Виктор ПЕЛЕВИН
ДЕНЬ БУЛЬДОЗЕРИСТА
Что они делают здесь
Эти люди?
С тревогой на лицах
Тяжелым ломом
Все бьют и бьют.
Исикава Такубоку
1
Иван Померанцев упер локти в холодный сырой бетон подоконника с тремя
или четырьмя изгибающимися линиями склейки (Валерка, когда жену пугал,
ударил утюгом), сдул со стекла ожиревшую черную муху и выглянул в залитый
последним осенним солнцем двор. Было тепло, и снизу поднимался слабый
запах масляной краски, исходивший от жестяной крыши пристройки,
покрашенной несколько лет назад и начинавшей вонять, как только чуть
пригревало солнце. Еще пахло мазутом и щами - тоже совсем несильно. Слышно
было, как вдали орут дети и ржут лошади, но казалось, что это не природные
звуки, а прокручиваемая где-то магнитофонная запись - наверно, потому
казалось, что ничего одушевленного вокруг не было, кроме неподвижного
голубя на подоконнике через несколько окон. Улица была какой-то
безжизненной, словно никто тут не селился и даже не ходил никогда, и
единственным оправданием и смыслом ее существования был выцветший стенд
наглядной агитации, аллегорически, в виде двух мускулистых фигур,
изображавший народ и партию в состоянии единства.
В коридоре продребезжал звонок. Иван вздрогнул, отложил уже размятую
пегасину - сигарета была сырой, твердой, и напоминала маленькое сувенирное
полено - и пошел открывать. Идти было долго: он жил в большой коммуналке,
переделанной из секции общежития, и от кухни до входа было метров двадцать
коридора, устланного резиновыми ковриками и заставленного детскими кедами
да грубой обувью взрослых. За дверью бухтел тихий мужской голос и время от
времени коротко откликалась женщина.
- Кто? - спросил Иван бытовым тоном. Он уже понял, кто - но ведь не
открывать же сразу.
- К Ивану Ильичу! - отозвался мужчина.
Иван открыл. На лестничной клетке стояла так называемая пятерка
профбюро, состоявшая у них в цехе из двух всего человек, потому что эти
двое - Осьмаков и Алтынина (она была сейчас в марлевом костюмчике и
держала в руках, далеко отнеся от туловища, пахнущий селедкой сверток) -
совмещали должности.
- Иван! Ванька! - заулыбался с порога Осьмаков, входя и протягивая
Ивану две подрагивающие мягкие ладони. - Ну ты как сам-то? Болит? Ноет?
- Ничего не болит, - смутясь, ответил Иван. - Идем в комнату, что ли.
От Алтыниной еще сильнее, чем селедкой, пахло духами; Иван, когда шли
по коридору, специально чуть отстал, чтоб не чувствовалось.
- Вот так, значит, Ванюша, - грустно и мудро сказал Осьмаков, сев у
стола, - все выяснили. То, что произошло, признано несчастным случаем.
Это, дорогой ты мой человек, дефект сварки был. На носовом кольце. И с
имени твоего теперь снято всякое недоверие.
Осьмаков вдруг потряс головой и огляделся по сторонам, словно чтобы
определить, где он, - определил и тихо вздохнул.
- У ней ведь корпус из урана, у бомбы, - продолжал он, - а кольцо-то
стальное. Надо спецэлектродом приваривать. А они, во втором цеху, простым
приварили. Передовики майские. Вот оно и отлетело, кольцо-то. Ты хоть
помнишь, как все было?
Иван прикрыл глаза. Воспоминание было какое-то тусклое, формальное, -
словно он не вспоминал, а в лицах представлял себе рассказанную кем-то
историю. Он видел себя со стороны: вот он нажимает тугую кнопку, которая
останавливает конвейер, кнопка срабатывает с большой задержкой, и щербатую
черную ленту приходится отгонять назад. Вот он цепляет крюком подъемника
за кольцо отбракованную бомбу, с жирной меловой галкой на боку (криво
приварен стабилизатор, и вообще какая-то косая), включает подъемник, и
бомба, тяжело покачнувшись, отрывается от ленты конвейера и ползет вверх;
цепь до упора наматывается на барабан, и срабатывает концевик. "Уже
четвертая за сегодня, - думает Иван, - так, глядишь, и премия маем
гаркнет". Он нажимает другую кнопку - включается электромотор, и подъемник
начинает медленно ползти вдоль двутавра, приваренного к потолочным балкам.
Вдруг что-то заедает, и бомба застревает на месте. Так иногда бывает -
вмятина на двутавре, кажется. Иван заходит под бомбу и начинает качать ее
за стабилизатор - так она набирает инерцию, чтобы колесо подъемника
перекатилось через вмятину на рельсе, - как вдруг бомба странным образом
поддается, а в следующую секунду Иван понимает, что держит ее в правой
руке над своей головой за заусенчатую жесть стабилизатора. Дальше в памяти
- окно больничной палаты: шест с бельевой веревкой да половина дерева...
- Вань, - прозвучал осьмаковский голос, - ты чего?
- Порядок, - помотал Иван головой. - Вспоминал вот.
- Ну и что? Помнишь?
- Частично.
- Самое главное, - сказала Алтынина, - что вы, Иван Ильич, из-под
бомбы выскочить все-таки успели. Она рядом упала. А...
- А по почкам тебе баллон с дейтеридом лития звезданул, - перебил
Осьмаков, - сжатым воздухом выкинуло, когда корпус треснул. Хорошо хоть,
баллон не грохнул - там триста атмосфер давление.
Иван сидел молча, слушая то Осьмакова, то большую черную муху,
которая через равные промежутки времени билась в окно. "Верно, гости
растревожили, - думал он, - раньше тихо сидела... Чего ж они хотят-то?"
Скоро с Осьмаковым произошло обычное рефлекторное переключение,
которое вызывал у него простой акт сидения за столом в течение некоторого
срока: его глаза подобрели, голос стал еще человечней, а слова стали
налезать одно на другое - чем дальше, тем заметней.
- Ты, Вань, - говорил он, маленькими кругами двигая по клеенке
невидимый стакан, - и есть самый настоящий герой трудового подвига. Не
хотел тебе говорить, да скажу: про тебя "Уран-Баторская Правда" будет
статью печатать, уже даже корреспондент приезжал, показывал заготовку.
Там, короче, написано все как было, только завод наш назван Уран-Баторской
консервной фабрикой, а вместо бомбы на тебя пятилитровая банка с
помидорами падает, но зато ты потом еще успеваешь подползти к конвейеру и
его выключить. Ну и фамилия у тебя другая, понятно... Мы советовались
насчет того, какая красивее будет - у тебя она какая-то мертвая,
реакционная, что ли... Май его знает. И имя неяркое. Придумали: Константин
Победоносцев. Это Васька предложил, из "Красного Полураспада"... Умный,
май твоему урожаю...
Иван вспомнил - так называлась заводская многотиражка, которую ему
пару раз приходилось видеть. Ее было тяжело читать, потому что все там
называлось иначе, чем на самом деле: линия сборки водородных бомб, где
работал Иван, упоминалась как "цех плюшевой игрушки средней мягкости", так
что оставалось только гадать, что такое, например, "цех синтетических
елок", или "отдел электрических кукол"; но когда "Красный полураспад"
писал об освоении выпуска новой куклы "Марина" с семью сменными
платьицами, которой предполагается оснастить детские уголки на прогулочных
теплоходах, Иван представлял себе черно-желтую заграницу с обложки
"Шакала" и злорадно думал: "Что, вымпелюги майские, схавали в своих
небоскребах?" Правда, уже полгода "Красный полураспад" распространялся по
списку, - как было объяснено в редакционной статье, "в связи с тем
значением, которое придается производству мягкой игрушки", - и Иван даже
не сразу сообразил, что речь идет о заводской многотиражке.
- В общем, жужло баба, - тихо говорил Осьмаков, глядя на что-то
невидимое в метре от своего лица, - трудяга... Я ей кричу: какого же ты
мая, мать твою, забор разбираешь...
- Это, Иван Ильич, - перебила Алтынина, - вообще первый случай, когда
про наш завод городская газета напишет. И еще, может быть, с телевидения
приедут. Мы уже место нашли, где снять можно. И совком не против.
- Чем? - не понял Иван.
- Совком, - отчетливо повторила Алтынина. - Товарищ Копченов сейчас
занят - здание детям передает. Но сам лично звонил.
- Шуму-то сколько, Галина Николаевна.
- Надо ж на чем-то детей воспитывать. А то от них одни поджоги со
взрывами. Вчера на Санделя опять мусорный бак взорвали. По песочницам
бродят...
Осьмаков вдруг издал булькающий звук и повалился головой на стол.
Началась суета - Иван побежал на кухню за тряпкой, Алтынина захлопотала
вокруг Осьмакова, приводя его в чувство и объясняя, как он сюда попал и
где находится. Когда Иван принес тряпку, Осьмаков выглядел уже совершенно
трезвым и мрачно позволял Алтыниной оттирать ему лацкан пиджака носовым
платком. Гости сразу же стали собираться - встали, Алтынина взяла со стола
пахнущий селедкой сверток (Иван решил почему-то, что тот предназначался
для него) и стала его переупаковывать - заворачивать в свежую газету,
потому что бумага уже пропиталась коричневым рассолом и грозила вот-вот
разорваться. Осьмаков с фальшивым интересом уставился в настенный
календарь с изображением низенькой голой женщины у заснеженного
"Запорожца". Наконец селедка была упакована и гости попрощались - Иван так
и проводил их до выходной двери с тряпкой в руке и с этой же тряпкой
вернулся в комнату, кинул ее на пол и сел на диванчик.
Некоторую странноватую вялость своего состояния он объяснял тем, что
из-за ушиба почек не пил уже целых две недели: одну неделю в больнице, а
вторую - дома. Но всерьез смущало его то, что никак не удавалось вспомнить
свою жизнь до несчастного случая. Хоть он более или менее помнил ее
фактическую сторону, воспоминания не были по-настоящему живыми. Например,
он помнил, как они с Валеркой пили после смены "Алабашлы" и Валерка на
отрыжке произнес "слава труду" в тот момент, когда Иван подносил бутылку к
губам, - в результате полный рот портвейна пришлось выплюнуть на кафельный
пол, так было смешно. А сейчас Иван вспоминал самого себя смеющимся,
вспоминал короткую борьбу с мышцами собственной гортани за отдающий
марсианской нефтью глоток, вспоминал хохочущую рожу Валерки, но совершенно
не мог припомнить самого ощущения радости и даже не понимал, как это он
мог с таким удовольствием пить в пахнущем мочой закутке за ржавым щитом
пятого реактора.
То же относилось и к комнате. Вот, например, этот календарь с
"Запорожцем" - Иван совершенно не мог представить себе состояния, в
котором могло появиться желание повесить этот глянцевый лист на стену. А
он висел. Точно так же непонятно было происхождение большого количества
пустых, зеленого стекла, бутылок, стоявших на полу перед шкафом - то есть
ясно, сам Иван с Валеркой их и выпили, да еще не все здесь остались -
много повылетало в окно. Непонятно было другое - почему весь этот портвейн
оказался выпитым, да еще в обществе Валерки. Словом, Иван помнил все
недавние события, но не помнил себя самого посреди этих событий, и вместо
гармонической личности коммуниста или хотя бы спасающейся христианской
души внутри было что-то странное - словно хлопала под осенним ветром
пустая оконная рама.
- Марат, - убеждал за стеной женский голос, - будешь писать в окно,
тебя в санделята не примут. Послушай маму...
2
С утра весь город узнавал, что дают в винном. Бесполезно было бы
пытаться понять как - об этом не сообщали по радио или телевизору, но все
же каким-то странным образом это становилось известно, и даже малыши,
обдумывая планы на вечер, вполне могли думать что-нибудь вроде: "Ага...
сегодня в винном портвейн по два девяносто... папа будет после восьми. А
водка уже кончается. Значит - до одиннадцати..." Но они не задавались
вопросом, откуда это узнали, - точно так же, как не спрашивали себя,
откуда они знают, что сегодня стоит солнечная погода или, наоборот, хлещет
проливной дождь. Винных магазинов в городе было, конечно, не один и не
два, но продавали в них всегда одно и то же; даже пиво кончалось
одновременно и в подвале на улице Спинного Мозга, и в бакалее на
Сухоточном проезде, на противоположном конце Уран-Батора, так что жители
любого района думали обобщенно: "винный", о какой бы конкретной точке ни
шла речь.
Вот и Иван, прикинув, что сегодня в винном коньяк по тринадцать
пятьдесят, а с черного хода - еще и болгарский сушняк по рупь семьдесят
плюс полтинник сверху, решил, что Валерка, сосед и кореш, наверняка
возьмет сушняка, а потом еще задержится в подсобке поболтать с грузчиками,
- и, подойдя к винному, наткнулся прямо на него. Валерка тоже не удивился,
увидев Ивана, - словно знал, что тот возникнет в прямоугольнике света
между рядами темно-синих ящиков, на фоне уже повешенной на заборе напротив
гирлянды тряпичных гвоздик.
- Пойдем, - сказал Валерка, перекинул позвякивающую сумку в другую
руку, подхватил Ивана под локоть и потащил его вниз по Спинномозговой,
кивая друзьям и огибая пронзительно пахнущие лужи рвоты.
Дошли до обычного места - дворика с качелями и песочницей. Сели:
Валерка, как всегда, на качели, а Иван - на дощатый борт песочницы. Из
песка торчали несколько полузанесенных бутылок, узкий язык газеты,
подрагивавший на ветру, и несколько сухих веточек. Эта песочница очень
высоко ценилась у бутылочных старушек - она давала великолепные урожаи,
почти такие же, как избушки на детской площадке в парке имени Мундинделя,
и старухи часто дрались за контроль над ней, сшибаясь прямо на
Спинномозговой, астматически хрипя и душа друг друга пустыми сетками; из
какого-то странного такта они всегда сражались молча, и единственным
звуковым оформлением их побоищ - часто групповых - было торопливое дыхание
и редкий звон медалей.
- Пить будешь? - спросил Валерка, скусив пластмассовую пробку и
выплюнув ее в пыль.
- Не могу, - ответил Иван. - Ты же знаешь. Почки у меня.
- У меня тоже не листья, - ответил Валерка, - а я пью. Ты на всю
жизнь, что ли, дураком стал?
- До праздника потерплю, - ответил Иван.
- На тебя смотреть уже тошно. Как будто ты... - Валерка сморщился в
поисках определения, - как будто ты нить жизни потерял.
Кисло пахнуло сушняком - Валерка задрал голову вверх, опрокинул
бутылку над разинутым ртом и принял в себя ходящую из стороны в сторону
из-за каких-то гидродинамических эффектов струю.
- Вот, - сказал он, - птиц сразу слышу. И ветер. Тихие такие звуки.
- Тебе б стихи писать, - сказал Иван.
- А я, может, и пишу, - ответил Валерка, - ты откуда знаешь, знамя
отрядное?
- Может, пишешь, - равнодушно согласился Иван. Он с некоторым
удивлением заметил, что дворик, где они сидят, состоит не только из
песочницы и качелей, а еще и из небольшой огороженной клумбы, заросшей
крапивой, из длинного желтого дома, пыльного асфальта и идущего зигзагом
бетонного забора. Вдали, там, где забор упирался в дом, на помойке
копошились дети, иногда подолгу задумчиво замиравшие на одном месте и
сливавшиеся с мусором, отчего невозможно было точно определить, сколько
их. "В центре дети воспитанные и уродов мало, - подумал Иван, глядя на их
возню, - а отъехать к окраине, так и на качели залазят, и в песочнице
роются, и ножиком могут... И какие страшные бывают..."
Дети словно почувствовали давление Ивановой мысли: одна из фигурок,
до этого совершенно незаметная, поднялась на тонкие ножки, походила
немного вокруг мятой желтой бочки, лежавшей чуть в стороне от остального
мусора, и нерешительно двинулась по направлению к взрослым. Это оказался
мальчик лет десяти, в шортах и курточке с капюшоном.
- Мужики, - спросил он, подойдя поближе, - как у вас со спичками?
Валерка, занятый второй бутылкой, в которой отчего-то оказалась тугая
пробка, не заметил, как ребенок приблизился, - а обернувшись на его голос,
очень разозлился.
- Ты! - сказал он. - Вас в школе не учили, что детям у качелей и
песочниц делать нечего?
Мальчик подумал.
- Учили, - сказал он.
- Так чего ж ты? А если б мы, взрослые, стали бы к вам на помойки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг