиотские случайности вступали в игру.
Если ему вдруг предлагали нечто заманчивое или хотя бы просто
выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка
зная, что ни черта не получится; и действительно, проходила
неделя, или две, или три, и хорошо еще, если предлагавшие имели
совесть позвонить и извиниться, сославшись на внезапные мор,
глад и падение Луны - как правило же они просто исчезали, и
пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным. А если и
вызвонишь - снова пообещают по-быстрому и снова исчезнут. И он
ясно чувствовал: на него же и обиделись за то, что он так
бестактно напомнил о собственном существовании.
Постепенно он, когда-то переполненный энергией, лихо и удачливо
бравшийся за двадцать дел сразу, совершенно обессилел. Сделалось
почти невозможно заставить себя хоть за что-нибудь взяться - за
стирку ли носков, за статью ли. То, что ему велели делать
обстоятельства - в Иркином лице, в Бобкином, в лице заказчика
или институтского начальства, он еще как-то делал с грехом
пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником - ни к чему
не лежала душа, все исключительно на чувстве долга. Но творить
по собственному почину - о, нет, слуга покорный! Только попусту
тратить время и силы, которых и на исполнение долга-то уж почти
не хватает... Все равно ведь не получится.
А и получится - усилий потратишь вдесятеро против того, что
понадобились бы кому другому, а результата добьешься вдесятеро
меньшего, чем добился бы на твоем месте любой первый
встречный... Надрываться и срамиться только. Срамиться и
надрываться.
И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.
Даже с самыми близкими стало муторно. То есть, разговаривал,
конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но
все словно чей-то приказ выполнял. Приказ крайне трудоемкий и
абсолютно бессмысленный. Втолковывал что-то Бобке, а сам думал:
"Да плевать ему на мои речи, в одно ухо впустит, в другое
выпустит, и сделает по-своему." Обнимал на сон грядущий Ирку, но
сам уже не ощущал ни радости, ни желания, и лишь в башке
гвоздило: "Не сможешь ты ее порадовать, не сможешь. Надрываться
и срамиться только." Если Ирка вела себя тихонько, он будто того
и ждал: "Видишь? Не получается, она ничего не чувствует." Но
стоило ей застонать, душу кусал другой ядовитый зуб, еще длиннее
и острее: "Бедная... притворяется мне в угоду, подбодрить
старается... Ох, нет, не надо было и начинать."
Ирка, ощутив неладное, поначалу как-то попыталась ему помочь;
вдруг, будто в первые годы, принялась то и дело говорить всякие
нежности и лестности; на последние гроши купила себе бельишко
пособлазнительнее; на диету села, чтобы фигуру поправить; без
единого слова с его стороны такие ласки измыслила и взяла на
вооружение, что... А что? Только хуже стало, вот что. И она
отступилась. Наверное, решила - сточился мужик, и против природы
не попрешь; на нет и суда нет. Рогов, вроде, не наставила -
хотя, будь она лет на десять помоложе, наставила бы обязательно,
Малянов отчетливо это понимал - а только налегла с горя на
сладости. К весне ее было не узнать, килограммов на семь
разнесло.
Только однажды она сорвалась. Малянов в очередной, не вспомнить,
который по счету, раз попытался уговорить ее бросить курить, или
хотя бы ограничиваться как-то - с полминуты она угрюмо слушала
его разумные мягкие доводы, потом дико зыркнула из-под
белобрысой челки и процедила почти ненавидяще: "В жизни и так
радостей не осталось - ты меня хочешь последней лишить?"
Два часа они не разговаривали. Потом - деваться некуда, дело к
полуночи, сроки поджимают - уселись работать. А там - опять же
деваться некуда. Через пятнадцать минут хохотали.
Этот поведенческий ступор, этот мерзостный душевный паралич
можно было, конечно, объяснить вполне естественными причинами.
Вполне можно - и это было самым ужасным, потому что Малянов
ничего не мог сказать наверняка. Давление это - или просто жизнь
так складывается, она, дескать, и у других нынче не сахар, и
надо просто почаще смеяться? Непонятно. Он не знал. Но
преследовало изматывающее чувство, будто там, наверху, нарочно
почаще дают ему понять, что все про него известно - и поэтому он
день и ночь под прицелом; стоит лишь совершить неверный шаг,
расслабиться на секунду, сказать хоть слово вслух, или просто
подумать лишнее, как... Что - как? Этого он тоже не мог знать.
Пятьдесят на пятьдесят, что ударят не по нему, а по Ирке или
Бобке. Так уже было. Страх за них сделался навязчивым кошмаром;
Малянову даже сны снились соответственные - и он то и дело
кричал теперь во сне.
Стоило Бобке простудиться или загулять за полночь с приятелями,
не предупредив; стоило Ирке подцепить грипп или пожаловаться на
печенку; стоило Бобкиной классной вкатить ему не очень-то
заслуженную тройку и пригрозить снизить оценку в аттестате, как
Малянов схватывался: что я натворил? как? когда? Он, будто
заведенный, делал все, что должен был - бегал в аптеку,
названивал Бобкиным приятелям, читал сыну нотации, дарил
директору школы коньяк на двадцать третье февраля и завучихе
торт на восьмое марта, а по ночам валялся без сна: я это или
нет? моя вина или это естественным образом произошло? и
перебирал, перебирал, словно возненавидевший свое золото, но
по-прежнему намертво к нему прикованный скупой рыцарь,
собственные поступки, слова, мысли, пытаясь понять наконец: я
или не я?
Все начинало выглядеть, как жуткий, предельный эгоизм, все и на
самом деле выворачивалось отвратительным эгоизмом, потому что у
Малянова ни мыслей, ни чувств уже не доставало ни на что, кроме:
я или нет? А если я - то чем?
Но не было ответов. Ни одного.
Если бы вдруг из сиденья в задницу вломился молниеносный
кипарис, если бы из-под дивана полезли бородатые угрюмые комары
величиной с собаку или, по крайней мере, во такенные клопы,
стало бы легче. Однозначное срабатывание обратных связей - что
может быть приятнее для души и полезнее для коррекции поведения?
Но подобных подарков ему не делали. Просто болезнь. Просто
неудача. Просто еще одна болезнь и еще одна неудача. Просто
вьюнош Бобка в очередной раз отчудил. Просто Ирка курит и
кашляет все больше. Ничего определенного. Никаких доказательств
- ни за, ни против; и только распухшая от нескончаемых ударов,
превратившаяся в один громадный кровоподтек совесть
тахикардически молотила в ребра: не уберег. Не уберег. Не
уберег. Опять не уберег.
Ничего не осталось - только тревога, бессилие и смертельная
уста..."
4 "...из-за закрытой двери. Но, говоря всерьез, разве это были
двери? И разве это были стены? Ширмочки невесомые. И, если уж на
то пошло, разве это были комнаты? Прекрасная фраза где-то у Лема
есть: места в ракете хватало только на то, чтобы широко
улыбнуться. Вот мы в этой ракете и летим всю жизнь, и занимаемся
именно тем, на что в ней хватает места. Кто же и куда нас
запустил?
Впрочем, это-то как раз я знаю. Вопрос - зачем?
- Мам, ну почему так уж сразу в горячую? - виновато пробасил
Бобка.
- Потому что других точек для нас в стране нет! - отчаянно
крикнула Ирка. - Понимаешь? Нет!
Бобка молчал. Малянов перестал дышать, и дюдик окаменел у него в
руках.
- Господи!.. - похоже, Ирку прорвало. Случалось это редко - но
уж если случалось... - Растишь, растишь, ночей не спишь - ведь
ни одна же сволочь не поможет, наоборот... В поликлинику
сходить, врача вызвать - и то с работы отпрашиваться каждый
раз... а там рожи, рожи!! Если у вас такое трудное положение,
вам следовало бы повременить с ребенком... - передразнила она
злобно. Кому-то она пятнадцать лет этой фразы простить не могла;
Малянов не знал, кому. - А вырос - оказывается, и ты им должен,
и ребенок твой им должен! Иди сюда, мы тебя на смерть пошлем! А
потом начнем извиняться перед теми, кто тебя убил: ах, ошибочка
вышла, мы хорошие, не оккупанты мы... Мы вам сей секунд еще два
завода бесплатно построим - только вы уж убивайте нас поменьше,
пока строим...
- И где бы ни жил я, и что бы ни делал - пред Родиной вечно в
долгу... - примирительно пропел Бобка. Сфальшивил. Впрочем,
вообще странно - где он мог это слышать?
- Ну ты что - совсем дурачок?
- Да я все понимаю, мам.
- А что у нас на взятки денег нет и никогда не будет, это ты
понимаешь?
- Исессино.
- Тогда заруби на носу: чтобы по этим предметам даже четверок у
тебя в оставшиеся полгода не было ни единой! Только пятаки!
Усвоил?
- Йес.
- Это хоть какой-то шанс...
- Йес.
- Еще по комитетам матерей я не бегала!
- И не будешь.
Малянов отложил леди Агату. Аккуратно снял с колен горячего и
мягкого, сразу недовольно заурчавшего Каляма и встал. Бодро
распахнул дверь в Бобкину комнату:
- Что у вас тут за базар? Телевизор включайте скорее, сейчас
смехопанорама начнется. Выходной нынче али нет?
Бобка, обернувшись, растерянно хлопнул ясными глазами. Ирка
прятала лицо.
- Еще сорок минут почти, пап...
- Правда? Значит, я опять перепутал.
И тогда Ирка..."
Глава 2
5. "...много лет назад стали ритуалом. И, как всякий ритуал,
давно обросли репликами, жестами и гримасами почти
обязательными; во всяком случае, если какую-то из них не
удавалось применить и обыграть, оставалось от прошедшего вечера
чувство неудовлетворенности, чувство - неприятнейшее для людей
дела, даже если они в данный момент отдыхают - чего-то
недоделанного. Однако, с другой стороны, совсем уж искусственное
вдавливание устоявшихся и полюбившихся деталей ритуала в
естественный ход вечерних событий вызывало ощущения, прямо
противоположные желаемым. Делалось неловко и даже как бы стыдно.
Будто громко рыгнул. Будто опрокинул ведро с помоями на красивый
дорогой ковер. Будто сломал любимую игрушку друга.
Но зато к месту вспомненная и употребленная ритуальная реплика
доставляла обоим ни с чем не сравнимое удовольствие. Даже трудно
описать его. Чувство было сродни чувству покоя, чувству дома,
чувству уверенности в завтрашнем дне. На сердце делалось легче.
Например, если кто-то делал неожиданный ход, в ответ было очень
хорошо с задумчивостью затянуть, глядя на доску: "Вот хтой-то с
го-орочки спустился..." Если и впрямь получалось в точку,
сделавший ход партнер мог подхватить со второй или с третьей
строки, и тогда уже оба хором дотягивали: "Он-на с ума меня
сведет..." И смеялись.
Самому же делающему резкий ход, явно долженствующий обострить
ситуацию непредсказуемым образом - как правило, такие ходы
предварительно обдумывались столь долго, что противник успевал
сообразить, какой именно выпад назревает, и поэтому ждал,
изнывая: ну, давай же, наконец! - следовало, взявшись за фигуру
и подняв ее, громко и решительно сказать: "Если вино налито, его
следует выпить!" И поставить со стуком на новое место.
И смеялись.
Еще очень неплохо было цитировать фрау Заурих из "Семнадцати
мгновений": "Я сейчас буду играть защиту Каро-Канн, только вы
мне не мешайте." Это действительно было очень забавно и очень
по-домашнему. Как правило, реплика доставалась Малянову, потому
что он играл слабее. Маленький уютный Глухов немедленно
оттопыривал челюсть, изображая умное и волевое лицо Штирлица, и
задушевно сообщал, цитируя тот же фильм: "Из всех людей на свете
я больше всего люблю стариков, - и ласково гладил себя по
лысине, - и детей," - и делал широкий жест в сторону начавшего
седеть Малянова.
Как правило, получалось смешно.
Малянов играл слабее и не любил окончаний партий - чем бы партии
не оканчивались. Если выигрывал Глухов, ему становилось
неприятно от того, что он такой дурак и опять лабухнулся. Если
же Глухов проигрывал - иногда бывало и такое все же - Малянову
тоже становилось неприятно. Возникало у него смутное ощущение
собственной нечестности, непорядочности - будто он, сам того не
желая, смухлевал; ведь выиграть должен был Глухов, он же лучше
играет!
Малянову нравился сам процесс. Ненапряженное, неторопливое - они
никогда не играли с часами - общение; доска позволяла молчать,
если говорить не хотелось или в данный момент было не о чем, и в
то же время совершенно не препятствовала беседе, если вдруг
проскакивала некая искра, и посреди игры возникало желание
что-то рассказать или обсудить. Ни малейшей светскости, ни
малейшей принужденности - посвистывай себе сквозь зубы,
перебирай освященные временем шутки, за каждой из которых на
невесомых крылышках прилетают целые сонмы воспоминаний и
ассоциаций, прихлебывай чаек и не пытайся выдавить из мозгов
больше, чем в них есть...
Но на этот раз все получилось несколько иначе.
У Глухова было сумеречно, как всегда. Горела верхняя люстра, и
горел у столика торшер - но углы терялись, и терялись в далеком
темном припотолочье стеллажи с книгами и всевозможными
восточными бонбошками. Но все равно видно было, сколько на них
пыли; цветная бумага фонариков стала одинаково серой. Лупоглазые
нецкэ немо глядели сверху на бродящих по дну квартиры людей.
Под висящим на выцветших обоях ксилографическим оттиском
надписи, сделанной знаменитым каллиграфом династии то ли Сун, то
ли Мин, звали его, вроде бы, Ма Дэ-чжао, а может, Су Дун-по -
говоря по совести, Малянов терпеть не мог всего этого восточного
мяуканья и пуканья, и толком никогда не мог ничего запомнить;
значили эти четыре здоровенные закорюки "Зал, соседствующий с
добродетелью", но уж как это произносится, пардон! - на
журнальном столике, втиснутом между двумя обращенными друг к
другу продавленными, наверное, еще до войны кожаными креслами,
вместо обычной доски с уже расставленными к маляновскому приходу
фигурами стояли блюдо с миниатюрными бутербродами, две изрядные
стопки и непочатая бутылка водки.
Глухов за те пять недель, что они не виделись, казалось, рывком
одряхлел. Руки он прятал в карманах длинной, сильно протершейся
на локтях кофты с красиво завязанным на пузе поясом, но, когда
они обменивались рукопожатием, Малянов почувствовал, что пальцы
у Глухова ледяные. И, кажется, дрожат.
- Добрый вечер, Дима, - сказал Глухов сипловато. - У меня есть
мысль, подкупающая своей новизной: давайте-ка сегодня всосем со
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг