Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках, и жена коменданта
встала на колени перед узником с вышитым полотенцем, в обеденный зал без
стука вперлись десять человек в кафтанах городской стражи. Они объявили,
что пришли от имени господина Киссура и господина Арфарры, и они ничего
плохого не хотят, а хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут же бывшего
министра посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос, а
тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.
Можно ли описать отчаяние благородного семейства! Жена коменданта
плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант кланялся, как заводной
идол, которого возят по праздникам, и беспрестанно повторял, что таково
распоряжение Арфарры, и нет ли у господина министра особых просьб. Нан
подергал рукой в железном кольце и сказал:
- Я, увы, изнеженный человек, и видел много раз, что эти кольца
совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?
Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую скатерть;
тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В гостиной воцарился
совершенный бардак, и только Нан и командир варваров любезно улыбались
друг другу. Потом стражники стукнули хохлатыми алебардами, проволокли
узника по коридору и сунули за дверь в каменный мешок.
В камере похвальная сдержанность слетела с бывшего министра. Он
катался, сколько позволяла цепь, и бился головой об стену. Он сшиб
каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы сшиб что-нибудь
другое, но табуреточка была единственным предметом обстановки в камере,
если не считать кучи соломы в углу. Он называл государя Варназда такими
словами, которые мы никак не решимся привести в нашем повествовании. От
крайнего возбуждения министр перешел на родной язык, стоит надеяться,
оттого, что по-вейски у него язык бы не повернулся ругать государя
площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже заснул.
А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не мог
быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он держал неяркий фонарь в
виде шелкового персика на ветке. В камере было темно, клейма на лбу
Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было одет в малиновый кафтан с
четырьмя рукавами, два рукава для рук и два - для почета. На одной стороне
кафтана были вышиты пеликаны, на другой - олени. На голове у него была
круглая шапочка, стянутая черным шнурком, и расшитая золотыми
трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.
Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал минут
пять, потом выбился из сил и сказал:
- Вы - и финансы! Великий Вей, это действительно смешно. Что вы
знаете о деньгах, кроме того, что они были учреждены государством, дабы
подданным было легче обменивать один товар на другой товар? И что есть
негодяи, которые вместо того, чтобы менять деньги на товар, заставляют их
рождать другие деньги, и тем извращают их предназначение?
Арфарра стоял молча и глядел на бывшего государева любимца сверху
вниз. Он представлял себе этого человека совсем по-другому, и уж никак не
ожидал, что тот настолько потеряет себя. Арфарра и сам испытал не меньшее
падение. Что ж! Если тебе выбили зубы - это еще не повод плеваться на
людях. Однако это и хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу,
пересадив его из атласной постели в гнилую солому, значит, он много
отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.
А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:
- Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке списки справедливых цен?
Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены на все выросли
втрое...
- Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.
- Например?
- Например, должность письмоводителя в дворцовой канцелярии раньше
стоила двадцать тысяч, а теперь - три.
Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя. "Ба, -
подумал он, - если у меня и был шанс остаться в живых, то я этот шанс
упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"
Арфарра помолчал и сказал:
- В городе будет бунт.
- Вот как? А причина?
Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил плащ
и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.
- О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить по-разному.
Можно сказать так: "В правление господина Нана всякий сброд стекался в
столицу. Эти люди не приносили пользы государству, добывали деньги
торговлей и мошенничеством, покупали акции Восточной Компании, заведенной
господином Наном. Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага ценой
в один ишевик продавалась за двадцать ишевиков. Это было безумие, и
кончиться оно могло только катастрофой".
Можно, - продолжал Арфарра, - доложить так: "Господин Нан поощрял
богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить
налоги, закладывались за богачей. Тысячи маленьких людей в столице
работали на богачей, а не на государство. Теперь богачи, ужаснувшись
аресту негодяя, велели работающим на них восстать".
Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:
- А можно доложить так: "Господин Нан вселил в людей надежду. Люди
покупали бумаги полугосударственной компании, которая собиралась выполнить
то, что пятьсот лет не могло сделать государство, и цена, которую они
платили за акции, была ценой доверия и надежды этих людей. Если это
называть безумием - то тогда всякое доверие к государству надо называть
безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей
оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на десять акций, и
красильщик, который купил эти акции вместо новых башмаков дочке...
- Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?
- Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо очевидных
расхождений между вами и партией Мнадеса существуют еще и неочевидные
расхождения между вами и господином Чареникой. Вы полагаете необходимым
обеспечить безопасность собственника и поощрять его вкладывать деньги в
необходимую государству коммерцию. Господин Чареника думает о реформах
несколько иного направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще
его отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его
возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во избежание этого
он предлагает учредить наем пожизненный, и даже с передачей работника по
наследству. Для такого рода рабочих есть старое хорошее слово "раб", но
господин Чареника предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того,
господин Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон
не должен принимать во внимание его свидетельства против господина.
Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на Арфарру.
"Умен, сволочь, ах как умен! - думал он. - И, упаси господь, совершенно
бескорыстен!" Тут же вспомнилось из засекреченного отчета Ванвейлена:
"Этот человек был способен на все, если дело шло не о его собственном
благе".
- Притом, - продолжал Арфарра, - господин Чареника, - редкий болван.
Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем аресте, Чареника
продал свою долю, что принесло ему пятьдесят миллионов, не меньше. Но
этого ему показалось мало. Он через агентов ввел в заблуждение "красные
циновки", и Шимана Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил акции,
полагая, что они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во
внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу самой
сильной в стране еретической секты!
Нан перевернулся лицом вверх. "Так! Он сейчас, наверное, скажет: "Вы
же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии! Меня
оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе Ламассе то же,
что вы сейчас по всей ойкумене." Или нет. Если он по-настоящему умен, он
скажет: "Четверть века назад я был идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими
реформами". Но скорее всего он скажет первое, потому что он не так уж
умен: он сумел заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из
него тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой
Ванвейлен".
Арфарра наклонился прямо над Наном: концы его расшитого плаща слегка
хлопали от сквозняка, золотые глаза горели безумным светом:
- Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? - сказал
Арфарра. - Меня оклеветали. Покойная государыня прямо-таки обожала
обвинять людей в противоположном. Шакуников представили колдунами, меня -
противником частной собственности!
- Да, - насмешливо перебил Нан, - теперь понимаю, отчего вас четверть
века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по вашему приказу
смыло водой, за то, что он не пожелал присоединяться к империи, где нет ни
"твоего", ни "моего"...
- Это не так, - сказал с тоской Арфарра, - вам, клянусь, неизвестны
обстоятельства. Откуда вы вообще...
Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан,
действительно вряд ли знал подробности той варварской истории, зато Дэвид
Стрейтон знал их неплохо.
- Я вам не ламасский бюргер, - зашипел Нан, осознав, что сделал
непростительную ошибку, - одну и ту же шутку не шутят дважды! Что вы
хотите?
- Я хотел бы, - сказал Арфарра, чтобы вы по-прежнему оставались
первым министром.
- Рад видеть, - насмешливо отозвался узник, - что наши заветные
желания совпадают.
- Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта - сказал с тоской
Арфарра. - Нет ничего легче, чем совратить чиновника. Ваши друзья во
дворце - теперь мои друзья. Но ваши друзья в городе не верят мне, потому
что это собственники, а не чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами
еще не знают, что восстанут, потому что нет никого трусливей собственника,
но я это знаю. Государь не желает и слышать о вас, - я рискую всем, но я
готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как вы мне скажете. Я
пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю находящиеся в частных руках
акции Восточной компании, продав государственные земли: Шимана заставил
меня ждать два часа в передней и хохотал после моего ухода! Я хочу, чтобы
мы встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не будет, будет
бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах государя.
- А вы, - самым серьезным тоном сказал Нан, - увидите себя
вынужденным в третий раз в жизни задушить те самые реформы, за которые
всегда были в душе.
Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он сидел там довольно
долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и две пары любопытных
крысиных глазок выставилось из-под соломы. Свет от персикового фонаря не
достигал Арфарры, и Нану показалось, что старый колдун куда-то пропал,
оставив вместо себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.
- Я зря вам солгал, - вдруг послышался голос Арфарры. Крыса испуганно
брызнула в норку. - Четверть века назад я был виновен в самом страшном
пороке - глупости. Я заслужил не ссылку, а топор. Мне следовало бы
покончить с собой, если б не одно обстоятельство, невероятное и сейчас
несущественное. В городе будет бунт. Помогите стране!
- Я вам не верю, - сказал Нан. - Вы хотите использовать меня, а потом
отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь последним.
Арфарра долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:
- Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же. Полагаю,
нет ничего, что могло б доказать мою искренность?
- Именно так.
- Что ж, господин Нан. Как вы понимаете, мне будет трудно уцелеть без
помощи. Помочь мне можете либо вы, либо господин Чареника. Право, мне
жаль, что придется просить помощи у господина Чареники. Куда вы, однако,
дели документы из своего знаменитого сундучка?
- Я отдал их Чаренике.
- Я поймал за руку сына Чареники, когда он крал сундучок, и он
выронил со страха душу, так как я ему показал какую-то бумагу из своего
рукава. Но сундучок был пуст.
- Как пуст, - вскричал Нан, выкатывая глаза, - значит, кто-то
добрался до него раньше!
- Вы лжете хуже меня: попробуйте еще раз.
Нан засмеялся со своей соломы и сказал:
- Когда правитель осведомлен о всем зле, которое творится в
государстве, это приводит к неверным шагам.
Арфарра хлопнул в ладони: вошло трое варваров. Арфарра кивнул на
бывшего министра и сказал:
- Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и спрашивайте,
пока он не ответит.
Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл глаза.
На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник приподнял
голову с соломы и сказал, что не хотел бы лишать государственных свиней
причитающегося им корма. Стражник сказал, что всех так кормят, и что
господа Руш и Ишнайя кушали так же. Нан замолчал, но тут прибежал
комендант, плюнул в миску, сгреб бывшего министра за волосы и стал купать
его в этой миске. Бог знает, что на него накатило: может, Нан когда-то не
подписал его племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.
11
Мир наш - вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто
великие события происходят от ничтожных причин.
В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста, а
комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к рынку в
сопровождении бичующихся и толпы. На одном из перекрестков он заметил трех
черных псов, рывших лапами землю, и, будучи человеком проницательным,
воскликнул:
- Это божий знак! Третий день они здесь роют!
Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и
выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой. Зверька
обрили, чем-то страшно искололи, и бросили под землю умирать. Люди
заволновались от сострадания.
Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:
- Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!
Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу в реку,
но тот завопил, что он ни в чем не виноват, и продает таких клеток в
неделю десять штук, и что на каждой клетке у него есть номер, и он
записывает номер и покупателя в кожаную книгу. Посмотрели клетку и
прочитали номер. Сличили запись в книге и прочли, что клетка была продана
сотнику-варвару по имени Радун. Все оцепенели.
- Братцы, - закричал какой-то оборванец, - ведь варвары этой
мангустой навели порчу на наши акции: все три дня, пока мангуста подыхала
под перекрестком, курс падал.
Толпа пришла в ужас от этой новости.
Люди бросились к пятой управе и стали требовать Радуна. Шум стоял
такой, что, казалось, раскололись небо и земля. Радун ни в чем не
признавался, а в доказательство невиновности показал на пять тысяч акций
Восточной Компании, которые теперь стоили меньше подписи казненного. Толпа
озадачилась, и кое-кто сообразил, что они вломились в казенную управу,
что, по закону, означает бунт.
- Братцы, - орал Радун, размахивая сертификатами, - это кто же вас
надоумил бунтовать против государя?
Толпа вытолкнула на середину Лахута.
- Вязать его, - распорядился Радун.
Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:
- Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на перекрестке,
чтобы смутить народ!
Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:
- Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой мангустой
его извели!
- А кто же сидит во дворце? - обалдел сотник.
- Как кто? Оборотень!
- Да откуда ты знаешь?
- А во мне побывал дух мертвой мангусты!
Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку. С
Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом передумали и
отпустили. После этого наиболее благоразумные отправились домой закрывать
лавки, а наименее благоразумные отправились с кольями в варварскую
слободу, лавки грабить.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг