розовых.
- За сто пятьдесят.
- Тут написано - сто.
- Это номинальная стоимость, - сказал трактирщик. - Я покупал за сто
пятьдесят. А неделю назад они уже стоили триста пятьдесят. А сегодня, за
день перед докладами, все четыреста. И все равно покупают, потому что
после докладов они будут стоить еще дороже.
Киссур усмехнулся.
- Тьфу на тебя, - сказал он, вот тебе бумажные деньги не нравятся. А
ведь это даже не деньги, а так... Ведь эта бумажка сколько хочет, столько
и стоит. А если она завтра и гроша не будет стоить?
Хозяин побледнел.
- Это на тебя тьфу, колдун, - закричал он. - Вот я стражу позову за
поносные слова о министре!
Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме лавки стоял пожилой
уже городской стражник в зеленом шелковом кафтане с широким поясом,
украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, - коротким и длинным, и в
шапке с серебряными бляхами, - Алдон!
Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы: он был
там начальником над строго наказанными. Сделал это Алдон потому, что отец
его был дружинником отца Киссура, Марбода Кукушонка, а вассальные связи
сохраняются в трех жизнях и трех поколениях. Обычная городская стража
состояла сплошь из аломов, а "парчовые куртки", тайная полиция, почти
сплошь из вейцев, так что при необходимости их легко было использовать для
наказания друг друга.
Киссур и Алдон обнялись и сели за стол. Алдон незаметно поцеловал
Киссуру полу куртки. В харчевне они веселились часа два, а потом пошли на
рынок.
На рынке кукольник давал представление. Пьеса была старая, о
чернокнижнике Баршарге и справедливом чиновнике Арфарре. Что же до сюжета
пьесы, то он был еще старей и взят из рассказа времен Пятой Династии.
Поэтому о мятеже Баршарга в пьесе особенно много не говорилось, а
говорилось о том, как чернокнижник Баршарг сделал помост, запряженный
коршунами, и начал летать на нем в гости к государевой дочке, выдавая себя
за Парчового Бужву. Дочка понесла, все во дворце были в восхищении.
Арфарра, справедливый чиновник, один усомнился, что бог способен на
нечестивые поступки и установил, что все это проделки колдуна. После этого
Арфарра предложил Баршаргу доказать, что он бог, и долететь на своем
чудесном помосте до неба, а не до государевой дочки. Баршарг запряг
коршунов в помост, и коршуны взлетели, увлекаемые кусками мяса,
болтающимися над ними, но, по прошествии некоторого времени, устали и
начали падать.
Пьеса была старая, однако конец кукольник учредил новый. Бог Бужва,
увидев Баршарга на падающем помосте, ужаснулся и сказал: "Нехорошо будет,
если этот человек, который выдает себя за меня, расшибется о землю, -
пройдет слух, что я помер, и мне перестанут приносить жертвы". Бог вдохнул
новые силы в коршунов, и они долетели до неба, и там Баршарга принял
Небесный Государь и вручил ему золотую печать. Тут, однако, наперекор
самим богам, вмешивался Арфарра, крал у Баршарга золотую печать, хитростью
губил его и тряс его головой. Так что, хотя пьеса была старая, Арфарра
выходил почему-то мерзавцем, а мятежник - богом, и даже получалось, будто
до неба и в самом деле можно долететь. Уважаемые читатели! А что хорошего
во временах, когда людям внушают, будто до неба можно долететь? Ведь как
людям внушают, так оно и случается.
После представления Киссур подошел к кукольнику.
- Сдается мне, - сказал он, усмехаясь, - что в провинции ты играешь
пьесу с совсем другим концом.
- Друг мой, - вздохнул кукольник, - как же я могу говорить одно и то
же в деревнях и на столичном рынке, если публика разная? Это же ведь не я
сочиняю - это публика сочиняет, а я смотрю, как они расположены сочинять,
и дергаю за веревочки. Я бы, конечно, мог играть по-старому, но ведь это
уже не будет пьесой, потому что ее никто не будет смотреть. А если ее
никто не будет смотреть, то мне и платить никто не будет.
- Да, - вздохнул Киссур, - это ты прав, потому что если тебе не
платят, то вряд ли ты хороший поэт.
Киссур и Алдон пошли прочь меж ларьков и палаток: визг, толкотня.
Киссур заметил новую моду: носить на поясе кошель там, где раньше носили
печать или меч. Некоторые молодцы щеголяли с кинжалами, но носили их так,
словно это женский кокошник.
- А тебе, Алдон, понравилось? - спросил Киссур.
- Чего я не выношу в вейцах, - сказал старый варвар, - так это то,
что они всегда норовят облить противника грязью. Какой же Арфарра-советник
негодяй, если он - противник твоего отца? Противники негодяями не бывают,
негодяями бывают только люди подлого состояния.
- Да, - промолвил Киссур. - А Арфарра-советник жив. Я его видел.
Алдон от удивления засунул палец в рот. Что Арфарра жив, это
возможно, слухи такие были. Но как это он жив, если сын Марбода его видел?
- Я был ранен, - продолжал Киссур, - и он меня спас. А потом его
из-за меня арестовали, и теперь он в столице. Ты не мог бы узнать, где?
Алдон помолчал и сказал осторожно:
- Кстати, первый министр очень хочет тебя отыскать. Не знаю, однако,
зачем ты ему нужен.
Киссур усмехнулся и ответил:
- Ему не я нужен, а моя голова. С чего бы это? Не знаю.
На следующий день Алдон и Киссур встретились, как было договорено, на
седьмой линии. Киссур сразу увидел, что дело плохо, потому что Алдон
жмурил глаза и косил ими вбок.
- Я узнал, - сказал Алдон, - это что-то нехорошее дело. Говорят,
привезли какого-то человека, и Шаваш в Харайне чуть не сломал голову,
пытаясь его заполучить, но все кончилось ужасной сварой, а в столице его
перехватили люди Мнадеса. Поэтому, во-первых, если он жив, то сидит не в
городской тюрьме, а в дворцовой, и тут я ничем помочь не могу. Ты знаешь,
я честный человек, и держусь, как подобает, в стороне и от чистой клики
господина Нана, и от грязной клики господина Мнадеса. Но мне сказали, что
поднимать вопрос об этом человеке значит услужить господину Мнадесу, а я
ни за что на свете бы не хотел, чтобы первому министру донесли, что я
услужил господину Мнадесу.
Алдон помолчал и добавил осторожно:
- Ты знаешь, Киссур, я тебе помог против того первого министра, и
против пяти богов и семи бесов согласен помочь. Но я бы не хотел
становиться поперек дороги господину Нану.
Господину Мнадесу, главному управителю дворца, было пятьдесят восемь
лет. Это был человек скорее упитанный, нежели толстый, с необыкновенно
доброжелательными серыми глазами, большой охотник до кошек, мангуст,
молоденьких девиц и государственной казны.
Любя давать советы и будучи человеком простосердечным, господин
Мнадес охотно делился с близкими людьми секретом своего возвышения.
- Я закончил лицей Белого Бужвы еще при государе Неевике, и тут же
меня послали с продовольственной помощью в провинцию. Нас было четверо,
чиновников, посланных с этим заданием. Мы договорились и завладели, я
думаю, не меньше чем половиною отпущенного этим бездельникам.
Один мой товарищ стал на эти деньги кутить и нанимать певичек; другой
оформил незаконный дом, а после перепугался и раздал оставшееся нищим и
монахам. Третий все эти деньги сберег и внес их, как пай, в несколько
более или менее незаконных предприятий. Что же до меня, то я предпочел
раздать их частью местным чиновникам, частью же послать в столицу. Когда
недостача раскрылась, моих товарищей арестовали, и больше ничего
замечательного о них не стоит говорить. Меня же подозрение почти не
коснулось, и, будучи всюду известен как человек благородный и благодарный,
я вскоре переехал в столицу.
Собеседник господина Мнадеса обычно кивал, выслушав назидательную
историю, и в следующий раз являлся с подарком втрое более роскошным, и
редко бывал разочарован в просьбе.
Господин Мнадес полагал, что Нан ему обязан карьерой, и это было
совершенной истиной. Господин Мнадес знал, что без малого два года назад
государь предлагал Нану вообще упразднить должность Мнадеса, и что Нан
почтительно воспротивился. Господин Мнадес тогда даже растрогался...
Действительно, и Мнадес, и дворцовые чиновники остались на местах. Но
как-то вдруг приемная Мнадеса стала пустеть, каналы управления потекли
через шлюзы иных должностей. Нан никого не увольнял: Нан учредил
Государственный Совет, ввел новые должности: через них-то и стало
управляться государство. А дворцовые назначения вдруг оказались, как
пустая скорлупка рака-отшельника, как молоточек, не задевающий струну, как
прощальный блеск падающего на землю кленового листа. О, мимолетность мира!
И хотя бы этот негодяй искоренял дворцовые должности! Нет - он
предложил Мнадесу их продавать, и Мнадес, как болван, попался в ловушку! В
короткое время казна получила от этой продажи сорок миллионов единорогов
(должности покупали жадные до признания новобогачи с короткими пальцами и
жадными сердцами), а сами должности вдруг превратились в пустые титулы!
Казна оказалась в выигрыше, новые богачи, вдруг признанные Залой Ста
Полей, оказались в выигрыше, а он, Мнадес, совсем пропал!
Безо всякого труда Нан нарушил основной принцип управления
государством, согласно которому одна и та же вещь должна быть и запрещена,
и предписана, - запрещена дворцовым чиновником и разрешена
государственным: ведь когда одна и та же вещь и запрещена, и предписана,
тогда единственным законом становится воля государя.
Но и этого было мало.
Все хорошее народ приписывал Нану, все дурное Мнадесу, а "красные
циновки", у которых в мире тоже два начала, бог и дьявол, изъяснялись и
вовсе срамно. Нижний Город был завален памфлетами о дворцовых нахлебниках.
Особым успехом пользовался памфлет под названием "сто ваз", часть которого
мы помещаем в приложении. У господина Мнадеса была дивная коллекция
ламасских ваз. Памфлет "сто ваз" состоял из ста рассказов, а каждый
рассказ - из двух частей. В первой части ваза описывала свое тонкое
горлышко, нежные бока и тяжелые бедра, украшенные всеми восемью видами
драгоценных камней, а во второй части объясняла, каким именно способом
стяжал ее господин Мнадес, и каждый способ был занимателен, но непристоен.
Конца у памфлета не было. Автор обещал опубликовать конец после государева
дня. Полиция плохо арестовывала этот памфлет, потому что автором его был
министр полиции Андарз.
А месяц назад случилось следующее. Господин Мнадес устраивал
торжественный прием в пятый день шим. Вдруг стало известно, что господин
Нан тоже устраивает прием в пятый день шим. Господин Мнадес заколебался и
перенес прием на седьмой день шим. И что же! Господин Нан тоже перенес
прием на седьмой день шим. В седьмой день шим улица перед домом первого
министра была забита экипажами, горели плошки, и наряды женщин были как
цветы и луга; а господин Мнадес провел этот день, можно сказать, в
одиночестве.
На следующий день господин Мнадес в зале Ста Полей подошел к министру
просить у него прощения за то, что вчера не явился к нему на прием. Первый
министр оборотился и сказал с улыбкой:
- Как-то господин Мнадес, вы выбранили меня за то, что я по
нечаянности забрызгал вам воротник соусом, а сегодня вы осмелились явиться
в залу Ста Полей с воротником, прямо-таки в сплошных пятнах!
Господин Мнадес в ужасе схватился за круглый кружевной воротник: тот
был белый и чистый.
- Помилуйте, на воротнике ничего нет!
- Неужели, - сказал Нан и стал спрашивать стоящих рядом чиновников. И
все чиновники по очереди стали говорить, что первый министр всегда прав! В
этот миг вошел государь. Мнадес упал на колени:
- Государь! Есть ли у меня пятно на воротнике?
Государь изумился. Чиновник что-то зашептал ему на ухо. Государь
улыбнулся, как породистый котенок, и сказал:
- Конечно, прав господин первый министр.
И министр полиции Андарз крякнул и заметил своему соседу:
"Несомненно, что я конфискую его коллекцию, а не он - мою".
Господин Мнадес, вовсе того и не желая, оказался в центре оппозиции.
Он охотно соглашался с теми, кто считал, что нынче нарушены все принципы
управления, и что в государстве не должно быть трех разновидностей
разбойников, как-то - взяточников, землевладельцев и торговцев.
Мнадес страдал от обиды. Нан расчистил себе его же, мнадесовыми,
руками путь к власти, был почтителен. Теперь было ясно, отчего министр не
принял его отставку полтора года назад: знал, знал негодяй и прохвост, что
все реформы приведут к бедствиям и упущениям; и хотел свалить все бедствия
и упущения на Мнадеса!
Мнадес стал противиться реформам, и только потом сообразил, что Нану
того только и надо было!
Нан и министр полиции умелыми слухами и памфлетами разбередили
народное воображение. Народ требовал казни Мнадеса и упразднения дворцовых
чиновников. Министр полиции Андарз собрал через соглядатаев им же
посеянное народное мнение и сделал к Государеву Дню доклад, и этот доклад
был заключением к его собственному, как уверяли, памфлету о "Ста Вазах".
Господин Мнадес не знал, что делать, и каждый день молился. То ему
казалось, что можно будет обойтись взаимной уступчивостью. То он
спохватывался, что взаимной-то уступчивостью Нан его и стер в порошок...
Он готов был ухватиться за любую соломинку.
- Посмотрите, какая нелепица, ваша светлость, - сказал как-то
секретарь господина Мнадеса, поднося ему на серебряном подносе анонимное
письмо. Письмо извещало, что господин Нан выследил и приказал доставить в
столицу, с такими-то двумя стражниками, живого аравана Арфарру.
- Да. Это нелепица, если не ловушка, - сказал Мнадес. Несчастный
мученик давно мертв: надо это проверить.
Так-то, разумеется, чтобы проверить нелепицу, трое человек из
внутренней дворцовой стражи встретили парчовых курток с Арфаррой у
полосатой пристани и препроводили их во дворцовую тюрьму. Парчовые куртки
обиделись и засуетились: на бумагах расписались трижды, и теперь уже вряд
ли можно было защемить узника, если будет удобно.
Вечером два охранника, Изан и Дутта, зашли посмотреть на нового
заключенного. Это был высокий старик, необыкновенно тощий, грязный и
седой, в балахоне цвета унавоженного снега и с огромными желтыми глазами.
Старик спросил у них воды помыться. Изан справился, есть ли у старика
деньги или родня. Денег и родни не было.
Надо сказать, что раньше в дворцовой тюрьме сидели, можно сказать,
все столпы государства, место стражника в ней стоило тысячу розовых, -
такие высокие были доходы от страждущих родственников, - и от
несправедливости в ответе старика Изан чуть не заплакал.
- Ах ты негодяй, - вскричал он, - совсем всякую дрянь нам стали
сажать!
Стражник Изан перевернул алебарду и хотел тупым кончиком побить
старика, но стражник Дутта на первый раз его остановил.
- Невеселый у тебя товарищ, - сказал старик, - что у него, - с
чахарским братом беда?
Изан замер: откуда этот колдун догадался про чахарского брата? А
Дутта ответил:
- Да, беда. У него брат, знаешь ли, сделался мелким торговцем,
привозил из Чахара соленую белоглазку. А недавно все крупные торговцы
рыбой, из "красных циновок", сговорились и у всех четырех ворот белоглазку
скупают не больше одной желтой за кадушку. Покупают втридешева, продают
втридорога. Брат попытался продать сам: рыбу унесли, зонтик сожгли, а
брата порезали.
- Говорят, - сказал Изан, - при Золотом Государе государство не
давало в обиду мелких торговцев и само все скупало у них по справедливой
цене.
- Это, значит, лучше? - спросил желтоглазый. Странное дело: он еще
ничего не сказал, а как-то уже было немыслимо его ударить.
- Конечно, лучше, - сказал стражник Изан.
- Но ведь, - усмехнулся лукаво старик, - крупные торговцы платят
серебром, а Золотой Государь, говорят, платил удостоверениями о сдаче
товара, и на эти удостоверения потом ничего нельзя было купить.
- Все равно лучше, - сказал Изан. Государь есть государь. Если он
делает мне беду, то бескорыстно. А частному лицу на моей беде я наживаться
не позволю.
Тут снаружи послышались крики. Захрустели запоры: в камеру вошел один
из секретарей господина Мнадеса, управляющего дворца. Секретарь был в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг