- Мне надо, - сказал папа.
- Уж больно часто ты к ней бегать стал!.. Теперь-то я понимаю, почему
она так желала, чтобы я отправилась в Зону.
- Ничего ты не понимаешь. И не поймешь никогда. Пусти!
- Не пущу!
- Пусти! Не к ней я.
- Тогда тем более не пущу.
- Пусти меня, сука! - взревел папа.
Послышался шум - похоже, что-то упало.
Хлопнула дверь. Потом загудел привод гаражных ворот, и заурчал
двигатель старого "лендровера".
И тут мать закричала внизу заячьим голосом:
- Мари-и-и-я-а-а!
Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой об пол, а левой
держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
- Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь ты же можешь
это сделать! Я знаю!
Когда тебе нужно, ты все знаешь, подумала Мария. Но я не властна над
людьми. Потому что способность остановить человека - как и способность
убить его - вовсе не равнозначна власти над ним. Гораздо важнее умение
побудить его к действию. Или к мыслям.
- Могу. - Она принялась поднимать мать с пола. - Но разве это то, что
отцу сейчас нужно?
- Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
- Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
У Гуты задрожали губы, затряслись руки.
- Да будьте же вы прокляты, выродки! - сказала она. - Боже! За что
меня судьба наградила таким мужем? За что дала дочку, которая родного отца
спасти не желает? За что? Чем я провинилась перед тобой, Господи
Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем, что всегда прощала
мужа и всегда ждала его? Неужели тем, что захотела увидеть свою дочь
обычным человеком?
На этот раз мама жалела не ее, Марию, а саму себя. И это оказалось
еще большим влетом. Потому что от той привычной жалости ехала крыша, а от
этой прихватило ливер. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее
головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
Мать жалела себя, а ее, Марию, ненавидела. Эта ненависть все и
решила. В Марию неудержимо хлынули _с_и_л_ы_.
Сон пришел мгновенно.
Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который
так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он как бы наградил Мартышку
клевой мордашкой, острым умом и крутой фигурой. Однако вот выясняется, что
для того, чтобы стать Марией, клевой мордашки, острого ума и крутой фигуры
мало. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было. К
примеру, хотя бы умения разговаривать с ожившими покойниками. И дара
слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. И способности видеть их на
расстоянии.
А Мария, оказывается, видела. Вон он, папка, мчится на "лендровере",
сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только
восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И томное ожидание, как
будто он спешит к своей любимой женщине. На мать он такими глазами никогда
не смотрел. И на тетку Дину Барбридж наверняка не смотрел. Впрочем, на
тетку Дину он никогда бы и не стал так смотреть. Тетка Дина была для него
живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем
она, Мария, от своего папки не отличается. Пусть он и не способен на те
чудеса, на которые способна дочь. Зато он как бы умел делать мать
счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До того, как она,
Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел. А она не сумеет. Всего
через пять минут папка достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда за
мать станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной материной
жалости к самой себе. Груз, которого не выдержит никакой ливер. Даже
ливер. Мартышки.
Конечно, она как бы может остановить папку. Но это никому ничего не
даст. Он все равно уже не сможет сделать мать счастливой. Пока мать этого
не понимает, хватается за осколки уходящего жизненного порядка. Но
когда-нибудь она поймет. И все станет намного хуже. Тогда мать и папка
уйдут из мира Марии и перейдут в мир остального Хармонта. В мир
ненависти...
И от этого уже будет не отмазаться.
С_и_л_ы_ в ней росли. Казалось, ненависть всего города хлынула в
Марию, и Мария откликнулась.
Раньше она видела на расстоянии и слышала за стенами. Теперь она
слышала не только за стенами. И не только в настоящем. Голоса не _е_е
мира возвращались из прошлого, становились громче. Сперва шепот. Потом
говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские руки. "Ну-ка
ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома! И выблядка своего
забирай, мохнорылого! Чтоб духу вашего здесь!.." - "Мама, почему они так
говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папкина ладонь по
мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь не попадешь... Кончилась
твоя лафа! Повкалывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты
бешеный?" А потом они начали терзать ее, как лапы насильника. "Парни,
смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу! Город
для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От голосов
не было спасения. Как от жалости. "Слушай-ка, Шухарт! Вымя-то деревянное
папаша тебе небось из Зоны припер?" - "Почему они так говорят?!." Голоса
были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они всегда дышали злобой и
ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.." А злоба и ненависть
по-прежнему превращались в непреодолимую силу и решимость.
- Мне не нужны такие приколы, - сказала Мария своему "надувному
шарику". - Ты слышишь меня? Сделай так, чтобы они исчезли!
Наверное, это было как бы настоящее сокровенное желание, потому что
шар вдруг вспыхнул золотом. Уши Марии заложило от родившегося где-то
тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами. Но звук
не исчез, наоборот, - он усиливался и усиливался, заглушая ненавистные
голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила, что звук
этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что она
сама и рождает этот невыносимый скрип. Это возвращались в Зону мысли и
желания Мартышки, ненужные людям, мешающие папке, убивающие мать.
Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая полусфера над
головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.
Еще через мгновение Мария _п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_а_, что мир за
пределами сказочной страны начал изменяться.
А еще через мгновение не стало и самой Марии.
ЭПИЛОГ. РЭДРИК ШУХАРТ, 23 ГОДА, ХОЛОСТ, БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ
Топаю это я себе по Седьмой улице. Солнышко светит, птички на
деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.
На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку я от
границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж на замок, и гуляй,
рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.
- Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.
Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.
- Рыбаки, - спрашивает, - мешали?
- Забрасывали удочки, - отвечаю, - да не в рыбное место. Один болт
выловили, и тот ржавый.
Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да пролетели мимо.
Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке. Это ж наводку
точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб, был.
Да весь вышел, когда Мослатого Исхака накрыли. С Мослатым Битюг
полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени, ни
средств. Ну и нашел, естественно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката
наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему сопло,
впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет. Торчит
теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.
- Ладно, - говорит Битюг. - Через час подгреби на угол Седьмой и
Центрального.
Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более что там мне
зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.
В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз в неделю до
дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и дыши кислородом, пока
тамошние ребята товар в бензобак замыкают. Третий год уже так катаюсь...
Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" - это на рыбьем языке, а по-жабьему
"окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта и
таскаю. Шухерно, ясное дело, но не шухернее, чем у городских гонцов.
Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с поличным, а меня
только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я, зачем
тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...
В общем, заскочил я домой, фигуру под душем пополировал, переоделся,
нацепил батон на шею и вперед. Топаю себе по Седьмой, сигаретку сосу. И
тут сзади мне - гарк:
- Эй, Рыжий! Стой!
Ну я - что?.. Причин менжеваться нет. Попросил меня хороший человек
об услуге - в лепешку разобьюсь, а сделаю. Торможу, оборачиваюсь.
Сержант Деккер из городского отдела по борьбе с наркотиками. Стоит
себе, чувырло братское, кисляк кисляком, фарами меня насквозняк
простреливает.
- Куда, - говорит, - летишь, Рыжий?
- Да так, - отвечаю, - шпацирен геен вдоль Бродвеен. Ферштеен или не
ферштеен?
И тут этот дрын двухметровый смерил меня с ног до головы да и
заявляет:
- А что если я тебя, умник, сейчас карманы вывернуть попрошу?
В откровенку, значит, играет, фараонище!.. Ну, смерил я его тоже.
- А разрешение у вас, - говорю, - сержант, имеется? К королевскому
прокурору, - говорю, - сержант, вы обращались?
- У меня, - говорит, - свой прокурор. - И кулачище мне под нос, гирю
пудовую. - Так что не пыли! Отойдем-ка в подворотню.
Ну тут я уши навострил. Вижу, всерьез, жаба, на меня нацеливается.
М-да, лажовое дело выходит... Можно, конечно, и дальше катить масть,
крутого из себя строить, но, чувствую, врежет он мне по бейцалам, да потом
- якобы за сопротивление - еще и баранки на руки нацепит. А мне светиться
в участке ни к чему... В общем, как при такой ситуевине рогом ни шевели, а
придется назад отруливать.
Налепил я на портрет смирение и говорю:
- Да за что же это, сержант? Хотя ради Бога... Мне лично от родной
полиции скрывать нечего - весь перед вами. Как на духу! - И изображаю
полную и чистосердечную готовность вывернуть свои багажники.
Расчухал он, вижу, что ничего у меня нет. Для понта ручищами мне по
бокам провел и говорит:
- Ладно, вали отсюда... Впрочем, постой!
Мне что - постой так постой.
- Ходят, - говорит, - по городу слухи, будто ты, Рыжий, с бандитами
связался.
Тут я натурально изумился:
- Да как можно, сержант! Что это какая-то сука вам на меня такое
настучала. Да что я, по уши деревянный, с бандитами связываться?
- А на какие доходы живешь? - спрашивает. - Вон на тебе костюмчик
какой! И галстучек...
Ну я к его уху наладился да и говорю шепотком:
- Так ведь парень я видный, сержант. Коровы сорокалетние сами на шею
вешаются. Для того и костюмчик, и галстучек. Доход хоть и не велик, а жить
можно.
- Мужчину по заказу из себя строишь, значит?
Я только буркалы потупил. А он и говорит:
- На это долго не проживешь. Заявится и к тебе сороковник... Брался
бы ты, Рыжий, за голову. Я ведь твоего отца еще знавал...
Вот про папаню это он зря. Трубил папаня на заводе своем, трубил, да
так ничего и не натрубил. Ни себе, фраеру, ни нам с маманей.
- Ладно, - говорю, - сержант. Вас понял. Обещаю устроиться на работу.
Не завтра, правда, но обещаю.
В общем, разошлись мы. И побежал я себе дальше.
Прибегаю. Суслик уже там, по сторонам зыркает. Фотокарточка у него -
только в кино снимать, ни за что не подумаешь, что кент Битюгов.
Завалились мы с ним за телефонную будку. В будке какой-то хмырь в кепочке
стоит, слюни в трубку пускает, но раз Суслика этот факт не трогает, мне и
вовсе очковаться нечего. Передал он мне зелененькие, - как всегда, молча.
А потом и говорит:
- Битюг просил тебя пакет Эрнесту отнести.
Ну и шуточки!
- А бейцалы, - говорю, - не зачешутся?
- Не зачешутся, - говорит. - Разве только у тебя... Получай товар - и
вперед!
Вижу - не шуточки. Тут я чуть с копыт не слетел.
- Да вы что! - шиплю ему. - Я ведь в рейсовики нанимался. Так мы не
договаривались!
А эта шмакодявка смотрит на меня снизу вверх с этакой ухмылочкой и
заявляет:
- Брось, Рыжий! Понимал, на что шел. И Битюга ты знаешь! Не любит он,
когда ему в просьбах отказывают!
Вот тут мне тошно стало. Я-то что думал, деньжат по-легкому сшибить,
а потом Гуту с собой забрать да и рвануть из города, только меня и видели.
- Побойтесь Бога, - говорю, - ребята. Что у вас, без меня гонцов не
хватает?
- Не пыли, Рыжий, - отвечает Суслик. - Либо ты с нами до конца,
либо... Сам понимаешь! - Зыркнул опять по сторонам, достал из кармана
пакетик и протягивает мне.
Пакетик-то маленький оказался. Обезьянки в оболочке. Ну и сунул я его
в левый багажник - сам не знаю зачем.
- Только ты смотри, Рыжий, - говорит тут Суслик, - надумаешь когти
рвать, от Гуты твоей одни тряпочки красненькие останутся. А чтобы у тебя
соблазна не возникало, мы к тебе и к ней дядек приставим. Все, теперь иди.
И пошел я. Успел только краем глаза заметить, что хмырь в кепочке из
телефонной будки вылез, Суслику мигнул, отпустил меня на десяток метров и
в кильватер пристроился. Словно настоящая жаба...
В общем, как до "Эльдорадо" добрел, и не помню: все перед моими
глазами тряпочки Гутины стояли. Окровавленные... Только раз и подумал,
что, если бы сейчас сержант Деккер мне встретился, шмонать взялся, тут бы
я и накрылся. Вот только было мне это сейчас как-то по барабану.
Ладно, захожу в "Эльдорадо". В руки себя уже взял, ливер навожу.
Эрнест за стойкой торчит, стаканы полотенцем вылизывает, на меня
поглядывает. С ухмылочкой такой. И понял я тут, что они с Битюгом одной
веревочкой повязаны. Как же я раньше-то этого не скумекал?.. Эрни ведь,
сука, наверное, Битюга на меня и навел.
Ну да теперь судьбу клясть поздно. Осмотрелся я еще раз, вроде рыла
все знакомые, лапами машут, приветствуют, значит. Да уж, попито у меня
здесь...
- Эй, Рыжий! - орут из угла. - Греби к нам!
Гляжу, кореша мои: Гуталин сидит, скалится - зубы белые во всю
хлеборезку. Ну и Очкарик с ним рядом, за стакан держится. По всему видно -
дунули уже изрядно. Сделал я им ручкой, но пошел к стойке: пакетик с
обезьянками бок жжет.
У стойки пусто, как глухой ночью на общественном толчке. Подхожу,
закидываю зад на табуретку. Эрнест тут же капает мне в цветной бокал на
два пальца.
- Принес товар? - говорит.
- А тебе невтерпеж? - отвечаю. - Принес я твой товар.
- Молодец, - говорит. - Не суетись, сиди пей, потом пакетик в стакан
положишь.
- Это еще кто суетиться будет, - говорю.
У Эрнеста за спиной мордогляд во всю длину - рыла наши в нем
отражаются. То есть мое рыло, а у Эрнеста - затылок прилизанный. И вижу я
в мордогляде, как хмырь с кепочкой в "Эльдорадо" заходит. Дядька мой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг