- А в постели похожа?
- Совсем не похожа.
- Ты по разному чувствуешь со мной и с нею?
- Совсем по разному.
- Не все равно?
- Нет.
- Ты был с ней счастлив, пока мы не налетели друг на друга?
- Я и сейчас с ней счастлив. И с тобой счастлив.
Она улыбнулась чуть презрительно.
- Тебе надо было принимать магометанство, а не коммунизм.
- Тогда я не смог бы пить вина.
- Ой, дура я дура! - она всплеснула руками. - Лезу с разговорами, а
мужик, естественно, еще дернуть хочет! Давай я накину что-нибудь и сбегаю
вниз, там на столе оставалась еще бутылка.
- Ты слишком заботлива.
- Не бывает "Слишком". Еще древние вещали: благородная женщина после
близости должна заботится о возлюбленном, как мать о ребенке - ибо женщина
в близости рождается, а мужчина умирает. И спортсменами подмечено: после
этого дела показатели у женщин улучшаются, а у мужчин - фюить!
- Постараемся выжить, - ответил я и, сунув руку в щель между
изголовьем постели и стенкой, достал почти полную бутыль "ахашени".
Простите, Иван Вольфович, ничего не помню. Стася засмеялась. - Будешь?
- Нет. Я от тебя пьяна, этого достаточно.
Я налил себе пару глотков в бокал, выпил. Спросил осторожно:
- Ты в порядке?
- В абсолютном. Да не тревожься ты, просто здоровый образ жизни. Я и
курить перестала.
- Да что стряслось?
Она засмеялась лукаво. Погладила один из букетов. Ей действительно
нравилось, как я на нее смотрю, и она прохаживалась, прогуливалась по
комнате - от шкапа к стене с кинжалами и саблями, от сабель - к стене с
фамильными фотографиями, потом к огромной напольной вазе... из волос над
ухом, подрагивая, так и торчал забытый стебелек анонимного цветка, голый и
сирый, ему нагота не шла; все лепестки мы ему перемолотили об подушку.
- Ты же меня так упрашивал! Такой убедительный довод привел!
- Какой?
- Не скажу.
- Полгода как отчаялся упрашивать...
- До меня, как до жирафа. Не тревожься, Саша. Просто я подумала: я на
четыре года старше нее, надо оч-чень за собой следить. Хоть паритет
поддерживать, - и вдруг высунула на миг кончик языка. - Я ведь даже не
знаю, как она выглядит. И Поленька. Ты бы хоть фотографию показал.
- Зачем тебе?
- Родные же люди.
- Не будь это ты, я решил бы, что женщина безмерно красуется.
- Это значит, я безмерно красиво чувствую. А чувствую я, что безмерно
люблю тебя.
- С тобою трудно говорить. Ты так словами владеешь...
- Ты владеешь мной, а я владею словами. Значит, ты владеешь словами
через наместника. Царствуй молча, а говорить буду я.
Присели на подоконник, голой спиной в залитый желто-розовым цветом
сад.
- Слова... Они, окаянные, просто созданы для обмана. Люди очень
разные, у каждого - своя любовь, своя ненависть, свой страх. А слово на
всех одно и то же. Тот, кто произносит, подразумевает совсем не ту любовь
и не тот страх, который подразумевает, услышав, собеседник. Поэтому лучше
уж вообще молчать на эти темы... или говорить лишь для того, чтобы
порадовать того, кто рядом... или, если всерьез, объяснять именно свою
любовь. Ведь для одного этого слова нужно целый роман, целую поэму
написать. Я вот, пока летела, - она улыбнулась, - два стихотворения про
тебя сочинила. Правда, то, что они про тебя, никто не поймет.
- А я? - глупо гордясь, спросил я.
- А ты, - она опять улыбнулась, - у подавно.
- Прочти.
- Нет.
- Прочти.
- Нет-нет. Не хочу сейчас, Ведь чем больше разжевываешь свое
понимание, тем дальше уходишь от чужого. Зачем мне от тебя удаляться? Вот
ты, рядом. Это не так уж часто бывает. Скоро опять усвищешь куда-нибудь, а
тем временем я опубликую - тогда и прочтешь, - она поставила одну ногу на
подоконник, обхватила ее руками. - Какой воздух чудесный идет снаружи, -
глубоко вздохнула. - Мы еще погуляем перед ужином, правда? И из источника
попьем.
- Обязательно. И перед ужином, и перед сном.
- Перед сном это особенно необходимо.
"...Немедленно вернуться в столицу..."
Я налил себе полный бокал и выпил, не отрываясь. Из бокала будоражаще
пахло виноградниками, плавающими в солнечном океане.
- На аэродром ты ехал из дома?
- Дом... - солнечный океан хлынул в кровь. - Дом - это место, где
можно не подлаживаться. Не контролировать слова. Быть усталым, когда
устал, быть молчаливым, когда хочется молчать - и при этом не бояться, что
обидишь. Не притворяться ни мгновения - ни жестом, ни взглядом...
- Так не бывает.
- Наверное. Поэтому у меня никогда не было дома.
- А может, просто тебя никогда не было дома?
- Удачный апперкот.
- Саша, я не хотела обидеть! Ты лучше всех, я-то знаю! Просто я очень
хочу быть твоим домом... и мне кажется, у меня бы получилось. Но как
подумаю, что ты будешь заходить домой в гости два-три раза в месяц, а в
остальное время будешь в другом... а может, и в третьем - то тут, то там
дома будут появляться и осыпаться с тебя, как листья, засыхающие от
недостатка тебя... Ох нет, не надо. Все ерунду я говорю. Капризничаю. Не
слушай. Это потому, что я расслабилась, уж очень мне хорошо. А если бы я
вдруг от тебя родила, ты бы меня бросил?
- Нет, конечно, - медленно сказал я.
- Нет? Правда нет? - голос у нее зазвенел, и осветилось лицо.
- Глупое слово - бросил. Гранату бросают... камень. А ты же - моя
семья. Был бы с вами, сколько бы получалось. Но, видишь ли... уже
переломленный. Потому что уже никогда не чувствовал бы себя порядочным
человеком.
- А сейчас чувствуешь?
Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да,
не мне говорить о порядочности. С усилием, будто выгребающий против
мощного течения катерок, я отставил бокал подальше; в райской тишине резко
ударило стекло.
- Не очень. Но покуда доставляю тебе радости больше, чем горя - ты
сама так говоришь...
- Да, конечно, да! То - что?
- То это имеет хоть какой-то смысл.
- Но ведь тогда у меня будет еще больше радости, Саша!
- А у него? Я же не смогу уделять ему столько внимания, сколько... он
заслуживает.
- Мне ты тоже не всегда уделяешь столько внимания, сколько я
заслуживаю. Но кто скажет, что я у тебя расту плохая?
Стихия. Слова - не более, чем летящие по ветру листья. Если пришел
ураган - листья должны срываться и лететь, но их полет ничего не значит.
Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет - они осядут. И дурак,
нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет корить
его: "Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!"
Значит, действительно честнее молчать, не пуская на ветер слов, и
молча делать то что хочешь; просто стараясь по возможности не повредить
при этом другим, тоже молча?
- Стаська, ты сама не понимаешь, что говоришь.
- Конечно не понимаю, мое дело бабье. Но ты-то, самец, положа руку на
сердце - неужели тебе не будет хотя бы лестно?
Я только головой покачал.
- Натурально, если бы без ссор и дрязг - я бы ужасно гордился.
Встала с подоконника, улыбаясь. Неторопливо подошла ко мне.
- Против твоей воли я ничего никогда не сделаю.
Присев у меня в ногах, наклонилась. Завороженно смотрела, как я,
вздрагивая, набухаю под ее взглядом - и сама безотчетно вздрагивала вслед
за мною.
- Ну, вот, - сказала почти благоговейно, - ты снова меня хочешь.
Коснулась кончиками пальцев. Потом, встав надо мной на колени,
коснулась грудью. Потом губами. Снова отстранилась, вглядываясь.
Распущенные волосы свешивались почти до простыни.
- Он мне напоминает птенца какой-то хищной птицы. Требовательный и
беззащитный. Чуть подрос - а так и норовит уже клеваться! А ведь сам, один
- ничего не может, нужно прилетать, из любого далека прилетать к нему и
кормить, кормить...
Подняла лицо. Глаза сияли.
- Я люблю тебя, Стася, - сказал я.
- Я буду прилетать. Из любого далека, хоть на день, хоть на час, на
сколько скажешь. Буду, буду, буду! - провела кончиками пальцев по
полуоткрытым, запекшимся от поцелуев губам. - Хочешь сюда?
- Нет. Лучше подари самцу самку.
Стремительной гибкой молнией она повернулась ко мне спиною, упала на
бок - только упруго вздрогнул матрац. Колючий вихрь волос ожег мне щеку.
- Так?
3
К программе "Время" мы опоздали буквально на минуту. Когда, шкодливо
досмеиваясь и дошептываясь, мы спустились в гостиную, Ираклий и Темрико
уже сидели перед телевизором, и я сразу понял, что произошло нечто
чудовищное. Ираклий обернулся на звук шагов, лицо его было серым.
- ...В десять семнадцать по петербургскому времени, - мертвым голосом
сообщал диктор. - Гравилет "Цесаревич" следовал с базы Тюратам, где
великий князь Александр Петрович находился с инспекционной поездкой, в
аэропорт "Пулково". Обстоятельства катастрофы однозначно свидетельствуют о
том, что имел место злой умысел...
- Боже! - вырвалось у княгинюшки.
Я помертвел. Я все осознал мгновенно - даже то, что ни спасения, ни
отсрочки нам со Стасею нет. Я взглянул на нее - она слушала, вытянув шею,
как давеча у источника, и лоб ее был страдальчески сморщен. Я достал из
кармана пиджака шифратор с депешей, коснулся пальцами гнезд и показал ей
табло. Секунду она непонимающе вчитывалась, потом с ужасом заглянула мне в
глаза.
- Это я получил днем, - сказал я. - Думал до завтра потянуть.
Она взяла мою руку с шифратором, поднесла к губам и поцеловала.
- Спасибо за сегодня.
Я подошел к телефону. Поднял трубку, стал нащелкивать номер. У меня
за спиной Стася что-то объясняла хозяевам - я не слышал.
- Барышня, когда у вас ближайший рейс на Петербург? Двадцать два
пятьдесят?
- Успеем, - отрывисто произнес Ираклий. - Докачу.
- Забронируйте одно место...
- Два! - отчаянно крикнула Стася.
- Я растерянно обернулся к ней.
- Стасик, может, отдохнешь еще на солнышке...
Она даже не удостоила меня ответом. Отвернулась даже.
- Два места. Кажинская Станислава Соломоновна. Трубецкой Александр
Львович. Нет, не Левонович, просто Львович. За полчаса, понял. Гмадлобт
дахмаребисатвис [Благодарю за помощь (груз.)].
Положил трубку. Она едва не выскользнула из потных пальцев.
Ираклий подошел ко мне. Веско положил ладони мне на плечи и сильно
встряхнул. Он как-то сразу осунулся.
- Найди их и убей, - с жесткой хрипотцой сказал он.
- Постараюсь, - ответил я.
- Я кофе сварю вам, - тихо сказала Темрико.
Уже в авто, посреди звездной благоуханной ночи - тоненький серпик
плыл так спокойно - она спросила, когда Ираклий отошел закрыть ворота:
- Лиза будет тебя встречать?
- Нет. Они знать-то не знают.
- Хорошо. Значит, сможем еще там поцеловаться на прощание.
- Я приду, Стася! - горло у меня перехватило от нежности и
сострадания. Я знал, это неправда, никто ни к кому не может придти дважды.
- Я приду!
- Я твой дом, - ответила она.
В ласковой темноте то тут, то там зыбко позванивали цикады.
ПЕТЕРБУРГ
1
Сеть питаемых гелиобатареями орбитальных гравитаторов за какой-нибудь
час протащила семисотместную громаду лайнера по баллистической кривой от
Тбилиси до Петербурга.
В пути мы почти не разговаривали, лишь обменивались какими-то
проходными репликами. "Хочешь к окну?" - "Все равно темно". "А у тебя лицо
успело подзагореть, щеки горят". - "Это у меня от тебя щеки горят, Саша".
"Давай выпьем еще кофе?" О предстоящем я старался не думать; глупо строить
досужие версии, ничего не зная - обрывки их во множестве долетали до меня
и в очереди на регистрацию, и в очереди у трапа, уши вяли. Соседи
шелестели газетами, вспыхивали то тут, то там вертевшиеся вокруг
катастрофы приглушенные разговоры - я все не пытался Стасин взгляд, все
посматривал на нее сбоку, но она сидела, уставившись перед и точно
окаменев, и лишь обеими руками гладила, ласкала, баюкала мою ладонь,
отчаянно припавшую сквозь неощутимую белую ткань к теплой округлости ее
бедра. Только когда пилот отцепился от силовой тяги и, подруливая в
аэродинамическом режиме, стал заходить на посадку, Стася, так и не пожелав
встретиться со мною взглядом, внезапно начала читать. У нее даже голос
менялся от стихов - становился низким, грудным, чуть хрипловатым.
Страстным. Будто орлица клекотала. Это был голос ее естества, так она
стонала в постели, и я гордился: мне казалось, это значило, что иногда я
могу дать ей такое же счастье, какое ей дает основа ее жизни, ось
коловращения внешней суеты - ее талант. "Как бы повинность исполняю. Как
бы от сердца улетаю тех, что любил. Тех, что люблю". У нее было много
текстов, написанных от лица мужчин. Наверное, тех, с которыми она бывала;
я догадывался, что мужчин у нее было побольше, чем у меня женщин. Если
этот текст был из тех, что она написала по дороге сюда, значит, так она
представляла себе меня. На душе стало еще тяжелее - она ошибалась. С ней я
не испытывал никакой повинности; наверное, я просто запугал ее, слишком
часто и со слишком большим пиететом произнося слова "долг", "должен"...
как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать "Вечером я хочу
заехать к тебе" говорил "Вечером нужно заехать к тебе"; а для меня это
были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог улететь. Я просто
этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя.
Столица встретила нас ненастьем. Лайнер замер; Стася, поднявшись,
набросила плащ. Он был еще чуть влажным. И багаж ее был еще чуть влажным -
тот же косой, холодный дождь, который напитал его влагой поутру, окатывал
его теперь, вечером, когда носильщик, покряхтывая и покрикивая
"Поберегись!", катил его к стоянке таксомоторов. Дождь то притихал, то,
повинуясь злобному сумасбродству порывов ветра, вновь набрасывался из
промозглой тьмы, он шел волнами, и недавнее грузинское сияние уже казалось
мимолетным радужным сполохом, привидевшемся во сне. Засунув руки в карманы
грошового китайского плащика, небрежно набросив капюшон и даже не
утрудившись застегнуться, Стася в легких туфельках шагала прямо по
ледяному кипению черных луж.
- Не простудилась бы ты, Стасенька.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг