остановила меня. Я понял, что дальнейшая настойчивость с моей стороны ни к
чему не приведет; больше того, она может повредить. Но самым поразительным
было то, что мысль эта не была моей, - я чувствовал, что она каким-то
неясным способом была передана мне Чапаевым.
Броневик замедлил ход. Из переговорной трубки долетел искаженный
голос шофера:
- Вокзал, Василий Иванович!
- Отлично, - отозвался Чапаев.
Несколько минут броневик медленно маневрировал и наконец остановился.
Чапаев надел папаху, встал с дивана и открыл дверцу. В кабину ворвался
холодный воздух, красноватые зимние лучи и глухой шум сотен сливающихся
голосов.
- Возьмите саквояж, - сказал Чапаев и легко спрыгнул на землю. Слегка
щурясь после уютной полутьмы броневика, я вылез следом.
Мы находились в самом центре площади у Ярославского вокзала. Со всех
сторон нас окружала волнующаяся толпа по-разному одетых вооруженных людей,
построенных в неровное подобие каре. Вдоль строя расхаживали какие-то
мелкие красные командиры с шашками наголо. При появлении Чапаева
послышались крики, общий шум голосов стал делаться громче и через
несколько секунд перерос в тяжелое "ура", облетевшее площадь несколько
раз.
Броневик стоял возле украшенной скрещенными флагами дощатой трибуны,
похожей на эшафот. На ней переговаривались несколько человек военных; при
нашем появлении они зааплодировали. Чапаев быстро взошел по скрипучим
ступеням вверх; стараясь не отставать, я поднялся следом. Бегло
поздоровавшись с парой военных (один из них был в перетянутой ремнями
бобровой шубе), Чапаев подошел к ограждению эшафота и поднял вверх ладонь
в желтой краге, призывая людей к молчанию.
- Ребята! - надсаживая голос, крикнул он. - Собрались вы тут сами
знаете на што. Неча тут смозоливать. Всего навидаетесь, все испытаете.
Нешто можно без этого? А? На фронт приедешь - живо сенькину мать куснешь.
А што думал - там тебе не в лукошке кататься...
Я обратил внимание на пластику движений Чапаева - он говорил,
равномерно поворачиваясь из стороны в сторону и энергично рубя воздух
перед своей грудью желтой кожаной ладонью. Смысл его убыстряющейся речи
ускользал от меня, но, судя по тому, как рабочие вытягивали шеи,
вслушивались и кивали, иногда начиная довольно скалиться, он говорил
что-то близкое их рассудку.
Кто-то дернул меня за рукав. Похолодев, я обернулся и увидел
короткого молодого человека с жидкими усиками, розовым от мороза лицом и
цепкими глазами цвета спитого чая.
- Ф-фу, - сказал он.
- Что? - переспросил я.
- Ф-фурманов, - сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь.
- Прекрасный день, - ответил я, пожимая его руку.
- Я к-комиссар полка ткачей, - сказал он. - Б-будем работать вместе.
Вы с-сейчас будете говорить - п-постарайтесь покороче. Скоро посадка.
- Хорошо, - сказал я.
Он с сомнением посмотрел на кисти моих рук.
- Вы в п-партии?
Я кивнул.
- Д-давно ли?
- Около двух лет, - ответил я.
Фурманов перевел взгляд на Чапаева.
- Орел, - сказал он, - только смотреть за ним надо. Г-говорят,
заносит его часто. Но б-бойцы его любят. П-понимают его.
Он кивнул на притихшую площадь, над которой разносились слова
Чапаева:
- Только бы дело свое не посрамить - то-то оно, дело-то!... Как есть
одному без другого никак не устоять... А ежели у вас кисель пойдет - какая
она будет война?.. Надо, значит, идти - вот и весь сказ, такая моя
командирская зарука... А сейчас комиссар говорить будет.
Чапаев отошел от ограждения.
- Давай теперь ты, Петька, - громко велел он.
Я подошел к ограждению.
Было тяжело смотреть на этих людей и представлять себе мрачные
маршруты их судеб. Они были обмануты с детства, и, в сущности, для них
ничего не изменилось из-за того, что теперь их обманывали по-другому, но
топорность, издевательская примитивность этих обманов - и старых, и новых
- поистине была бесчеловечна. Чувства и мысли стоящих на площади были так
же уродливы, как надетое на них тряпье, и даже умирать они уходили,
провожаемые глупой клоунадой случайных людей. Но, подумал я, разве дело со
мной обстоит иначе? Если я точно так же не понимаю - или, что еще хуже,
думаю, что понимаю - природу управляющих моей жизнью сил, то чем я лучше
пьяного пролетария, которого отправляют помирать за слово "интернационал"?
Тем, что я читал Гоголя, Гегеля и еще какого-нибудь Герцена? Смешно
подумать.
Однако надо было что-то сказать.
- Товарищи рабочие! - крикнул я. - Ваш комиссар товарищ Фурманов
попросил меня быть покороче, потому что сейчас уже начнется посадка. Я
думаю, что у нас еще будет время для бесед, а сейчас скажу вам только о
том, что переполняет огнем все мое сердце. Сегодня, товарищи, я видел
Ленина! Ура!
Над площадью разнеслось протяжное гудение. Когда шум стих, я сказал:
- А сейчас, товарищи, с последним напутствием выступит товарищ
Фурманов!
Фурманов благодарно кивнул мне и шагнул к ограждению. Чапаев,
посмеиваясь и крутя усы, о чем-то говорил с военным в бобровой шубе.
Увидев, что я подхожу, он хлопнул военного по плечу, кивнул остальным и
пошел вниз с трибуны. Заговорил Фурманов:
- Товарищи! Остались нам здесь минуты. Пробьют последние звонки, и мы
отплывем к мраморному, могучему берегу - скале, на которой и завоюем свою
твердыню...
Говорил он уже не заикаясь, а плавно и певуче.
Мы прошли сквозь расступившуюся шеренгу рабочих (я чуть было не
потерял своего сочувствия к ним, увидев их вблизи) и направились к
вокзалу. Чапаев шел быстро, и я с трудом успевал за ним. Иногда, отвечая
на чье-нибудь приветствие, он коротко вскидывал желтую крагу к папахе. На
всякий случай я стал копировать этот жест и вскоре освоил его так хорошо,
что даже ощутил себя своим среди всех этих сновавших по вокзалу
недосверхчеловеков.
Дойдя до края платформы, мы спрыгнули на мерзлую землю. Дальше
начинался лабиринт заснеженных вагонов на маневровых путях. Со всех сторон
на нас смотрели усталые люди; проступавшая на их лицах однообразная
гримаса отчаяния объединяла их в какую-то новую расу. Я вспомнил одно из
стихотворений Соловьева и рассмеялся.
- Что это вы? - спросил Чапаев.
- Так, - сказал я. - Понял, что такое панмонголизм.
- И что же это?
- Это такое учение, - сказал я, - которое было очень популярно в
Польше во времена Чингиз-хана.
- Вот как, - сказал Чапаев. - Какие вы интересные знаете слова.
- О, до вас в этой области мне далеко. Кстати, не объясните ли вы,
что такое зарука?
- Как? - наморщился Чапаев.
- Зарука, - повторил я.
- Где это вы услыхали?
- Если я не ошибаюсь, вы сами только что говорили с трибуны о своей
командирской заруке.
- А, - улыбнулся Чапаев, - вот вы о чем. Знаете, Петр, когда
приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам
произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить
ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит
масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что если вы хотите
узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто
стоит сейчас на площади.
Мне показалось, что я понимаю, о чем он говорит. Уже давно я пришел к
очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда
угнетавших меня своим однообразием и бесцельностью. Будучи вынужден по
роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из
литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах,
не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя нелепыми
словами вроде "реализма", "теургии" или даже "теософического кокса". В
терминологии Чапаева это означало изучить язык, на котором говорит масса.
А сам он, как я понял, даже не утруждал себя знанием слов, которые
произносил. Было, правда, неясно, как он этого достигает. Может быть,
впадая в подобие транса, он улавливал эманации чужого ожидания и каким-то
образом сплетал из них понятный толпе узор.
Остаток дороги мы молчали. Чапаев уводил меня все дальше; два или три
раза мы подныривали под пустые мертвые поезда. Было тихо, только издалека
порой доносились исступленные зовы паровозов. Наконец мы остановились
возле поезда, один из вагонов которого был бронированным. Над крышей этого
вагона уютно дымила труба, а у двери стоял на часах внушительный большевик
с дубленым азиатским лицом - почему-то я сразу окрестил его про себя
башкиром.
Пройдя мимо козырнувшего башкира, мы поднялись в вагон, и оказались в
коротком коридоре. Чапаев кивнул на одну из дверей.
- Это ваше купе, - сказал он и вынул из кармана часы. - С вашего
позволения, я на некоторое время вас покину - мне нужно отдать несколько
распоряжений. К нам должны прицепить паровоз и вагоны с ткачами.
- Мне не понравился их комиссар, - сказал я, - этот Фурманов. В
будущем мы можем не сработаться.
- Не забивайте себе голову тем, что не имеет отношения к настоящему,
- сказал Чапаев. - В будущее, о котором вы говорите, надо еще суметь
попасть. Быть может, вы попадете в такое будущее, где никакого Фурманова
не будет. А может быть, вы попадете в такое будущее, где не будет вас.
Я промолчал, не зная, что ответить на его странные слова.
- Располагайтесь и отдыхайте, - сказал он. - Встретимся за ужином.
Купе поразило меня своим совершенно мирным видом; окно в
бронированной стене было плотно занавешено, а на столике стояла ваза с
гвоздиками. Я чувствовал себя измотанным; сев на диван, я некоторое время
не мог пошевелиться. Потом я вспомнил о том, что уже несколько дней не
мылся, и вышел в коридор. Поразительно, но первая же дверь, которую я
открыл, вела в туалетную комнату.
Я с наслаждением принял горячий душ (видимо, вода подогревалась
угольной печью), вернулся в купе и обнаружил, что кровать застелена, а на
столе меня ждет стакан крепкого чая. Напившись чаю, я повалился на диван и
почти сразу уснул, одурманенный забытым ароматом туго накрахмаленных
простыней.
Когда я проснулся, было уже почти темно. Вагон равномерно подрагивал;
под его колесами стучали стыки рельсов. На столике, где я оставил пустой
чайный стакан, теперь лежал непонятно откуда взявшийся сверток. Внутри
оказались безупречная черная пара, блестящие лаковые туфли, сорочка, смена
белья и несколько галстуков - видимо, на выбор. Я ничему уже не удивлялся.
Костюм и туфли пришлись мне впору; после некоторых колебаний я выбрал
галстук в мелкий черный горошек, оглядел себя в зеркале на дверце стенного
шкафа и остался вполне удовлетворен своим видом - правда, меня несколько
портила многодневная щетина. Выдернув из вазы бледно-лиловую гвоздику, я
оборвал ее ножку и продел цветок в петлицу. Какой недостижимо-прекрасной
показалась мне в этот миг прежняя петербургская жизнь!
Выйдя в коридор, я подошел к двери, которой он кончался, и постучал.
Мне никто не ответил. Открыв дверь, я увидел большой салон. В его центре
стоял накрытый на троих стол с легким ужином и парой бутылок шампанского;
над столом в такт покачиванию поезда подрагивало пламя свечей. В воздухе
чуть пахло сигарой. Стены были оклеены светлыми обоями в золотых цветах;
напротив стола было большое окно, за которым медленно резали темноту
ночные огни.
За моей спиной произошло какое-то движение. Я вздрогнул и обернулся.
Сзади стоял тот самый башкир, которого я видел у вагона. Посмотрев на меня
без всякого выражения, он завел стоящий в углу граммофон с серебряно
поблескивающим рупором и опустил иглу на завертевшийся диск. Раздался
луженый бас Шаляпина - кажется, он пел что-то из Вагнера. Раздумывая, для
кого предназначен третий прибор на столе, я полез за папиросой.
Думать мне пришлось недолго - дверь распахнулась, и я увидел Чапаева.
На нем был черный бархатный пиджак, белая сорочка и алая бабочка из такого
же переливающегося муара, что и красные лампасы на его шинели. Следом за
Чапаевым в салон вошла девушка.
Она была острижена совсем коротко - это даже трудно было назвать
прической. На ее еле сформированную грудь, обтянутую темным бархатом,
спускалась нитка крупных жемчужин; ее плечи были широкими и сильными, а
бедра чуть узковатыми. У нее были слегка раскосые глаза, но это только
добавляло ей очарования.
Несомненно, она могла бы быть эталоном красоты, но эту красоту сложно
было назвать женской. Даже моя раскованная фантазия не смогла бы перенести
эти глаза, лицо и плечи в горячий мрак алькова. О нет, она не годилась для
трипперных бунинских сеновалов! Но ее легко можно было представить,
например, на льду катка. В ее красоте было что-то отрезвляющее, что-то
простое и чуть печальное; я говорю не о том декоративно-блудливом
целомудрии, которое осточертело всем в Петербурге еще до войны, - нет, это
было настоящее, естественное, осознающее себя совершенство, рядом с
которым похоть становится скучна и пошла, как патриотизм городового.
Она поглядела на меня, повернулась к Чапаеву, и жемчуг сверкнул на ее
обнаженной шее.
- Это и есть наш новый комиссар? - спросила она.
Голос у нее был чуть глуховатый, но приятный. Чапаев кивнул.
- Знакомьтесь, - сказал он. - Петр. Анна.
Я встал из-за стола, взял ее прохладную ладонь и хотел поднести к
губам, но она не позволила мне сделать этого, ответив формальным
рукопожатием в манере петербургских emancipe. Я чуть задержал ее ладонь в
своей.
- Она великолепная пулеметчица, - сказал Чапаев, - так что опасайтесь
вызвать у нее раздражение.
- Неужели эти нежные пальцы способны принести кому-то смерть? -
спросил я, отпуская ее ладонь.
- Все зависит от того, - сказал Чапаев, - что именно вы называете
смертью.
- Разве на этот счет бывают разные взгляды?
- О да, - сказал Чапаев.
Мы сели за стол. Башкир с подозрительной ловкостью открыл шампанское
и разлил его по бокалам.
- Я хочу поднять тост, - сказал Чапаев, остановив на мне свои
гипнотические глаза, - за то страшное время, в которое нам довелось
родиться и жить, и за всех тех, кто даже в эти дни не перестает стремиться
к свободе.
Мне показалась странной его логика, потому что страшным наше время
сделалось именно из-за стремления, как он метко выразился, "всех тех" к
так называемой свободе - кого? от чего? Но вместо того чтобы возразить, я
отхлебнул шампанского (этому простому рецепту я следовал всегда, когда на
столе было шампанское, а разговор шел о политике). Сделав несколько
глотков, я вдруг понял, до чего я голоден, и принялся за еду.
Трудно передать, что я чувствовал. Происходящее было настолько
неправдоподобным, что эта неправдоподобность уже не ощущалась; так бывает
во сне, когда ум, брошенный в водоворот фантастических видений, подобно
магниту притягивает какую-нибудь знакомую по дневному миру деталь и отдает
ей все внимание, превращая самый запутанный кошмар в подобие ежедневной
рутины. Однажды мне снилось, что по какому-то досадному стечению
обстоятельств я стал ангелом на шпиле Петропавловского собора и, спасаясь
от пронизывающего ветра, пытаюсь застегнуть пиджак, пуговицы которого
никак не желают пролезать в петли, - при этом удивляло меня не то, что я
вдруг оказался высоко в ночном петербургском небе, а то, что мне никак не
удается эта привычная операция. Нечто похожее я испытывал и сейчас -
нереальность происходящего оставалась как бы за скобками моего сознания;
сам же вечер был вполне обычным, и если бы не легкое покачивание вагона,
вполне можно было бы предположить, что мы сидим в одном из маленьких
петербургских кафе и мимо окна проплывают фонарики лихачей.
Я ел молча и только изредка поглядывал на Анну. Она коротко отвечала
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг