Зуна вел своих людей в темноте, дорожками государева сада: вдруг
послышался шорох и треск кустов; золоторогий олень мелькнул перед отрядом
и скрылся; тщетно Зуна клялся божьим зобом и другими частями божьего тела,
что это обычный зверь! "Нас предали" - закричал кто-то, и люди побежали
назад. Нас предали, но кто же? Разумеется, Зуна! И бедного полковника
утопили в соседнем озерке.
Полк побежал в заречную слободку; их не хотели пускать, но полк
пробил стенку и водворился в слободке; беглецы из слободки побежали на
площадь и стали кричать, что богачи и чиновники предали народ; - и в
это-то время вдали, за излучиной канала, показались скованные цепями и
горящие торговые лодки. Кто-то закричал, что надо открыть левый шлюз:
течение воды в канале изменится на противоположное, и лодки уйдут наверх.
Толпа бросилась к шлюзам, и столкнулась у шлюзов с солдатами Андарза,
которым в голову пришла та же мысль. Оказалось, что шлюзы только что были
попорчены намертво.
Река у рыночной площади по-прежнему страшно сужалась, склады на сваях
и лодках загромождали ее, так как торговля с лодок облагалась меньшим
налогом. Брандеры, сбившись в горловине, зажгли портовые склады, люди
бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, - увы: то
было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!
Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз
в отчаянии велел стрелять в народ; половина его войска, услыхав такой
приказ, бросилась на своих начальников; варвары Киссура, выскочив из
дворца, помогли им в таком деле.
Киссур сдержал свое слово: он принес государю голову Шиманы, он
развесил на деревьях, с которых еще не облетела листва вчерашнего
праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных таковыми, и Андарза он
повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции.
А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал во дворец
Нана. Они ворвались в кабинет первого министра: винтовая лестница в форме
боба, ведущая прямо на нарисованные небеса, была рассажена у основания,
словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный
топор прошелся по стене, вытекли и повисли на стеклянных ниточках глаза
грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика.
- Клянусь божьим зобом, - сказал товарищ Алдона, - вот так же
перешибло скалу, когда умер отец Киссура!
Алдон зажал ему рукой рот и сказал:
- Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он съест тебя
живьем за оскорбление памяти отца!
И швырнул поскорее в грустных богов факел.
А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.
- Я, - сказал Киссур, - ехал по городу и увидел, что из городской
тюрьмы по вашему приказу выпущена дюжина лавочников, которых я туда
посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это -
я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку?
Арфарра нахохлился и молчал.
- Завтра, оказывается, продолжал Киссур, - будет суд. И на этом суде
будет сказано, что причина восстания - в кознях господина Мнадеса: он,
видите ли, и был первым зачинщиком заговора, от которого погиб! И еще
будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с "красными циновками",
которые, вместе с подлыми дворцовыми чиновниками, искусственно вздували
курс акций Восточной компании, дабы вызвать народное восстание и погубить
через это реформы господина Нана! И что это еретики отдали приказ его
убить!
Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:
- Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.
Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:
- Семеро негодяев затеяли заговор против государя. Шестеро были
трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся повесить
Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если бы
я не поклялся, я скорее простил бы его, нежели остальных шестерых! А
теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена шестерых
- в подписях под приговором, имя Андарза - в самом приговоре!
Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел на
Киссура золотыми глазами-бусинками.
- По дворцу, - продолжал Киссур, - ходят странные слухи. Слухи, что
вы помирились с Наном; что Нан прячется не где-нибудь, а в своем
собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли не он готовит этот
забавный процесс, где зачинщиком бунта будет назван человек, которого
народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я предложил вам место первого
человека в государстве не затем, чтобы по дворцу ходили такие слухи.
Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом папку на
своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как содержимое этой
папки. Любому человеку на месте Киссура следовало бы понять, что надо уйти
и не докучать Арфарра досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для
этого чуток.
- Почему, - закричал Киссур, - когда мои люди гибли на стенах, вы
предложили государю вернуть господин Нана!
- Потому, - ответил Арфарра, - что государь никогда бы на это не
согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков, как это мое
предложение.
Киссур озадачился. Потом встряхнулся, стукнул кулаком по столу и
сказал:
- А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью сейчас?
Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на молодого
лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть кур из курятника, или
подождать, пока он подрастет.
- Что мне с тобой спорить, - внезапно сказал Арфарра, - а вот
послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба и ворон, - самые
незначительные животные. Они все были связаны взаимными услугами и
грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в лесу, раздавил гнездо
жабы. Жаба побежала к своим друзьям. Навозный жук вздохнул и сказал: "Что
я могу? Ничего! Разве только пролечу под носом у льва, и он зажмурится."
"А я - сказал ворон, - как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю
ему глаза". "А я, - сказала жаба, - когда лев ослепнет, заквакаю над
пропастью, и лев в нее свалится." И так они это сделали, как ты слышал.
Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль.
- Можно, - сказал Арфарра, - арестовать Чаренику и осудить Нана. Но в
ойкумене - тридцать две провинции, и в каждой из этих провинций высшие
чиновники - друзья Чареники и Нана. Вчера эти люди помогли мне
расправиться с Андарзом, сегодня - с "красными циновками", завтра помогут
мне расправиться с Чареникой, а послезавтра - с Компанией Южных Морей. Что
ты хочешь? Чтобы ставленники Нана сражались вместе против государя, как
жабы и жуки - против льва, или чтобы они помогали государю казнить самих
себя?
- Я хочу, - сказал Киссур, - чтобы в ойкумене не было ни богатых,
склонных к своеволию, ни бедных, склонных к бунтам, и если эти люди поедят
себя сами, это сильно сбережет силы.
- Тогда, - сказал Арфарра, - ты пойдешь вычистишь кровь под ногтями,
и сделаешь, как я скажу.
В это самое время, когда Арфарра объяснял Киссуру методы
справедливого правления, а в городе догорали последние головешки крытого
рынка, - в это самое время на женской половине изрядного дома Чареники,
бывшего министра финансов, под большим солнечником, сиречь тафтяным
навесом, обшитом кружевами и камчатыми кистями, Янни, дочь Чареники, со
своими подружками разбирала и строила наряды. Тут же, под солнечником,
ползали ее служанки, кроя новую атласную кофточку с запашными рукавами,
улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая.
- Это, - говорила Янни, - разглядывая розовое тафтяное платьице, я,
пожалуй, пошлю бедненьким, - вон как протерлось. А это, если хочешь, отдам
тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить подол лентами, и вон тут
обшить, так вообще незаметно, что носили. Хочешь?
- Да, очень хорошенькое платье, - отвечала Идари, ибо именно к ней
обращалась дочь министра. Идари никогда не бывала в такие ранние часы у
подруги. Но три дня назад бунтовщики сожгли шестидворку, в которой она
жила, дед и тетки куда-то пропали, а сама Идари с младшей сестрой бродила
по улицам. Вчера какой-то варвар долго на них облизывался, а потом
все-таки отвел к Чаренике. Обо всем этом Идари не очень-то рассказывала.
Вдруг в саду поднялся шум: зазвенели серебряные колокольчики,
приветствуя высокого гостя, затопали слуги, раскатывая по дорожке красный
ковер... Идари и Янни подбежали к перилам и увидели, что по красному ковру
идет отец Янни, Чареника, а рядом с ним, опираясь на резной посох, тощий
старик в богатой ферязи первого министра. На повороте дорожки под ковром
сидел корень дерева. Арфарра зацепился посохом за корешок, уронил посох и
сам чуть не упал. Чареника бросился за посохом, чуть не въехал в землю
носом, подхватил посох, отдал хозяину, и стал усердно пинать проклятый
корень ногой. "Немедленно спилить!" - кричал Чареника.
- Ишь, цапля, - сказала с досадой одна из служанок, и пошла, пошла
бочком, подражая стариковской походке. - Вчера пришел, ничего не ел -
поваров-то всю ночь пороли!
- А когда в тюрьме сидел, - фыркнула Янни, - у Идари пирожки
выпрашивал. Клянчил!
Идари покраснела. Она хотела сказать, что, во-первых, Арфарра не
клянчил никаких пирожков, - она сама их принесла, а, во-вторых, она вовсе
не для этого рассказывала об этом Янни. Но Идари только опустила головку и
промолчала.
Надобно сказать, что на женской половине дворца мало что знали о
происшедшем в городе, а только слышали, как Чареника ругает Арфарру самым
последними словами. Идари - та очень тревожилась о судьбе Киссура. Но она
знала его только под именем Кешьярты, юноши с льняными волосами и голубыми
глазами. А про Киссура, нового фаворита, на женской половине знали только
то, что у него во рту шестьдесят два зуба, и уши срослись за затылком.
Час прошел за хихиканьем, а потом Янни позвали к отцу. К девушкам
Янни не вернулась, заперлась в своей комнате. Идари прошла к ней. Янни
лежала, уткнувшись носиком в кружевные подушки, и рыдала. Идари стала ее
утешать. Янни перебралась с подушек на плечо Идари и сказала:
- А этот человек, Арфарра, - ты с ним говорила? Он совсем противный
старик?
Идари поглядела на подругу и осторожно сказала:
- Он совсем как кусочек сухой корицы, и в нем много хорошего. Я бы
хотела, чтобы у меня был такой дед.
- Дед! - сказала Янни, - отец велит мне идти за него замуж!
Янни была, конечно, невеста Шаваша: но тот был фаворит опального
министра и больше, чем покойник, и ничего Чареника в этот миг так не
желал, как доказать свой разрыв со всеми этими бунтовщиками.
- Но ведь он же монах, - сказала Идари.
Янни заплакала еще громче.
Арфарра, действительно, был когда-то монахом-шакуником, но это ничего
не значило. Во-первых, постригли его насильно, и клятвы за него давал
другой человек, так что потом, когда Арфарра стал араваном Варнарайна, в
монахах числили того, кто повторял клятвы. А во-вторых, монахи-шакуники
все равно стали, по указу государыни Касии, мирскими людьми.
- И когда же свадьба, - спросила Идари.
- Сегодня, - всхлипнула Янни, - в час Росы, потому что-де завтра
государь объявит траур по погибшим, и свадеб не будет три месяца! У меня
нет даже времени сшить новое платье!
И от этой, последней обиды, Янни окончательно разревелась.
Идари выглянула в окошко: были уже сумерки, небо было как бы
расписано красными лопухами, - пожар в городе продолжался третий день.
Идари подошла и обняла подружку.
- Ты счастливая, - сказала Янни, - бедняки выходят замуж, за кого
хотят.
- Нет, - сказала Идари, - я дала тебе клятву.
- Кто же, - возразила Янни, - знал, что отец выдаст меня за старика,
да еще и палача вдобавок? Не надо мне твоей клятвы.
Идари молчала. Ей было все равно, за кого идти.
- А как ты думаешь, - спросила Янни, - если я выйду замуж за этого
палача, я сумею сделать так, что Шаваша помилуют?
- Не думаю, - сказала Идари, - наоборот, его тогда совершенно убьют.
Вечером была свадьба: бог знает что за угодливая свадьба! Янни и
Идари сидели за занавеской. Арфарра сидел бок о бок с Чареникой в паллии,
вышитом лазоревыми цветами по голубой земле. На голове у него была
парадная шапка первого министра, с широкой каймой. На кайме сидело шесть
птиц, шитых жемчугом, а с каймы свисали лапки с золотыми репьями. Арфарра
снял шапку и подкидывал одну из лапок. Ел он мало, и опять было ясно, что
опять станут пороть поваров. Всем гостям было очень весело. Через час Янни
пискнула и упала в обморок. Девушку унесли, и Идари пошла за ней.
К ночи поднялся шум: жениха провожали в опочивальню. Янни заплакала и
сказала:
- Право, скажи, что я сегодня нечиста, будь вместо меня!
В пустой опочивальне Идари забилась под подушку и тоже стала плакать.
- Ты что здесь делаешь?
Идари обернулась и обомлела: над ней, высоко подняв рогатый
светильник, стоял Кешьярта, - в боевом кафтане городской стражи, помятый и
немного мокрый.
- Я, - сказала жалобно Идари, - вторая жена вашего начальника. Янни
просила меня сказать, что она нынче нездорова, и что я вместо нее.
Киссур покраснел от гнева, а потом выронил светильник, упал на
постель поперек Идари и стал хохотать, как сумасшедший.
- Что вы делаете, - заверещала Идари, - сейчас сюда придет первый
министр!
Киссур вцепился в ворот кафтана и продолжал хохотать:
- Вот так зятек, - кричал он, - вот так зятек! Ох как я его повешу!
Чареника, бывший министр финансов, всячески желая доказать свою
преданность, забыл упомянуть на женской половине, как о детали совершенно
несущественной, что господин Арфарра отказался от звания первого министра
в пользу Киссура. А Киссур, в свою очередь, опоздал к свадьбе, так как
негодяи из красной слободы сильно задержали его, и в начале пира Арфарра
сидел за столом посаженным женихом, как это часто делают.
На следующее утро Арфарра явился поздравить молодых, и уединился с
Чареникой. Эти двое провели брачное утро вдвоем за бумагами, и от этого
взаимного удовольствия были счастливы.
Когда они выходили из кабинета, им попалась бабка в полосатой кичке и
сказала, что Киссур купается в пруду и от счастья помял угол беседки.
Арфарра улыбнулся, потому что он не очень-то понимал, как можно быть
счастливым из-за женщины, если ты - первый человек в государстве. Чареника
сказал:
- Это хорошо, что Янни ему понравилась, потому что часто браки,
заключенные ради блага государства, кончаются несчастиями из-за холодности
жениха. Ведь у него не было никаких других привязанностей?
- Совершенно не было, - ответил Арфарра.
После этого Арфарра покинул Чаренику, спустился в сад и присел на
мраморный пенек, щурясь и улыбаясь, как кот на солнышке. Тут из-за
беседки, увитой глициниями, вышла девушка, и Арфарра узнал в ней девушку
из Небесной Книги. Арфарра улыбнулся, вспомнив, как она неделю назад,
пряча глаза, совала ему в руку корзинку. Как он тогда ее напугал! Что он
посулил ей тогда? Хорошего жениха? "Если б - подумал Арфарра, - я ее
встретил тридцать лет назад, я бы женился на ней. Может, и сейчас не
поздно?" И Арфарра вдруг странно вздохнул, вдруг поняв, что, вероятно,
даже первый человек в государстве может быть счастлив из-за женщины. А
Идари подошла к старику, стала на колени и сказала:
- Ах, сударь, вы больше, чем колдун!
"Ее любовники будут смеяться надо мной, - подумал Арфарра, - ну и
что?" - положил руку на голову девушки и погладил ее.
- Мы с Киссуром говорили об этом всю ночь, - продолжала Идари, - и
сошлись на том, что вы умеете видеть за вещами и впереди вещей. Потому что
если бы я знала, что Янни выходит замуж за Киссура, я, конечно, не
осмелилась бы вновь попасться ему на глаза. И подумать только, что я еще
кормила вас пирожками, а вы уже все знали! Что с вами, дедушка?
Последние слова Идари произнесла потому, что губы Арфарры вдруг
как-то посерели. Он поднял голову и стал смотреть, как в лучах утреннего
солнца к нему спешит, шагая по-утиному, новый префект столицы Чареника.
- Ничего, - сказал Арфарра. - А теперь беги отсюда, крошка, и никому
не говори того, что ты сказал мне.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг