- Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам
другую, - и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца
Падашны?
Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно
сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к
настоятелю храма Шакуника и спросил:
- А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил
вам за зерно?
- Я уже ответил вам, - сказал настоятель, - что никакого зерна храм
бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что
эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.
- Каком?
- На условии, что вас отдадут нам.
Даттам поднял брови.
- Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам, чтобы
скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо храма
Шакуника.
- Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! - запротестовал
молодой бунтовщик.
- Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, - вмешался
Харсома, - никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг
требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата. Твой дядя,
наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых, а если
собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на
каждое из имен не придется и по половинки капли...
- Говорило сито иголке - у тебя на спине дырка, - презрительно
пробормотал Даттам.
Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.
Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды из
тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад изобилия. Бывший
первый министр от досады помер.
Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то золотоглазого
оборванца и обул его в государевы сандалии. Наконец, сдался Даттаму и
Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь. Господин Арфарра, однако, обманул
доверие экзарха, молвил: "Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода", -
и приказал зарубить вора.
Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День. Расцвели на
улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и медом; и бродили по
улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.
Было, однако, невиданное: по всей провинции ходил корабль на
деревянных гусеницах - золотые борта, серебряные весла. Слова при корабле
были такие: Государь - корабль, народ - море. Хочет - несет, хочет -
опрокинет... А секретарь Арфарра ухитрился даже небо раскрасить надписями:
это тогда в Варнарайне впервые стали пускать шутихи и ракеты.
Экзарху же доложили: "В древности Золотой Государь взошел на Голубую
Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело".
Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного паланкина,
проделал весь путь на лошади, как простой чиновник, чтобы народ всегда
имел к нему доступ.
Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные шахты.
Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со слезами на глазах
молвил:
- Увы! Народ Великого Света после мятежа - как неоперившийся
жаворонок. Надобно его жалеть, - ибо, бывает, и жаворонок в неразумии
клюет кречета... Разве стал бы государь Амар преемником Золотых Государей,
если бы не помощь рудознатца Шехеда.
Помолчал и спросил у Даттама:
- А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?
На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник сказал:
- Нынче все наши мысли - о достижении мира и спокойствия. Когда в
государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как преумножить
собственное добро. Когда же в государстве царим смута и бунт, человек
думает о том, как завладеть добром ближнего. Поистине цель государя -
добиться, чтобы простые люди сохраняли нажитое и старались приумножить
его. Ибо чем больше в государстве богатых людей, тем богаче само
государство.
Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:
- Некогда ойкумена доходила до самого океана, а ныне океаном называют
маленькое озеро в государевом дворце! Государство расколото, и трещина
проходит через сердце наследника! Пока не восстановим целостность
государства, в нем будут непременно случаться беды, бунты и неурожаи!
Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:
- А вы что скажете о целостности государства?
Тот поклонился, оправил шелковый монаший паллий и ответил:
- Увы! Варвары кормятся с копья, мочатся с седла... Прежде надо
научить их жить не для войны, а для мира... Разрешите храму торговать с
королевством, - мы научим их уважать мирную выгоду, и они сами отдадут нам
земли.
Надобно сказать, что храм и раньше нарушал торговую монополию, но
тайком.
- А потом, - прибавил, поколебавшись, Даттам, - не все у варваров
достойно осуждения. Например, крестьяне их пребывают в бедности,
немыслимой для жителя ойкумены, однако ж не жалуются и не бунтуют.
- Почему? - быстро спросил экзарх.
- Потому что над ними - не чиновник с печатью, а сеньор с мечом.
Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы, и потому что нет
людей мудрых, учащих народ стоять за свои права... И поэтому, - сказал
Даттам, - хотя железо в стране варваров спрятано так же глубоко, как и
здесь, добыть его легче.
Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во мраке, и,
вздохнув, молвил:
- День сменяет ночь, и ночь сменяет день, и изо лжи рождается
истина... День, однако, сменяет ночь - чтобы на полях росли колосья.
Что-то же растет и в истории?
Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.
- Говорят, - сказал наследник, - деньги - те же знаки собранного
урожая. Почему же тогда не размножаются они, как зерна? Говорят: в
древности государев лик рисовали на монетах, и деньги размножались сами
собой. Говорят: золото ближе по свойствам к зерну, чем бумага.
Засмеялся и добавил:
- Что ж, - пусть храм торгует с королевством.
В этот год случилось чудо: у подошвы Голубой горы стала оживать
мертвая половина старого ясеня, пустила клейкий листок. А одному ярыжке
было видение: зашкворчали яшмовые вереи, расскочились засовы, камни
Золотой Горы перекинулись Золотым Городом...
Гадальщики и прочие чародеи остались только те, что приписаны к
цехам.
13
Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло первое письмо от
Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам.
Ранним утром накануне Весеннего Совета королевский советник Клайд
Ванвейлен навестил свой городской дом.
Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи проводил
во дворце. Земляне узнали о том, что советник проехал через городские
ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор. По распоряжению
советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят варили
каши и похлебки.
Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную
суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом
спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку
шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды:
- А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, - прибавил он со
смешком, - по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с
ним невозможно.
Бредшо спросил:
- Ты где был вчера?
- На дамбе, - ответил Ванвейлен.
- Неправда, - ответил Бредшо. - Я там был с Даттамом, тебя на дамбе
не было.
Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о
трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро
поднесла депутация из Семиречья.
Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные
сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним
аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму.
Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные
зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил
окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к
городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить,
спустился вниз.
Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил
красным чаем, вытер губы и сказал:
- После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а
оттуда - на Север.
Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил:
- А корабль?
Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели
не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки,
навесили замки с секретом. Достали все необходимое, - вернее, треть
необходимого, и кое-как Стависски и Шенфельд ухитрились запеленговать
аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и
вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции.
Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен...
- А что - корабль? - сказал Ванвейлен. - Пилоты - и без меня есть,
если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор,
пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень
отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают
монополией на шпионов с неба...
- А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы?
Ванвейлен пожал плечами:
- В империи две тысячи лет как небо населено исключительно
чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите.
Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал:
- Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько
сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному
разумению, я делаю то, что делает Арфарра.
- Так, - осведомился Бредшо. - Может, господин королевский советник
хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете?
Говорят, чудеса будут.
- Это не мои тайны, - спокойно возразил Ванвейлен. - К тому же тут
кое-кто слишком дружен с Даттамом.
- А то будет, - ответил вкрадчиво Стависски, - что после Весеннего
Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране.
Срывать незаконнорожденные замки...
- Если порядок, - сказал Ванвейлен, - это когда бедняк не дрожит за
жизнь, а богач - за имущество, то да - наведем порядок.
Бредшо посмотрел на него и сказал:
- Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку держит,
как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые..."
- Сволочь твой Даттам, - сказал Ванвейлен. - Если бы Небесные Кузнецы
победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых.
- Что, - спросил Стависски, - не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив?
На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и
ответил сквозь зубы:
- Он еще сам об этом пожалеет.
На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в
сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной
светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов,
вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник
старшему Хатчинсону, а гвоздь - младшему Хатчинсону, и сказал:
- Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут:
"В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье".
Подхватил шитый плащ и был таков.
Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и
проорал:
- Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо
вешать на железные гвозди!
Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего
доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте,
с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и
кланом... Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции
попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и
понимал, что возвышение его - не от избытка, а от недостатка демократии:
королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля,
а не от обычаев и людей страны.
Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в
королевстве всего три-четыре. А большинство было таких, чей дед или отец
сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой род начинается с меня, а твой
- оканчивается тобой..." В империи власть имущие величали себя
представителями народа, в королевстве - представителями знати, но кто из
них лгал больше - неизвестно.
Большая часть времени королевского советника была занята, как
водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле
призывает показывать "неправды и утеснения собственников в принадлежащем
им имуществе" - и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры
совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а
по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что
Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого
мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным.
Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной
болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще
тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли
переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом
отдавали эту землю обратно бывшему собственнику - но уже в обработку.
Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил
общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно,
самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек
маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил,
крутился - пока не выходило прощения всех недоимок...
Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило
сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом
явился на землю человека без меча и удивился: "Разве справедливо, чтобы
побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и
одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду
жечь твой урожай и дом."
Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть
ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как
Арфарра.
Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не
составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп
клялся, что купчей не было.
В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному
собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по
справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам,
быстро выучился находить изъяны в купчих... Составленные неграмотными
юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг