отхлебнул напоследок и, помахав волосатой лапой, вместе со
Светкой и детьми убыл в Тель-Авив.
"А вот еще перл, слушай сюда! - восклицала Ирка, отсмеявшись и
оббив о край пепельницы длинный мышиный хвост пепла с сигареты.
И с выражением произносила: - Она волновалась, ждала, не
верила... За обедом она наспех проглотила лишь несколько ложек"!
- "Поутру, после первой ночи любви, из сортира долго доносилось
ритмичное позвякивание," - уже от себя подхватывал Малянов. И
они опять долго смеялись.
Потом организующее мужское начало брало верх. "Ладно, все, -
говорил Малянов. - Надо работать" - "Надо так надо, - уныло
отвечала Ирка, давя окурок посреди трухи предыдущих. - Работа
делает свободным... Честное слово, лучше тачку в концлагере
катать, чем перелопачивать эту муть". - "Читают... -
неопределенно говорил Малянов. - И, знаешь, не гневи Бога.
Сидишь чистенькая, свет горит пока, и вода из крана пока течет,
что еще нужно?" - "...Чтобы спокойно встретить старость..." -
добавляла Ирка из "Белого солнца пустыни". "Масло в холодильнике
есть", - забивал Малянов последний гвоздь.
Это были еще цветочки. Ягодки начались, когда им стали очень по
знакомству предлагать - а они, естественно, не отказывались,
только спать становилось уже совсем некогда - тексты с
совершенно им неизвестных языков. Например, с корейского. Баксы,
блин. "Ну я не могу больше, - рыдающим голосом говорила Ирка. -
Давай откажемся!" - "Спокуха на фэйсе! - бодро отвечал сидящий
за машинкой Малянов. - Жрать хочешь? Бобке кроссовки нужны?
Диктуй, шалава!" - "Диктовать? - язвительно переспрашивала Ирка,
закуривая. - Пожалуйста! С удовольствием! - затягивалась. - Его
голос стал объемнее, чем его мысль, и от этого немного странно
сотрясался воздух в комнате. Только его глаза, невидные сквозь
гнусное пространство, имели неописуемое выражение. Хоть и
страдая немного, но с задорным выражением лица он продолжал:
"Подумай о товарищах, с рассвета до заката работающих, пачкая
кофем станки! Подумай об их бледных лицах, собранных на пыльных
рабочих местах и работающих, как мулы!" - "Ё!.. - озадаченно
икал Малянов, но вовремя осекался. - Что, так и написано?" -
"Так и написано." - "Кофем?" - "Кофем!"- "Какое гнусное
пространство..." - задумчиво произносил Малянов, и вдруг,
посмотрев друг на друга, они начинали дико хохотать. Буквально
ржать, едва не валясь со стульев. "Может... - всхлипывая,
выдавливала Ирка, - может... испачканный кофем станок ... это у
них в Сеуле... предел нищеты?"
"Кошмар, - удрученно произносил Малянов, отсмеявшись. - Что с
русским языком делается..." - "Да уж, - с готовностью
подхватывала Ирка; время ругани - время отдыха. - Даже дикторы,
даже артисты уже не понимают, скажем, разницы между "надел" и
"одел". Как скажет "одел калоши", так я сразу пытаюсь
сообразить, что же он на них надел. Шляпу? Колготки?" -
"Представляешь, если и в обратную сторону путать начнут? -
начинал мечтать Малянов. - Про какого-нибудь заботливого
банкира: он надевает жену с иголочки!" - "Как жену надеваешь?" -
с хохотом подхватывала Ирка. - От Диора!" - "А рекламки эти в
метро, обращала внимание? Дизайн, цвет, полиграфия... какие
мощности задействованы, какие деньжищи угроханы - а "Кристал"
пишут с одним "л". - "Фирма "Ягуана" через "я", - подхватывала
Ирка. - Как будто в честь Бабы-Яги, а не ящерицы игуаны." - "Да
нет, - вдруг хихикал догадливый Малянов. - Это они так
представляются. Лицо фирмы. Я, говорят, гуано. Гуано знаешь, что
такое? Птичий помет, на чилийских островах добывают. Удобрение -
пальчики оближешь, сам бы ел. По-испански гуано, а по нашему
говно. Так прямо сами и сообщают: я - говно. Ну, и "а" на конце,
поскольку фирма - женского рода. Я, говорят - гуана."
И они опять смеялись.
"Ладно, - говорил Малянов потом. - Будем рассуждать логически.
Что хотел сказать автор? Полагаю, что пыльные лица на рабочих
местах вкалывают до потери пульса. До посинения. До седьмого
пота, во! Кровь из носу капает на станки у них, а не кофей! Так
и запишем.. - И его пальцы начинали проворно плясать над
рокочущей и лязгающей клавиатурой раздрыганной машинки. И он
приговаривал: - От моих усилий тоже... несколько странно...
сотрясается воздух в комнате... А интересно... сколько платят
тому, кто нам... подготовил такой..." - "Ты не слишком далеко от
оригинала отходишь?" - озабоченно спрашивала честная Ирка,
заглядывая ему через плечо. "Ништо! - отвечал Малянов. -
Думаешь, найдется идиот, который за те же деньги полезет
сверяться с подлинником? Диктуй дальше!" Ирка оббивала сигарету
и шустренько цапала следующую страницу, и лицо у нее
вытягивалось. "Он думал, - упавшим голосом читала она, - что
трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава - это трава
целиком, а трава целиком - это одна трава. Если не так, думал
он, то ему, имеющему только имя, нет причины умирать..." - "Ё!..
- икал Малянов. "Ну я не понимаю! - рыдающе восклицала Ирка. - Я
вообще не понимаю, что хотел сказать автор! - Она вчитывалась
еще раз. - ...Одна трава - это трава целиком... а трава целиком
- это одна трава... Слушай, может, это связано с восточными
философиями? Дзэн, синто... что там у них еще... дао... Может,
Глухову позвонить? Как ты думаешь?" - "Я думаю одно, - отвечал
Малянов, от обилия травы тоже несколько стервенея. - В пятницу
мы должны сдать чистовой текст. Полностью. Иначе следующего
заказа может вообще не быть. И так нам уже дают понять, что к их
услугам теперь масса настоящих профессионалов. А насчет "не
понимаю"... Великих авторов, - издевательски выговаривал он, -
всегда понять трудно. Вот дай-ка сюда "Крейцерову сонату"". Ирка
представить не могла, зачем Малянову вдруг понадобилась
"Крейцерова соната", но послушно протягивала руку и снимала с
полки графа Толстого. Малянов брал у нее том. "Помнишь суть? -
спрашивал он, листая. - Он едет жену убивать из ревности... Ага,
вот! - зачитывал: - Страдания мои были так сильны, что, я помню,
мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь
на рельсы под вагон и кончить." - "Что-о?! - чуть подождав
продолжения, но поняв, что это конец фразы, обалдело
переспрашивала Ирка, совершенно не ожидавшая от не читанного со
школьных лет графа подобного подвоха. Мгновение они смотрели
друг другу в глаза, потом опять взрывались. - Чертов извращенец!
- выдавливала, задыхаясь от смеха, Ирка. - Ну и кончал бы себе
на рельсы - женщину-то зачем ножиком? Ой, слушай, а может, и
Анна Каренина под паравозом... того...?.." И они опять очень
долго смеялись.
Если не хохотать до упаду по крайней мере раз в десять минут, от
унижения и тоски можно было спяти..."
3. "...гда истина открылась ему, жизнь превратилась в ад.
Нет, не происходило никаких страшных чудес. Не происходило
ничего, что можно было бы счесть характерно невероятным и
конкретно остеречься, как когда-то. И он остерегался по
максимуму: ни с кем не говорил, ничего не записывал, не пытался
осмыслить и, тем более, привести в систему; он вообще старался
на эту тему не думать. В сущности, он старался не думать вообще.
Жизнь к этому располагала, год от года все больше, что правда,
то правда; но ведь совсем ампутировать мозги невозможно. Или
приснится что-нибудь, или мыслишка невольная нет-нет да и
мелькнет - пока успеешь ее выколотить из башки, выдавить, как
гной из чирья, и заменить на что-нибудь чистое, чисто бытовое,
тоскливое, унылое, но безопасное...
Не смей! О чем угодно - о сроках сдачи очередной муры, о
кроссовках, о путче, о гипертонии, о Бобкиных оценках, о
деньгах, и еще о деньгах, и все время о деньгах; да мало ли тем!
Не перечесть! Только не о главном!
Сначала он ничего не замечал. Потом делал вид, что не замечает.
Потом долго убеждал себя, что замечать нечего. Потом издевался
над собою: паранойя, старик, типичная паранойя! Псих из пары
ничего не значащих случайностей способен вывести железную
закономерность и потом видеть ее проявления во всем! Кончай
дурить, неровен час, психушкой кончишь!
Не помогало.
Мелочи, мелочи, мелочи... Именно на него всегда наваливался в
дороге какой-нибудь лыка не вяжущий, зловонный и агрессивный
алкаш. Почти обязательно. В какое бы время ни перемещался
Малянов по городу - утром ли, днем ли, вечером, или совсем уж
вечером - жди мурла.
В институтском буфете - пока в институте еще существовал буфет -
ему всегда давали битый стакан. То колотый, то невероятным
образом будто обгрызенный кем-то, то с длинной свежей трещиной
от края до середины донца. Всегда.
Когда бы ни шел Малянов ко входу в собственный дом - или,
наоборот, от входа, в узости проходного двора на него
обязательно выворачивал грузовик; казалось, он целыми днями
только и дежурит в ожидании, когда Малянов пройдет под арку, но
грузовики были разные, то "краз", то "камаз", и уж во всяком
случае разные у них были номера. И всякий раз нужно было
швыряться в кирпичную стену, раскатываться блином по ней, тычась
носом в гнусь и матерщину, и гадать, заденет или нет. Пока не
задевало. Но кто знает...
На почте ли, в кафе ли, в магазине - именно когда подходила его
очередь, продавщица, или кто там еще, отворачивалась поговорить
о чем-нибудь, вероятно, очень срочном, или вообще отлучалась ни
слова не сказав, в крайнем случае бросив: "Я на минутку..." - и
могла отсутствовать десять, пятнадцать, двадцать минут. И уж,
разумеется, именно к Малянову, честно и бессловесно оттрубившему
эти пятнадцать-двадцать минут у окошка или прилавка, с железной
неизбежностью обращались старики, старухи, увечные, больные и
беременные с просительными голосами и требовательными глазами.
"Я очень спешу." "Я очень плохо себя чувствую." "У меня дома
мать при смерти." "У меня ребенок дома один." "Я вот-вот рожу."
И, разумеется, ощущавший себя относительно молодым, относительно
здоровым и абсолютно не беременным Малянов никогда не мог
отказать.
Он перестал следить за собой, уныло ходил в старом, несвежем и
неглаженом - хотя был чистюлей и аккуратистом до мозга костей;
эффектная красивая шмотка, надетая после долгого перерыва или,
тем более, впервые, радовала его, как ребенка или женщину,
придавала уверенности, раскованности, даже подтянутости. Но
именно с новым и чистым обязательно что-нибудь случалось.
Единственного светлого пальто Малянов лишился, когда они с
коллегой после очень серьезного ученого совета присели, устало
доспоривая, на лавочку в саду напротив Адмиралтейства, морда к
морде с Пржевальским, коллега закурил, и почти сразу здоровенный
шмат сигареты - видимо, с каким-то бревном внутри - дымя,
обвалился на Малянова; насквозь не прожег, но мигом выел
здоровенное черное пятно в благородной ткани, на самом видном
месте. В купленном позапрошлым летом с напряжением всех
финансовых ресурсов семьи костюме Малянов, страшно гордый
обновой, даже доехать никуда не успел; уже на спуске в метро
стоявшая на эскалаторе ступенькой выше молодая туристическая
чета принялась что-то спешно перекладывать друг у друга в
рюкзаках - и отоварила Малянова целым термосом крепкого горячего
чая. Дружелюбно хохоча без тени смущения, парень хлопнул
ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар, и
сказал: "Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко." - а
Ирка, как ни билась, так и не смогла отстирать потеки и
разводы...
В мае девяносто третьего, в ту пору, когда прогулка за город на
электричке еще не била фатально по месячному бюджету, Малянов
отправился погулять часика три в Комарово - ему лучше всего
думалось именно на ходу, и именно в безлюдном лесу. Май был
сухой, жаркий, и уже в десяти минутах ходьбы от платформы, на
границе поселка, Малянов наткнулся на, что называется, очаг
возгорания. С шипением и треском по сухой хвое, подбираясь к
сосенкам, проворно ползло дымное, пахучее пламя. Очажок поначалу
был размером с таз, не больше, но у Малянова совершенно ничего
не оказалось с собой - сложенный вчетверо лист бумаги да
шариковая ручка, взятые на всякий случай. Начал затаптывать,
прожег единственные кроссовки, попробовал забивать веткой; дым
въедался в глаза, мигом спалило ресницы и брови - и, главное,
очажок, несмотря на все усилия, медленно расширялся. Мимо,
старательно глядя в сторону, прошла женщина средних лет; потом,
оживленно беседуя, прокатили на велосипедах три дюжих недоросля
("А он тогда, бля, ей и говорит, бля: ты, ебе..."). Но добила
Малянова молодая мама с ведомым за ручку сыном лет шести;
некоторое время они, остановившись, вместе наблюдали, как
Малянов пляшет посреди костра, а потом ребенок с восторгом
сообщил: "Смотри, мама, дядя лес поджег!" - "Ну что ж, бывает, -
отвечала мама. - Наверное, дядя неаккуратный: курил, бросил
спичку..." Малянов плюнул и, размахивая закопченными штанинами,
решительно пошел своей дорогой: да горите вы тут все синим
пламенем! Пройдя метров двадцать, обернулся. Мама с сыном стояли
на месте, глядя ему вслед, а огонь погас. Весь. Сам собой.
Никогда ему не обламывалось ничего из время от времени
выгрызаемых институтом из вышестоящих инстанций грантов и прочих
халяв. Хотя об этом то и дело заходил разговор и на секторе, и
непосредственно в дирекции ("Как же можно вести эту программу
без Дмитрия Алексеевича?!"), в конечном счете он всегда по тем
или иным причинам, или вообще без причин, вылетал. Впрочем,
участвовать-то ему чуть ли не ежедневно предлагали - там, где
надо было попахать за так. Говоря по-одесски, "на ш(ру" - если
верить Бобке, конечно, который в то страшное лето отдыхал в ныне
иностранном городе-герое Одессе под присмотром Иркиной мамы и,
несмотря на нежный возраст, нахватал прорву аппетитнейших
словечек, прежде чем надолго замолчать. Смешно, стыдно, но еще
года три-четыре назад Малянов соглашался на все подобные
предложения - только в последнее время раскрепощающе осатанел.
Но все равно ему посмеивались в спину, и он прекрасно это знал и
чувствовал. На заседаниях шеф отделывался сладкими частушками
типа: "Каждая новая работа Дмитрия Алексеевича - это пусть и не
всегда большое, но настоящее открытие..." Так и хотелось с
пролетарской прямотой гаркнуть: "Спасибо в стакане не булькает!"
Но это было бессмысленно, и Малянов лишь интеллигентно смущался
и бубнил: "Ну что вы..." Собственно, при социализме была та же
подлянка, ничего не изменилось - кроме одного: при социализме
можно было быть энтузиастом-бессребреником, этаким Саней
Приваловым, у которого понедельник начинается в субботу, потому
что на зарплату можно было прожить.
Конечно, с умным видом отмахиваться от астероидов и кататься под
это дело на международные симпозиумы за покупками - в баксовом
исчислении там, говорят, все теперь оказалось сильно дешевле,
чем здесь - было не менее отвратительно, чем пачкать кофем
станки. Но, по крайней мере, высасывать из пальца пришлось бы не
тусклые сугробы кириллицы, а стройные, жесткие, цепкие цифры,
выверенный и надежный танец формул - так танцуют, металлически
отсверкивая, хорошо пригнанные детали в работающем двигателе.
Языком молоть пришлось бы про небо, про небо!..
Если Малянов пытался чего-то добиться - именно это у него и не
получалось. Нельзя сказать, что у него вообще уж ничего не
получалось - нет, получалось что-то, иначе он давно бы с голоду
сдох и семью уморил; но получалось как бы невзначай, получалось
лишь то, к чему он был равнодушен, то, чего он, в сущности, не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг