бешеная между всеми, потому что каждый специалист (особенно микробщики,
чумной народец!) хочет не столько как лучше для пробора, но больше для
того, чтобы себе, чтобы лучше было его, видите ли, "научным
исследованиям", потому что, дескать, важнее они. И поэтому всегда у нас
абсолютно сумасшедшая жизнь.
Я много могу говорить про проборы, но лучше, наверное, в другом месте
поговорю, а то никак не докончу. Да и в злом я сейчас настроении, и на
пробор, наверное, наговариваю немного.
Я про дю-А. Он всех чурался и одновременно ко всем приставал с
проповедями, всех учил. В столовую спокойно нельзя было зайти, когда там
дю-А. Он входил - и глаза насторожены, и походка корсетная, и губы поджаты
(вот это мне особенно в нем не нравилось, что губы поджаты, уж до того
неприступно и раздраженно, что почти даже подло, хотя подлецом-то как раз
я и не назвал бы его тогда - он себя не скрывал и взгляды свои на жизнь
нам все время рекламировал). Он садился за свой стол - у него свой стол
был, не вздумай занять: однажды Каспар сел ради смеха, так дю-А над ним
встал как истукан и простоял до конца, заморозив атмосферу вокруг до минус
шестидесяти, так что даже Каспару не хватило садизма воспринимать это с
удовольствием, так что ему и кусок в горло не лез...
Дю-А садился за стол и с места в карьер начинал свои поучения. Он
обычно с мелочи начинал.
- Знаете, почему у нас всегда такая неразбериха, почему все из рук
валится? Если кто и удивляется, то я уже не удивляюсь давно. Вот,
пожалуйста: не далее как сегодня утром я попросил нашего несравненного
Гвазимальдо, которого вы все так хвалите, зайти ко мне в интеллекторную,
чтобы обсудить несколько вопросов, связанных с непомерно большим, как вы
знаете, расходом "стрекоз". Мне не надо объяснять вам, насколько это
важно, не надо говорить, что "стрекоза", которая, кстати говоря, на
стрекозу настоящую и не похожа совсем, да и функции у нее другие, что
"стрекоза" - это не просто летающий оптический микродатчик, это сложнейшая
система с зачатками собственного интеллекта, то есть система безусловно
дорогая. Я вовсе не собираюсь посвящать вас в и без того известные вам
подробности, что на "стрекоз" у нас строгие лимиты, что процент их
невозвращения из круизов по острову высок до неприличия и что лишних
"стрекоз" Центр нам никогда не отпустит, во всяком случае, нужное нам
количество. И уж совсем не буду упоминать о том, что без "стрекоз" наш
мультиинтеллекторный комплекс никогда своей задачи не выполнит, я имею в
виду - не составит плана пробора. Одним словом, я вовсе не собираюсь
вводить вас в проблему, с одной стороны, хорошо вам известную, а с другой
- конкретно к вам имеющую мало касательства - с тем, разумеется,
исключением, то есть исключая, разумеется, тех, которые имеют четко
сформулированные указания. Я просто хочу лишний раз подчеркнуть, насколько
важна была проблема, которую предстояло нам с Гвазимальдо по некоторым
аспектам обсудить, и, следовательно, я вправе был ожидать, хотя бы на этот
раз, что если я назначил встречу на двадцать восемь ноль-ноль, за час до
второго обеда, то Гвазимальдо проявит понимание и придет точно.
В таких местах своего вступления дю-А делал обычно многозначительную
паузу, принимал иронически-снисходительный вид (при этом не ел) и
оглядывал присутствующих. Гвазимальдо, который опаздывал всегда и везде,
где только можно, и не опаздывал только там, где нельзя, хотя, к общему
удивлению, еще ни одного дела не сорвал, прикидывался, будто не слышит,
что о нем говорят; набрасывался на еду с виноватым остервенением и
старался чавкать потише (он ужасно чавкал, культуры совсем никакой). А
дю-А, выждав, когда мы как следует пропитаемся его словами, огорашивал нас
нижеследующим сюрпризом:
- В двадцать восемь ноль-ноль он не пришел. (Пауза.) Не пришел, и все.
В двадцать восемь пятнадцать (улыбка, переполненная ядовитейшим
смирением)... В двадцать восемь пятнадцать я его тоже у себя не увидел. В
двадцать восемь тридцать пять - то есть, если кто из вас еще не забыл
математику, через тридцать пять минут после назначенного и, смею заверить,
не такого уж дешевого для меня времени, он изволил вспомнить, что его
ждут. Вы не поверите своим ушам, если я скажу вам, что он еще даже и
удивился, когда я выразил ему свое крайнее неудовольствие и отказался
обсуждать с ним какие-либо вопросы, так как в двадцать восемь пятьдесят у
меня назначен обед. Он даже обиделся и сначала мои объяснения посчитал
просто за отговорку, потому что, видите ли, обед можно и перенести. Можно!
Можно, не спорю. Можно перенести, дорогой Гвазимальдо. И пробор можно на
следующее столетие перенести. Давайте, почему бы и нет?
Дальше следовала еще одна пауза, а после нее - уничтожающий,
сокрушительный... какой еще?.. архипроникновенный вопрос, крик, можно
сказать, души:
- Да можно ли вообще работать в такой обстановке - я имею в виду
обстановку полной необязательности?
От частностей дю-А быстро переходил к более общим вопросам и здесь
распоясывался уже совершенно. Он говорил, что мы вандалы, что губим целые
миры чуть ли не из одного удовольствия, потому что, видите ли, ну нельзя
же всерьез утверждать, что для спасения человечества, и даже не для
спасения, а просто для большего удобства, нужно уничтожать биосферы, одну
за другой, хотя каждая неповторима, каждая прекрасна, как все прекрасно в
природе, а мы их "жгем" (на самом-то деле ничего мы не "жгем", на самом-то
деле, конечно, не из садизма мы занимаемся таким грязным делом, как
куаферство, на самом-то деле ведь действительно без куаферов никуда - так
мы считали, так я считаю сейчас, и хоть вы там что угодно опровергайте,
что угодно доказывайте, без нас - никуда; еще немного, еще немного совсем,
и опять к тому же вернемся, потому что обстановка на Земле, мягко говоря,
не имеет тенденции к улучшению. Психозы, насилие, голод, жуткая,
невиданная теснота, вырождение повальное, какие-то эпидемии странные,
скрываемые, черный воздух, металлическая вода - вот вам ваши мягкие режимы
колонизации. Скушают еще, скушают!). Среди куаферов как-то не принято
обсуждать такие проблемы, и мы оказались просто не подготовленными к
такому натиску, почти ежедневному. Слушать было противно, а возразить -
почти нечего.
Ефимли как-то его спросил:
- Если так тебе куаферство не нравится, какого черта сюда пришел?
- Я пришел заниматься научной колонизацией, а не куаферством, я пришел,
чтобы спасти то, что можно от вас спасти, я знаю, зачем пришел.
Он как мог издевался над "Этикой вольностей" - вот этого я особенно не
любил. Я тогда очень был привержен к куаферству, мне тогда кодекс
куаферский казался образцом этики, лучшей этикой, которую когда-либо
создавали люди. Мы не были злодеями-суперменами, какими нас так любят
изображать в стеклах, и ангелами, конечно, никак нас не назовешь. Если
кодекс записать на бумаге (чего я не встречал), то получится, может быть,
для кого-нибудь странно или даже смешно. Например, не тренироваться в
одиночку... Главное... ох, я не знаю, как главное выразить... примерно
так: тебе прощается все, кроме профессионального бессилия, то есть кроме
трусости, предательства, скрываемых неумения, физической слабости, одним
словом, всего, что в критический момент может подвести тебя и твоих
товарищей... в общем, это неправильно, я знаю.
Но я его чувствовал, этот кодекс, а дю-А не понимал совершенно и
отказывался понимать, и нарочно поворачивал так, что вместо кодекса
получалась последняя глупость. Мы с ним особенно не спорили, потому что
обсуждать такие вещи, опять же по кодексу, не принято.
Он ничего не понимал, но считал, что все понимает, и придраться к нему
было трудно, так трудно - он все время говорил такие правильные слова. И
за это, конечно, его ужас как не любили. И не нужно было большого ума,
чтобы догадаться, чем такая ситуация кончится.
Для начала дю-А не поладил с Каспаром. Что и говорить, с Каспаром
трудно поладить, да, пожалуй, и унизительно, так что никого их ссора не
удивила и никто на нее особенного внимания не обратил. Просто однажды
Каспар в присутствии дю-А и в отсутствие Элерии вздумал пораспространяться
на тему, какой Элерия недоумок и драный щенок и что давно пора Элерию
гнать с пробора, что все неприятности (а тогда таких уж чрезвычайных
неприятностей не было) из-за того, что Элерия их накликал.
Я уже не помню, по какому поводу это было сказано, помню только, что в
интеллекторной у дю-А. Дю-А вспыхнул, поджал губки и с бесподобным
презрением принялся Каспара отчитывать. Он сказал:
- Вы, Беппия, в высшей степени непорядочный человек, разве вас не учили
в детстве, что гадко оскорблять человека у него за спиной?
- А я и в лицо ему то же самое скажу, - окрысился Каспар. - Вы не
очень-то. Я и о вас кое-что могу порассказать, в лицо, между прочим.
- Не интересуюсь, - с королевской надменностью ответил дю-А. - Если уж
вам так хочется отыскивать недостатки, присмотрите-ка за собой.
- А что мои недостатки? Я их не скрываю, о них все знают. У нас так
принято. Вот о ваших я от вас не слыхал что-то.
- Ах, ну да! - усмехнулся дю-А. - Ваша драгоценная "Этика вольностей",
как же.
- Не любите?
- Нет. А для вас, конечно, лучше и не придумаешь. И знаете, почему?
Каспар задержал дыхание и очень заинтересовался состоянием своих
ногтей.
- Ну и почему, любопытно?
- Потому, любезный, что только благодаря этой, с позволения сказать,
"Этике" вы можете жить здесь на равных правах с остальными. В любом другом
обществе с вами и разговаривать бы не стали, выбросили бы вон. Думаю, что
именно по этой причине вы сейчас здесь, а не где-нибудь на Земле.
У Каспара даже наплечники встопорщились. Неприятно улыбаясь, он
уставился в пол, как бы в задумчивости, побарабанил пальцами по колену,
очень странно хихикнул, в полной тишине встал и медленной дурашливой
походкой пошел к выходу. В дверях он обернулся, опять хихикнул и дружески
подмигнул дю-А, дернувшись всем телом.
- Что? - своим любимым замороженным тоном спросил математик.
- Какой умница! - ответил Каспар. - Надо же, какой умница.
И всем стало ясно, что завтра что-то произойдет.
"Что-то" произошло послезавтра. То есть у меня, как у других, нет
никаких доказательств, что это дело рук нашего садиста, но и сомнений тоже
ни у кого не было. Даже у старшего математика.
Тем утром дю-А остался за Федора, который умчался на Вспомогательный
улаживать дела с пропадающими "стрекозами". Рано утром, как всегда одетый
с иголочки, со всеми знаками отличия, он вышел из своего домика - он с
самого начала добился себе отдельного домика рядом с машинным зданием. Все
было вроде бы как обычно: на площадке перед виварием разминалась дневная
смена, сновали туда-сюда специалисты разных мастей, тягач вез по дорожке к
старту отремонтированный только что маловысотник - "Птичку", - из открытых
ворот вивария выезжали мусорные роботы с пузатыми зелеными бачками на
полках. В бачках вывозились к деструктарию накопленные за ночь экскременты
- это все знали, в том числе и дю-А. Он остановился, с
рассеянно-брезгливой миной пережидая, когда роботы проедут мимо, - от них
воняло. Но первый же робот, поравнявшись с ним, вдруг резко затормозил.
Дю-А, не ожидая ничего дурного, скучно отвернулся. Когда робот решительно
покинул дорожку и направился к нему, он еще ничего не понял, только
посмотрел удивленно. Все это потом до конца пробора в сочных красках
пересказывалось очевидцами. Дю-А посмотрел на робота, а тот снял с полки
крайний бачок и вылил ему на голову. Дю-А, залитый черной жижей, протер
глаза, увидел над собой следующий бачок, еще раз взвизгнул и побежал
назад. Мусорники движутся не так чтобы очень быстро, но все-таки быстрей
человека. Поэтому, пока дю-А добежал до двери своего домика, на него с
компьютерной меткостью было вылито еще четыре бачка. Как только он скрылся
за дверью, роботы затормозили и стали ждать его выхода.
Минут через десять туда прибежал наш техник Задонцо, известный огромным
подбородком и умением спать где угодно и сколько угодно, и увел за собой
всю мусорную команду. За процессией следили с большим интересом, ожидая
чего-нибудь пикантного в том же вонючем духе, но, к общему огорчению,
мусорники вели себя смирно. Через полчаса мы узнали, что кто-то намеренно
испортил программу и вместо колодца утилизатора нацелил их гоняться за
определенным человеком - для этого нужна хорошая квалификация. Нужна
специальная подготовка. Каспар такую подготовку имел, интеллекторы были
его маленьким хобби.
Дю-А до первого обеда не показывался и никого к себе не пускал. Каспар,
необычно в тот день контактный, с детской улыбкой молодого вампирчика
подкатывался то к одному, то к другому из куаферов, что-то им нашептывал
(то есть не в прямом смысле нашептывал, я не знаю, как сказать - предлагал
с таинственным видом), похлопывал их по плечу, похохатывал возбужденно и
вообще суетился сверх всякой меры. У меня с Каспаром были свои отношения,
еще с прошлых проборов: я к нему не цеплялся, и он ко мне не цеплялся
тоже. Никогда его не терпел, но должен признать, он был очень надежен в
проборах. Я в тот день помогал спецам из группы высших растений - у них
увели на берега всю машинерию, так что пришлось полазить по деревьям
(хорошо еще в зоне лагеря), втыкать их датчики. Работа предельно дурацкая,
только в проборах на такую и наткнешься; спасибо еще, что на свежем
воздухе, терпеть не могу под крышей работать.
Я так и знал, что Каспар со своими нашептываниями меня не минует. Я
сидел поддеревом, высоченной такой громадиной, когда он ко мне подошел.
- Есть дело, Пан Генерал.
С некоторых пор Каспар меня избегал: у нас с ним несогласие вышло из-за
того, что он приставал к Марте, хотя и знал, что она со мной. А теперь
подошел. Я сказал ему адрес, куда он может идти со своими делами, но он не
отстал.
- Не пожалеешь, Пан Генерал. Есть шанс проучить матшефа.
Здесь я сглупил. Мне бы хихикнуть ему в тон, послушать, что он
предложит, но я сыграл в открытую - уж слишком гордым я тогда был, слишком
противно мне было вступать с Каспаром в какие-то игры. Я с достоинством
открыл карты. И сказал:
- Мне, Беппия, наш матшеф нравится не так чтобы очень. Но еще больше
мне не нравишься ты. Он, может быть, и дурак, но по крайней мере другим не
пакостит. И потом: его сегодня кто-то уже учил. Не твоя ли работа?
- Что-то ты сегодня грубый какой, - сказал он, состроив злобную мину.
Я ему ответил, он добавил, но драться не стал. Не с руки ему было
драться в тот день со мною, очень ему в тот день проучить матшефа
хотелось. Он сказал под конец:
- Ну, ты не убежишь, мы еще продолжим с тобой наш разговор.
И я с безмятежной улыбкой ему ответил:
- Чтобы!
А минут за двадцать до обеда ко мне подошли сзади, накинули бумажный
мешок из-под концентратов и уволокли в подсобку вивария. Но они торопились
и связали меня не намертво, я даже думаю, что меня специально связали не
намертво, что кому-то тоже не нравились идеи Каспара, но просто он сумел
уговорить. Одним словом, я смог выбраться.
Начала я не застал. Мне потом рассказали, что получилось примерно так.
Дю-А вышел из домика ровно за пять минут до обеда, потому что пунктуальный
он человек; он уже отмылся и был такой, как всегда, только не в парадной
робе, а в простой, без регалий. Как только он вошел в столовую, Лимиччи
подбежал к нему на цыпочках, с размаху хлопнул по плечу и, оглядывая
собравшихся в полном составе ребят, завопил:
- Здорово, Массена, здорово, Пан Генерал! А?
Дю-А брезгливо дернулся.
- Я не...
- А что это от тебя воняет, Массена? Что это, я спрашиваю, от тебя
воняет, как от нашего уважаемого старшего математика Пробора номер Шесть,
дорогого нашего Симона дю-А?
Дю-А сверкнул глазами.
- Вы ошибаетесь, Лимиччи, я не Массена.
- Ой, глядите! - заорал тот (очень полагаю, ненатурально). - Вы только
поглядите, как наш Массена кривляется под дю-А! И такую же грызливую морду
скорчил. А?
- Артист! - восторженно подтвердил кто-то.
Дю-А бешено огляделся по сторонам, но промолчал и двинулся к своему
родному столу.
- Ох, смотрите, ребята, он сейчас на его месте кушать будет, вот комик!
- Молодец, Массена! Не бойся, (не прогонит тебя матшеф, мы заступимся.
- А чего ему бояться. Матшеф из ванной не скоро вылезет.
- Ох, Массена, ну молодец! И какашками так же обмазался, чтобы, значит,
мы перепутали.
- А рожа-то, смотрите, рожа какая! Это же надо так скорчить!
Дю-А еще раз попробовал поставить ребят на место. Он строго посмотрел
на глупо ухмыляющегося Элерию, сел прямо напротив него, сложил руки на
груди и сказал:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг