золотистого персика. А нынче? Ни один соглядатай не доносил о божественном
младенце, зачатом в персике!
В городе бунт! Ну и что? В городе бунт, а во дворце семь стен!
Правда, настоящих стен только две: внутренняя, окружающая три-четыре
десятка зданий, соединенных крытыми дорогами и улицами с серебряной
сеткой, отделяющая от государевых покоев сад и тысячи дворцовых управ и
мастерских, и внешняя. Ров перед внутренней стеной прелестно покрыт
кувшинками семи цветов и тысячи оттенков, во рву плавают ручные утки, а на
берегу бродят олени с золочеными рожками.
Внешняя стена выходит на канал и реку. В канале ручные утки не
плавают, а плавают арбузные корки и семь видов нечистот. На верхушке стены
могут разъехаться две повозки установленной ширины, через каждый три шага
стоят серебряные гуси, которые поднимают тревогу при приближении
неприятеля, а при гусях, - охранники, которые следят, чтобы вор не украл
чудесных гусей, которые поднимают тревогу. В этот раз, говорят, гуси
промолчали. Собор использовал этот факт и опубликовал указ, лживо
утверждавший, что гуси промолчали, не увидев врага в собственном народе.
Но дело, конечно, было вовсе не в этом: настоящих волшебных гусей украли
по распоряжению Мнадеса, а взамен поставили деревянных, крашеных
серебряною краской.
Государь Варназд, извещенный о мятеже, велел Киссуру наказать
зачинщиков и проявить милосердие к народу.
Итак, Государственный Совет, собрался в Голубом Зале. Стены залы были
отделаны голубой сосной, триста лет посаженной богами в чахарских горах
для этого зала, и на стенах были вырезаны с божественным умением рисунки,
подобные окнам в иной мир, и изображен город, начальствующий над
ойкуменой: маленькие люди, большие здания и государь, головою достигающий
облаков. На стенах зала было особенно хорошо видно, что один мизинец
государя больше, чем все тело башмачника или ткача. Зал был разделен на
три пролета. С потолка свисали цветочные шары в серебряных корзинах и
светильники в виде солнца и двух лун, и каждое утро чиновник, заведовавший
солнцем, наливал в солнце новое масло.
Государя Варназда не было на совете; он сказал, что устал от глупой
болтовни, но Чареника и другие члены совета выразительно косились на
тяжелый бархатный занавес в правом углу зала. Киссура тоже не было - он
сказал, что не собирается колотить противника языком, потому что, как ни
колоти противника языком, он все равно не признает себя побежденным, пока
не отрубишь ему голову, - и ушел проверять посты на внешней стене.
Здесь, в голубом зале, где солнце, в которое по утрам наливал масло
особый чиновник, можно было потрогать рукою, эти посты надо рвом, где
плавали арбузные корки, выглядели ужасно нелепо.
Члены государственного совета были расстроены, и более всех -
Чареника. От всего случившегося у него заболели сердце и почки, а когда у
Чареники болело сердце, врач запрещал ему его любимый яичный пирог и
многое другое. А больше всего на свете Чареника любил делать деньги и есть
яичный пирог, и теперь он тосковал о яичном пироге, и от этого сердце его
болело еще больше.
- Все это, - сказал господин Харшад, - глава почтового ведомства и
раскаявшийся заговорщик, - недоразумение и проделки Андарза! По воле
государя восходит солнце и птицы начинают вить гнезда: что за негодяи
смутили народ!
И господин Харшад покосился на бархатный занавес, на котором
достоверно было показано, как по воле государя восходит солнце. Из-за
занавеса послышался стук передвигаемого кресла.
- Ба, - сказал Алдон, варвар и вассал Киссура, - про солнце я и без
вас знаю. А вот во дворец пришли беженцы из нашей слободы, две тысячи. Вы
подпишите, где их кормить, а то я собью замок не с того амбара.
Тут поднялся господин Даян. Это был человек один из самых честных
чиновников во дворце и глава комиссии по выработке нового уложения
законов. Господин Нан держал его за глупость и посылал по провинциям, и
тот писал отчеты столь глупые, что их принимали за шифровки.
- Бунтовщики, - сказал господин Даян, - требуют суда присяжных, а как
эти присяжные расследовали дело про убитую мангусту? Они повесили на
площади шестерых стражников, а у ног их положили, в доказательство
преступления, пять убитых мангуст, и шестую, впопыхах, кошку!
Кто-то засмеялся над народной глупостью.
- Разве неясно, что мангусту зарыл сам Лахут?! - вскричал министр
дорог и каналов.
- Святые - сказал наставительно господин Хардаш, - это люди, от
которых одни неприятности.
И все члены совета почему-то посмотрели на Арфарру, как коза на
капусту. Господин Чареника опять вспомнил про яичный пирог, у него заныло
в груди, и он сказал:
- Этот бунт разбил мое сердце.
Арфарра усмехнулся и сказал:
- Если вы хотите оправдать городскую стражу в глазах народа, не стоит
проводить формальное расследование. Лучше объяснить народу, что у Шиманы
рыбья чешуя на боках.
Помолчал и добавил:
- Кстати, мангусту зарыл не святой Лахут. Ее убили варвары. Правда,
Алдон?
Старый варвар побагровел и стал есть руки со страху.
- В Горном Варнарайне есть поверье, - продолжал Арфарра, - надо взять
живого бога, мангусту или тайру, прибить к куску дерева, расстрелять из
луков с подобающими заклинаниями и закопать на перекрестке. Каждая стрела,
попавшая в зверька, бьет потом без промаха, а люди с такими стрелами
считают себя вассалами убитой мангусты.
За занавесом что-то покатилось по полу. Все-таки мангуста -
действительно образ государя!
Тут другой чиновник, из тех, что имел привычку кувыркаться во
взглядах, сказал:
- Господин Нан поощрял богачей, а те закабаляли простой народ. Нынче,
ужаснувшись аресту своего покровителя, они толкнули простой народ на
мятеж. Надо обещать народу, что мы накажем богачей и продажных чиновников,
а имущество их вернем народу и государю, и все успокоится.
Все в ужасе попрятали глаза.
Господин Чареника перестал думать о яичном пироге и начал думать о
гобеленах в кабинете господина Нана, которые могли бы вернуться народу, и
ему, Чаренике, как части народа, но тут же сообразил, что гобелены из его
дворца вернутся народу вместе с гобеленами господина Нана, мысли его
запутались, как цифры в отчете, он не знал, что думать и стал молиться.
А потом он поднял глаза и увидел, к своему изумлению, в руках Арфарры
грязную книжечку, и узнал в ней некий памфлет о народовластии, который в
свое время так разгневал Нана, что министр топтал его ножками, при этом
изволил кричать: "Повесить гадину".
- Прежде чем писать за народ манифесты, - промолвил Арфарра, -
следует прочитать те, которые пишет он сам.
И Арфарра помахал перед членами совета памфлетом, прогневавшим Нана,
что такому человеку, как Арфарра, было, конечно, нелегко, ибо для него
памфлеты отличались от указов тем же, чем фальшивые деньги от настоящих.
- Народ, - продолжал Арфарра, - потребует всего, что предлагал в
своей речи господин Нан и всего, что хотел заговорщик Андарз, только
Андарз требовал от государя назначить министров только с согласия
Государственного Совета, а народ потребует от государя назначать министров
только с согласия выборного совета всей земли.
Этим дело, однако, не ограничится. Народ разграбит ваши дома и
потребует суда над вами. Ваши рабы возьмут себе ваших жен, ваши должники
сожгут вас на кострах из долговых расписок; и они выберут в совет всей
земли того, у кого шире глотка и бесстыдней глаза; а господин Шимана, для
укрепления своей власти, разрушит все храмы, кроме храмов Единому, и
сожжет все книги, где упоминаются старые боги. Только один человек может
это предотвратить.
Народ, - сказал Арфарра, - требует возвращения господина Нана. Почему
бы не выполнить требования народа?
"Я был прав, - подумал Чареника, - они сговорились за счет моей
головы".
Занавес в конце зала распахнулся, и из-за него выскочил государь
Варназд. Чиновники попадали на колени. Варназд подлетел к столу, стукнул
кулаком и закричал:
- Най - негодяй! Он обманывал меня!
На щеках государя были красные пятна, он был взбешен. Каждый лавочник
имеет право бросить неверную жену: а государь не имеет права казнить
плохого министра?
- Нан, - снова закричал Варназд, - интриган! Почему, когда он казнил
Ишнайю, народ только радовался? Я сегодня же отрублю ему голову!
- Государь, - вскричал Чареника, тыча пальцем в Арфарру, - этот
человек три часа совещался с Наном: они сговорились за счет блага народа!
Арестуйте его!
Варназд заколебался. "Великий Вей! Какие неподходящие минуты выбирают
эти люди для ссор", - пронеслось в его голове.
- Государь, - громко сказал Арфарра, - если вы сегодня отрубите
голову Нану, то через месяц народ отрубит ее вам.
Наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздался печальный звон:
это особый чиновник, приставленный к лампе в виде стеклянного солнца,
наполняемого маслом, выпустил лампу из рук: солнце разбилось и потухло, и
масло вытекло безобразной лужей.
"Этот человек не пробыл во дворце и недели, а успел мне наговорить
столько гадостей, сколько Нан не сказал за всю жизнь", - печально подумал
государь. Повернулся и тихо пошел из зала. В раскрытых дверях на галерею
томился рыжий варвар. Сапоги его были в грязи, и он не решался войти.
Государь брезгливо скосил на сапоги глаза и спросил:
- Где Киссур? Я приказал ему наказать мятежников.
Варвар тоже уставился на свои грязные сапоги, ужасно застеснялся и
пролепетал:
- Он убит. Мятежники взяли наружную стену. А Нан, говорят, с ними и
читает в префектуре свой доклад.
На второе утро восстания собор красных циновок переселился в
городскую префектуру, и туда же явились разные люди, иные - от цехов, а
иные - поэты в душе. Эти люди тоже называли себя представителями народа,
но, по правде говоря, их никто не выбирал, а они сами пришли.
Собор постановил называть себя Добрым Советом, а Государственный
Совет во дворце оказался Злым Советом.
Добрый совет принялся разрешать множество вопросов: от отношений
между варварами и горожанами до вопросов о бесах, выпущенных Арфаррой на
улицы города. Иные из бесов было пойманы и повешены для проверки, но после
повешения они оказались людьми. Сразу стало ясно, что Арфарра
изменническим образом подослал этих людей, чтобы спровоцировать народ к их
повешению.
К вечеру Добрый Совет стал сочинять верноподданническое прошение.
Сочинить прошение и одному-то глупому чиновнику нелегко, а шестистам умным
людям в шестьсот раз труднее. Но толпа, окружившая префектуру, запретила
этим людям расходиться, и они поклялись, что не разойдутся, пока не
напишут прошение. Они сидели всю ночь в возрастающем возбуждении, и то,
что они начали сочинять вечером, называлось прошением, а то, что они
сочинили утром, называлось конституцией.
Прошение, оно же конституция, вышло таково:
Государь должен вернуть обратно первого министра Нана и впредь не
назначать министров без Доброго Совета всей ойкумены а до его созыва - без
одобрения настоящего собрания.
Простого человека должен судить не чиновник, а Бог. Мнение Бога
совпадает с единогласным мнением десяти присяжных.
Всякий человек есть Храм Божий, и право храмового убежища должно быть
распространено на любой частный дом. Чиновники не имеют права входить в
дома без особого на то ордера.
Эра торжествующего добра есть эра свободы, а законное владение
собственностью есть первое условие свободы.
Святой Лахут послушал, плюнул и сказал:
- Народ, тебя обманули! Не такою видел наш основатель эру
торжествующего добра!
Погрозил кулакам и покинул Добрый Совет.
Да, было еще такое предложение, что действие конституции не
распространяется на врагов конституции, но его провалили абсолютным
большинством.
А с Киссуром было вот что:
Всю ночь Киссур провел на стене. Он обнаружил, что оборонительные
снасти испорчены временем и жадными людьми, и что кто-то украл со стены
знаменитых серебряных гусей, и заменил их деревянными, крашеными
серебряной краской: куда было таким гусям поднять тревогу!
По приказу Киссура и Арфарры в верховьях левой реки разбили шлюзы.
Затопило низины в государевом саду и лавки за наружной стеной. Многие
лавочники утонули, не желая расставаться со своим добром. После этого
Киссур приказал сжечь все, что выступало из воды. У жителей отобрали
кувшины и котлы, и Киссур велел смешивать в них особые зелья, секрет
которых передавался в его роду из поколения в поколение. В эти зелья
входила нефть, сера, селитра и еще некоторая толика различных трав,
приготовленных с надлежащими заклинаниями.
По внешней кромке стены растянули сеть с крючками и колокольчиками, и
такую же сеть сбросили в воду. Чареника, узнав об этих приготовлениях,
сказал:
- Против горстки оборванцев этот человек собирается сражаться так,
будто его осаждает стотысячное войско! Тот мятежник в душе, кто не верит в
силу государева слова!
На душе у Киссура было страшно и пусто.
Киссур много думал о том, что случится после его доклада государю, но
он никогда не думал, что через три дня после его доклада дворец будет
осажден бунтовщиками. Известно, что народ восстает, когда богачи выпьют
его кровь и высосут мозг; зачем же восставать, если богачей обещали
искоренить? Киссур понимал, что тут - подкуп и козни богачей, а народ
обожает государя, тем более что так сказал сам государь. Но он понимал,
что внешней стены не удержать, и каким образом государь этого не видит?
К утру лавки догорели, и сквозь дым на противоположном берегу стали
видны повстанцы.
Киссур собрал своих людей и сказал, что штурм будет здесь, и чтобы
его дружинники не тявкали, а помнили, что убитый в спину становится
барсуком, а павший в бою пьет вместе с предками в хрустальных садах.
Городские стражники было большей частью пожилые люди с пятью детишками и
лавкой в слободе. Речь о барсуках и садах не особенно запала им в душу, и
Киссур велел накормить их хорошим мясом.
Тем временем на другом берегу канала люди Лахута в красных повязках
стали жечь благовония и ставить понтонный мост. Но мост строили скорее по
законам революционного энтузиазма, нежели по законам физики. От множества
людей он подломился и стал тонуть. Варвары захохотали, а Киссур поджег
серебряного гуся, и тот, к ужасу толпы, стал гореть. Гусь горел, люди
тонули, а потом Киссур спихнул пылающего гуся им на головы и закричал:
- Скорее этот гусь взлетит обратно на стену, чем вы возьмете дворец!
Красные циновки были люди верующие и перепугались от такого заклятия.
Через два часа ко дворцу подошли отряды парчовых курток во главе с их
прежним командиром, министром полиции Андарзом. Андарз сказал им, что
варвары захватили в плен государя, и его надо освободить.
Народ приветствовал появление Андарза восторженными криками: лучший
полководец империи, Андарз, бил и ласов в Аракке, и рогатых шапок за
Голубым Хребтом, и аломов он тоже бил, в их поганых горных гнездах.
Загремели барабаны и флейты, Андарз выехал вперед, к самому берегу канала.
На мятежном военачальнике был боевой кафтан, крытый синим шелком. На одной
стороне кафтана были вышиты единороги, на другой - драконы. Вслед за ним
несли знамя, украшенное узлами и языками пламени. Шлем свой Андарз снял и
отдал оруженосцу, а голову повязал красной парчовой повязкой. В руках у
него был зеленый шелковый свиток, намотанный на сандаловый валик -
городская петиция.
Киссур вышел на самый край стены, в алых боевых доспехах и шелковом
плаще, поверх которого сверкали на солнце рукояти двух секир, самца и
самочки.
- Сударь, - закричал Андарз, - зачем ненужное кровопролитие? Умоляю
пропустить петицию к государю!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг