Артем не заметил сам, как начал напевать. Шнур уже почти весь
смотался, он вытащил из-под последних витков хвостик и привязал к нему
хорошим встречным узлом конец второго шнура. Двести и двести - четыреста
метров. А может, там ничего и нет? Тот же Васька Плющ рассказывал, что
где-то в окрестностях его родного города есть такое странное место:
ниоткуда, посреди чистого поля, вдруг начинается отличное широкое шоссе,
идет-идет-идет - и так же внезапно обрывается. И такая же из ниоткуда в
никуда железная дорога со стрелками и платформой...
Сейчас в Леонидополе жили две с половиной тысячи человек. Половина из
них - дети.
Фонарь Артема стоял на земле, посылая широкий луч в потолок. Так
можно было видеть все вокруг. И шевельнувшуюся в дальнем конце пещеры тень
Артем хоть и краем глаза, да заметил.
Сердце стукнуло громко, потом замерло. Он протянул руку к фонарю,
медленно обхватил его пальцами. И одновременно: повернул голову - и
направил луч туда, в угол, сжимая его до узкого, почти игольчатого,
пучка...
Ничего там не оказалось. Железные коробки, трубы, шланги, колеса,
провода... Десять человек могло спрятаться за всем этим, и никто бы их не
нашел.
Его вдруг охватила дрожь. Не от страха. Просто внезапно стало очень
холодно в этом каменном мешке. Холода Артем не выносил, это все знали, это
не было стыдно. Стыдно было трусить, а мерзнуть - это уже от организма
зависит. Кубинцы, говорят, при двадцати пяти в толстых свитерах ходят...
...Да, маленькая Куба! - отец даже пристукивал кулаком по столу. Да,
на велосипедах. И так же, как там: недовольных не держим-с. Хотите жить
по-нашему - живите. Не хотите - вот вам Бог, а вот порог. И все, и не
будет иначе.
Артем правой вцепился в ручку топорика, в резиновую нескользкую
ручку, в левой у него был фонарь, и он сделал несколько шагов туда, где
все громоздилось и где опять мелькнуло что-то на границе светового пятна.
Крысы, сказал он себе. Кто же еще, кроме крыс? Про подземных жителей -
сказки...
Да, он сделал несколько шагов и вдруг остановился. Просто ноги не шли
дальше. Не шли, и все. Это было просто смешно. Будто отсидел. Мурашки. Не
слушаются. Он попытался сделать шаг, шажок... и тут за спиной раздался
громкий прерывистый шорох!
И - подлинный ужас обрушился на него. Артем тихо пискнул - и долго,
бесконечно долго не мог обернуться. Все страшные истории про жителей
подземного города внезапно оказались втиснуты в этот шорох за спиной.
Он сам не помнил, как сумел обернуться. Катушка со шнуром прыгала по
полу, и шнур слетал с нее быстрыми рывками.
Нет, все-таки правду говорят, что в четырнадцать лет люди ни черта не
боятся. Артем упал на катушку - и буквально в последний миг успел
остановить ее, не дать уйти последним метрам шнура. Катушка рвалась, шнур
натягивался и пружинил - как-то не в такт: будто несколько человек
отнимают друг у друга что-то, привязанное к этому шнуру. Потом,
заглушенные расстоянием и препятствиями на пути, донеслись звуки драки,
обычной драки: выкрики, удары... А потом закричала Ветка. И тут же - шнур
ослаб. А Ветка кричала и кричала, и вдруг замолкла мгновенно. И уже ничего
не доносилось из дыры, будто ее прикрыли чем-то. Артем крутил катушку,
шнур шел легко, изредка цепляясь, и понятно было, что он оборван. Он
намотал полную катушку, а узла все не было, и совершенно автоматически
Артем перерубил шнур топориком, закрепил на пустой катушке и продолжал
мотать. Он ничего не чувствовал. Вот проскочил узел. Значит, еще столько
же...
Оказалось - значительно меньше.
Выбрав метров сто, он обратил внимание, что шнур начал лохматиться.
Потом пошли куски, измазанные черным. Место обрыва было тоже все
перемазано, разлохмачено - будто шнур перетирали напильником. Черное,
попав на ладонь, оказалось красным. Артем поднес к лицу: это была кровь.
Из ватной тишины, пробив ее, долетел звук выстрела. И после этого все
смолкло окончательно.
- Надеюсь, Толя, ты не станешь отрицать, что нынешняя цивилизация
достигла некоего предела своего развития? - Стахов, нынешний бургомистр
или, как это с недавних пор называлось, председатель горсовета, долил себе
чаю из чайника и положил в чай ложку меда. - Мед у тебя - совершенство...
Потребности создаются искусственно, лишь бы загрузить производство. Даже в
России с ее традициями аскетизма - девять из десяти занятых в производстве
людей производят черт-те что! Я даже не называю это предметами роскоши,
потому что это даже не роскошь, а какой-то изврат. Телевизоры, которые
сами выбирают для тебя программы. Они, видите ли, лучше тебя знают, что ты
любишь смотреть. По три автомобиля на семью. Дорог проложили: жми, не
хочу... куда, зачем? Никто не думает, не считает... Или взять эти, не к
столу будь сказано, таблетки - чтобы говно приятно пахло. Ну, Толя! Это-то
к чему? А ведь такого - миллион. И на все идет ресурс, а он ограничен. И
вот если взять вдруг и обрубить то, что не нужно никому, что полнейшее
излишество - окажется, что один работающий способен прокормить, обуть,
одеть и поселить человек сорок... Это раз. А два я уже почти сказал:
ресурс ограничен, и вот-вот что-то случится: то ли нефть кончится, то ли
перегрев начнется, то ли еще что похуже... И когда это произойдет, когда
мы вмажемся с ходу мордой о забор - когда встанет во весь рост проблема
чисто физического выживания - тут и пригодится наш опыт. Никакой торговли,
а честное распределение. Ничего лишнего, но все необходимое. И сверх того:
подлинное равенство, подлинное братство и подлинная свобода. Всему
приходит наконец-то время...
Краюхин слушал молча. Все это он не просто знал: он это и вывел.
Теоретические предпосылки неизбежности прихода человечества к коммунизму.
Рост производительности труда и ограниченность всех ресурсов планеты.
Двадцать лет назад он написал брошюру. А. Краюхин, "Неизбежное завтра".
Теперь вот этот дубок излагает ему основы его же собственной теории.
Сейчас начнет делать выводы. Выводы первого порядка...
- ...и чем большее число людей пройдет нашу школу, освоят науку жить
в коммуне - тем легче, проще, безболезненнее вся страна сумеет
сориентироваться в меняющихся обстоятельствах, тем...
- Ты демагог, Федор, - перебил Краюхин. - И, что хуже всего, ты
неумелый демагог. Школу жизни нельзя пройти на наглядных примерах, и в
человеческих катаклизмах бесполезен любой опыт. Ты думаешь, когда начнется
это, мы будем иметь хоть какие-то преимущества перед остальными? Ты
ошибаешься. Преимущества будут иметь те, кто сумеет превратиться в крыс -
или хотя бы в волков. Поэтому твое предложение бесполезно с одной стороны
- и безусловно вредно с другой. Мы существуем до сих пор только потому,
что держим жесткую оборону от окружающего мира и допускаем к себе одного
из тридцати приходящих. Много званных, да мало избранных - это и про нас.
Пока мы держим такую высокую планку, к нам стремятся лучшие. И из лучших
мы отбираем самых замечательных. Опусти мы планку...
- Я не считаю, что мы должны менять критерии приема. Но помочь другим
организовать коммуны по примеру нашей...
- Никому нельзя помогать, - сказал Краюхин. - Никому. - он заглянул в
чайник, покачал головой, встал. Стахов дернулся было помочь, Краюхин
махнул на него рукой. Кипяток в кубе еще был. Он заварил покруче, набросил
на чайник полотенце, вернулся, сел. Стул тяжело скрипнул. - Помогать
нельзя. Мы - это опыты природы над человеком, понимаешь? Над человеком,
над обществом. Ты что, уверен, что мы избрали наилучший вариант развития?
Я нет. Пусть другие упираются и изобретают. Не будем мешать...
- Тогда я не понимаю, как ты мог, не будучи уверенным в своей
правоте...
- Мог, - Краюхин пристукнул по столу кулаком. - И смогу еще, если
потребуется. Я уверен в нашем деле в целом, - сказал он, смягчаясь, - и
именно поэтому не уверен в каждой отдельной детали. Если угодно: я могу
позволить себе сомневаться в деталях потому, что абсолютно убежден в
целом. У тебя, как я понимаю, противоположные проблемы...
- У меня просто другие проблемы, - сказал Стахов, не обижаясь. Его
вообще было трудно обидеть - такой он был упругий и кругленький. - Завтра
приезжают два козла из Всемирного совета церквей. С ними, естественно,
помощник губернатора, из наробраза, из земства... Короче, засада. Опять
будут подводить нас под "тоталитарную секту"...
- Старая песня.
- Однако поется...
- Им просто больше нечем нас припереть - а припереть хочется. Давай,
я с ними встречусь? Скажу, что коммуна создана по образцу
раннехристианской: там тоже полагалось отдавать все имущество при
вступлении. Просто у нас либеральнее: там за попытку выхода из общины
карали смертью, а мы выдаем подъемные для обустройства на новом месте...
- Ты скажешь... - Стахов помрачнел. - А это правда - про кару
смертью?..
- Читай "Жития Святых". А что?
- Да ходят какие-то дурацкие слухи... Маруся рассказывала. Будто бы
мной - мной, представляешь! - создан какой-то "эскадрон смерти", который
выявляет тех, кто хочет бежать, и убивает их. Будто бы это еще с Мирона
началось...
- О, черт! - Краюхин отодвинул чашку. - Опять. Тогда болтали, будто я
Мирона утопил, теперь... А кто болтает, Маруся не выяснила?
- Языки все равно не отрежешь, - махнул рукой Стахов. - Обидно. Не
буду я на новый срок заявляться.
- Значит, те, кто сбежал - не сбежал, а убиты? - задумался Краюхин. -
Сколько их у нас было?
- Семеро за последний год.
- И на их счет никаких сомнений?
- Абсолютно. Разве что Соня Красулевская...
- Напомни.
- Прошлым летом. Поехала из города в детский лагерь и не доехала.
Хватились только через три дня, искали - ни самой, ни велосипеда, ни
следов каких-нибудь. И дома все цело. Другие, если помнишь, вещи забирали.
Но у Сони два брата в Барнауле, да и сама девка такая, что нигде не
пропадет. С другой стороны, ни с кем никогда ни полслова о том, что ей тут
не в масть. Вот - казус...
- Красулевскую я вроде бы помню, - кивнул Краюхин. - Все с
ребятишками возилась. Жалко, если с ней что случилось.
- Вот. А болтают, что это я, значит...
- А не ты?
- Толя, ты бы фильтровал базар...
- Извини. Просто люди логичны и злопамятны - что удивительно
сочетается у них с полной алогичностью и отсутствием какой-либо памяти
вообще. Коммунизм и чека - близнецы-братья, это вбито с детства. Эрго...
- Но у нас же нет никакого чека!
- Следует создать, или оно возникнет само. Вернее, она. Комиссия.
Если уже не возникла.
- Что?!
- Ты ведь меня понял, Федор. И, думаю, сам догадывался. Короче, нам
нужно очень быстро собрать несколько умных и энергичных ребят - и
расследовать эти случаи исчезновения с точки зрения возможных убийств. Все
это воняет, Федор, и никакие таблетки...
- Я тебя не понимаю, Толя, честное слово. Говори проще, прошу тебя.
- И не говори красиво... Я подозреваю, что где-то в нашей среде
созрело тайное общество, взявшее на себя обязанность карать отступников -
состоявшихся или потенциальных. Вот так.
- Но... зачем это?
- Может быть, им кажется, что мы живем недостаточно праведно. Ты же
вот хотел помочь новым коммунам. А может быть, они хотят сэкономить для
общины пару-тройку рубликов. Или приучить всех к мысли, что законы следует
блюсти: положено уходить голым - уходи голым. Или они просто маньяки.
- Да ну тебя...
- Федор, я не шучу. Это самая большая опасность, с которой мы
сталкиваемся. Если позволишь, я завтра же передам транспортный парк
Зайчику - и займусь этим делом сам.
- Но ведь надо как-то посоветоваться...
- Ни в коем случае. Полная, кромешная тайна.
Солнце уходило, и небо меж полузадернутых штор было медно-медовым.
Пологий луч, пролетевший уже под кронами сосен, заглянул в забытое на
подоконнике зеркало и лег, умиротворенный, на стену, на старый плакат
турбюро "Тропа", где семилетняя Алиса изображала счастливую альпинистку на
снежной вершине, и другая Алиса, трижды семи и еще чуть-чуть, подняла руку
и задумчиво обвела солнечного зайчика по контуру пальцем, и снова обвела,
и снова...
- Ты думаешь о чем-то? - спросил Золтан тихо.
- Не знаю... - Алиса повернулась к нему и, выпятив губу, дунула на
упавшую на глаза прядь волос. - Жалко, что уже вечер.
- Жалко, - сказал Золтан. - Это был хороший день.
Это был первый день, который они пробыли вдвоем весь: от восхода до
заката. Жена Золтана, Мирка, еще затемно уехала с Келли и Ивановыми на
базар в Тарасовку - продавать молодую картошку. Вряд ли они вернутся до
полуночи, и все же...
- Надо подумать, как тебя незаметно выпустить, - сказала Алиса
зачем-то, нарушая ею же учрежденное правило не говорить вслух о сложностях
этой любви.
Золтан сел, потянулся за одеждой.
- Подожди, - выдохнула она. - Еще рано... Не уходи. Не хочу так.
Он молча обнял ее, прижал к себе. Алиса положила ему руку на грудь,
провела по черным, с сильной проседью, волосам. Золтану было тридцать
восемь, просто он рано поседел, как это часто бывает у балканцев.
- До сих пор изумляюсь, что ты такой смуглый, а я такая светлая, -
Алиса тихонько засмеялась. - Дружба народов, смотри... - они переплели
пальцы рук, и вышло, как на плакате из музея.
- Я тебя по-настоящему люблю, - сказал вдруг Золтан, тоже нарушая
запрет на это страшное слово. - Я тебя люблю, и надо что-то делать, потому
что больше так нельзя жить...
Алиса покачала головой, и он плечом поймал это движение.
- Даже в самом крайнем случае - мы уйдем вместе, и все. Неужели мы не
проживем в большом мире? Я ведь умею много всего, я просто умею работать,
наймусь строителем...
- ...и будешь приходить домой грязный и усталый, после двенадцати
часов на ветру, и падать на диван, и съедать не глядя то, что я тебе
подам, и засыпать перед телевизором? Милый, я видела все это... Знаешь,
что я тебе скажу? Если меня вдруг выгонят отсюда - а к этому идет, вот в
чем беда... если выгонят - я повешусь прямо на перилах моста. Меня слишком
круто брали в оборот, чтобы я хотела туда вернуться. По крайней мере, не в
этом году. И не в следующем. Может быть, через пять лет. Может, никогда.
Понимаешь?
- Я тоже там жил, - Золтан погладил ее по голове. - Скитался. Как
цыган: без родины, без документов. Ничего нельзя. Детей кормить нечем.
Воровал. Ты знаешь.
- Ты не был рабыней.
- Не был. Это так...
Алиса пробыла "рабыней" три года: ее сдавали внаем богатым суданцам,
арабским шейхам, бухарцам, филиппинским купцам, чеченским нефтяным
князькам... С нею можно было делать все, что угодно - кроме как убить,
конечно. За убийство с нанимателя спросили бы так, что потом и следа бы
его не нашли. Впрочем, настоящий садист ей попался только однажды, перс с
безумными глазами. Остальным просто было лестно иметь белую рабыню...
- Знаешь, - сказала вдруг Алиса, - мне страшно за наших детей. Здесь
они вырастают, как птицы в дому. Ну, умеют они построить дом, сложить
печь... Разве же это нужно уметь там? Представь себе, что с коммуной
что-то случится. Разгонят, сама распадется. И что будут делать они,
приученные к любви?
- Многие погибнут, - сказал Золтан неожиданно спокойно. - Многие
выживут. Кое-кто добьется успеха.
- А твоя Ветка?
- Выживет, но успеха не добьется. Успеха с точки зрения большинства,
- пояснил он. - У Ветки может оказаться свое понимание успеха.
- Ты страшный человек, Золтан, - сказала Алиса. - Из темного камня.
Как Командор. Его шаги... Слушай, - она привстала. - Почему дети чего-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг