ослике, он сказал:
- Этот проповедник - и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я пахал
барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда ни возьмись, этот:
"Давай пособлю". Я прилег под куст, - глядь, все уже вспахано и засеяно...
Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на ослике, спешился и
сказал:
- Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого человека
зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша запрещает убийства и
насилия... И еще я готов свидетельствовать, что три года Белый Ключник
проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого
к себе не допускал. А еще я хочу сказать, что в Золотом Улье Марбод
Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно, не ожил:
разрубленное тело, однако, сползлось...
- Снимите его с ослика и привяжите к хвосту моего коня, - сказал
Даттам.
Это не всем понравилось, и люди сказали:
- Он не делал зла.
- Он-то и виноват больше всех, - возразил Даттам, - потому что прочие
только рубят головы, а этот навязывается в советчики мирозданию. Отдайте
мне его. Это он везде говорит, что добро должно бороться со злом, и из
этой веры и произошло давешнее восстание.
Рыцари зашептались. А в этих местах у многих были управляющие из
ржаных корольков.
Проповедник поглядел на него, а потом сказал:
- Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы знаете, что
наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о борьбе добра и зла, мы
имеем в виду борьбу между тем, что существует, и тем, что не существует, а
тайная борьба происходит только в душе человека, если она у него есть. А
вы, господин Даттам, человек бездушный. И бог ваш, Шакуник, о нем и
говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото.
Даттам поднял брови:
- Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что делает
возможным речь. Он предшествует миру и творит мир, предстоит субъекту и
объекту, действию и состоянию. Как же может творец презирать свое
творение? Как же золото, или хороший меч, или красота замковых стен может
быть ему чужда?
- Золото, - сказал проповедник, - и вправду ему понятно. Вот что,
однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла.
- Славно же различали давеча твои ученики добро и зло!
- Это - ересь! - закричал Белый Ключник.
Даттам захохотал.
- Ах, так! Сначала ты тех, кто не верует в Единого, называешь
хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов назвать всех,
кто не верует, в точности как ты, в твоего без...евого бога.
Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге, и на
отсутствие какой части тела он указал. А только известно, что слово,
произнесенное Даттамом, Арфарра не велел включать в составляемый им
словарь аломского языка, по причинам приличия.
- Чего ты брешешь, собака, - заорал проповедник, и как ты смеешь
называть Единого!
- Это не я его называю так, а ты, - покачал головой Даттам, - ведь ты
говоришь, что он бесплотен?
- Да.
- Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х... у него тоже
нет. Экий калека!
Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них была
по душе. Но что у бесплотного бога нет, простите, той штуки, которой
делают детей, и что он хуже самого последнего мальчика-евнуха, они как-то
не думали, и когда Даттам сказал им такую разумную вещь, их любовь к
бесплотному богу как-то сникла, как эта самая штука после соития.
А Даттам, улыбаясь, продолжал:
- Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро и зло, если
бог один? - И оглядел всех столпившихся вокруг: а уже много народу
прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым Ключником, и не
все прискакавшие были на стороне Даттама.
- Говорят, - продолжал Даттам, - боги часто ссорятся. А люди
принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в сущности, и есть
свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой - это тот, кто сам
выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един - то и свободы воли нет, и
добра и зла нет, и все позволено. И в любом своем зле я, лишенный выбора,
справедлив, а бог, карающий меня, несправедлив, потому что зло я не мог
совершить помимо его воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев, а
есть только божьи крепостные! Права выбирать у них нету, есть только
обязанность грешить и страдать.
Тут многие рыцари заволновались, потому что Белый Ключник никогда не
говорил им о божьих крепостных, а только о божьих воинах.
Проповедник сказал тревожно:
- Ты говоришь о противоречиях между свободой и необходимостью. Но
разум бога не знает противоречий, они возникают лишь в разуме человека.
Даттам прищурился:
- Если в боге не различать свободы и необходимости, как же в нем
различать единство и множественность?
Тут проповедник закусил губу и ответил:
- Я многое бы мог тебе возразить, но зачем? Ибо вижу я, что в этом
споре меня интересует истина, а тебя интересует, как меня повесить.
- Да, - сказал Даттам, - я тебя повешу! Я тебя повешу за убийства и
грабежи, вызванные твоей проповедью. А за что бы ты меня повесил? За
жадность, за гордыню? Да остался ли рассудок у тех сеньоров, кто тебя
слушает? Король Ятун лазил с колодками в людские души, рушил стены замков,
грабил сокровища и наполнял ими храмы, и в стране было преступлением - не
думать, как король! А теперь у вас повыдирали зубы, вы и стали
проповедовать: тюря-де здоровей жаркого! - Даже император, - продолжал
Даттам, - преследует проступки против императора, предоставляя богам
преследовать проступки против богов. Предки аломов не хотели стать рабами
императора. А потомки, я гляжу, хотят стать рабами у бога-побирушки!
Этим Даттам устыдил многих, и все же много тут было тех рыцарей,
которые обрадовались, когда Белый Ключник опять вернулся в здешние горы,
потому что часто бывает, что человек совершит грех: обманом зарежет
родственника, или по нечаянности съест запретную для него в этот день
дичь, и всем хотелось иметь под рукой Белого Ключника для того, чтобы он
истолковал грехи.
- Так-то это так, - сказал один из сеньоров неуверенно, - но ведь
если у нас не будет знакомых на небе, нам будет трудно замаливать наши
грехи, а ни у кого нет стольких знакомых на небе, как у Белого Ключника, и
к тому же он ни гроша не берет за посредничество между людьми и богами.
Это ведь золотой человек, Даттам - отпусти его.
- Если это золотой человек, - сказал Даттам, - то согласен ли
кто-нибудь из присутствующих дать за его голову столько золота, сколько
она весит?
Рыцари попятились, потому что у одних не было столько золота, а у
других - желания его тратить, и тут Бредшо сказал:
- Я согласен, Даттам, и в Ламассе я отдам вам золото.
Даттам усмехнулся.
- Но вы уже продали мне все ваше золото, Сайлас! Если уж вы будете
платить за этого человека, то, чур, только тем золотом, которое вы купите
у меня, потому что я не намерен упускать комиссионные.
- Хорошо, - сказал Бредшо.
Но тут уж сеньоры вокруг подняли невероятный гвалт, и один из
дружинников, выступил вперед и сказал:
- Как ты смеешь, Даттам! Бредшо спас тебе жизнь у ручья, обрубив
веревку, на которой ты висел у бунтовщика, и если он хочет отпустить
проповедника, то ты обязан тут же это сделать!
- Легко тебе любить людей за чужой счет, Ганна! Из-за этого человека
у меня сгорело на шесть тысяч ишевиков всякого добра, а я должен его
отпустить!
- Это добро сгорело не от чужих проповедей, а от вашей жадности,
Даттам, - сказал эконом Шавия.
Даттам помолчал и махнул рукой:
- Я дарю вам этого человека, Сайлас.
По пути в замок Бредшо спешился и пошел рядом с проповедником, и
вышло так, что они отстали от Даттама. Проповедник шел молча и на Бредшо
не смотрел, и Бредшо подумал, что тот человек ценит свою жизнь куда
меньше, чем сам Бредшо ценит золото. Хотя Бредшо ценил золото не очень-то
высоко.
- Зачем ты вмешиваешься, чужеземец? Или тебе будет хуже, оттого что
меня повесят? - вдруг спросил Белый Ключник.
- Так, - сказал Бредшо. - Просто, если я вижу, что Даттам чего-то
делает, мне кажется, что справедливей поступить наоборот.
Проповедник усмехнулся.
- Зачем ты едешь в империю?
- По делам прибыли.
- Я же вижу, что это неправда, - возразил проповедник.
Бредшо вздрогнул.
- Неужели это так заметно?
- Не бойся, это незаметно Даттаму, потому что ему кажется, что каждый
человек мечтает о барыше, только один добивается того, что мечтает, а
другой продолжает мечтать. Но я-то знаю, что ты непохож на тех, кто думает
о барыше, и тебе будет плохо в империи. Еще хуже, чем здесь.
Помолчал и спросил:
- Что ты везешь в империю?
- Золото.
Проповедник взглянул удивленно.
- Это же монополия храма. Сколько с тебя взял Даттам за такой провоз?
Треть? Четверть?
- Всего лишь небольшие комиссионные, - сказал Бредшо. - Я продал ему
это золото за серебро из здешних копей, а по прибытии империю он продаст
мне золото обратно.
Проповедник подумал и сказал:
- Он берет с тебя больше тридцати процентов.
Бредшо как в полынью окунуло.
- Что? Как?!
- Курс серебра по отношению к золоту в империи втрое ниже, чем
соответствующий курс в королевстве.
Бредшо даже рот раскрыл.
- Почему?!
- В империи нет серебряных денег.
- Но... но это было не предложение Даттама! Это был совет его
врага... Шавии!
Проповедник пожал плечами. Бредшо понял, что сморозил глупость. Кто
ему сказал, что эти двое враги? Может, они нарочно разыгрывали вражду,
чтобы кинуть Бредшо. А может, и в самом деле враги во всем, за исключением
прибыли храма, - это, братцы, дело святое.
- Но почему мне никто раньше не сказал?
- Те, кто не были в империи, этого не знают. А те, кто были - те
сообщники Даттама. Они за твоей спиной глаза оборвали со смеха.
- А ты - ты был в империи?
- Да.
- Зачем?
- Я искал страну, где люди стоят ближе к богу, и нашел заповедник
червей и драконов.
Помолчал и прибавил:
- И после этого путешествия меня стали считать колдуном.
- А ты не колдун?
- Я не колдун, - сказал проповедник, - колдуны держат свои знания в
секрете, а все, что является тайной, становится рано или поздно злом. Люди
храма пугают королевство и пугают империю, крестьяне империи бегут в лес,
завидев их на дороге, души чиновников сидят у них в стеклянных кувшинах, и
сам экзарх боится их колдовства.
Бредшо был слишком ошеломлен известием об учиненной с ним проделке,
но все же насторожился.
- Значит, - сказал он, - в империи нет колдовства? Колдовство
известно только монахам храма?
Проповедник поглядел на него удивленно:
- Какое же это колдовство, если оно известно всем?
Весь день Бредшо чувствовал себя сносно и не обращал внимания на
рану. Но вечером, когда его позвали на пир, благовоний, крови, и грязи его
стало подташнивать, и господская еда завертелась в глазах.
Хозяин представил Бредшо тем из рыцарей, кто его еще не знал, и
усадил по правую руку Даттама. Даттам поклонился, приветствуя его, и
немедленно принялся ухаживать за своим спасителем.
- Как ваша рана, Сайлас? Вы бледны. Правда, он совсем бледен,
господин граф?
Господин граф подтвердил, что господин Бредшо совсем бледен, и
порекомендовал ему по этому поводу баранину в соусе из шафрана и лесных
орехов.
- Я ничего не хочу, - сказал Бредшо, - а впрочем, дайте мне,
пожалуйста, ломтик дыни.
На столе, на серебряных блюдах, красовались необыкновенной величины
сетчатые дыни из графской теплицы.
Даттам взял чистый золотой ножик и самолично взрезал для Бредшо дыню,
а потом очистил ломтики и разделил из на части. Бредшо не хотелось ничего
есть, но не съесть ломтик, очищенный для него Даттамом, было бы
равносильно тому, чтобы при всех дать Даттаму по морде, и Бредшо принялся
глотать белую, необыкновенно сладкую плоть плода.
- Это очень плохо, Сайлас, что вы не едите, - прошептал ему Даттам на
ухо. - Сколько раз мне повторять вам, что от трех вещей здесь отказываться
нельзя: от поединка, если тебя на него вызвали, от девки на ночь и от
угощения.
- Где проповедник? - спросил вполголоса Бредшо.
- Какой проповедник?
- Белый ключник. Которого вы хотели повесить.
Даттам поднял брови.
- Я подарил его вам.
- Его нет в моей горнице.
- Помилуйте, неужели вы думаете, он останется лишний миг под одним
кровом со мной или с вами, или с любым, кто не целует его богу х...,
которого у него нет? Здесь в замке половина слуг живут в рассказанном им
сне, - вывели куда-нибудь и даже деньги на дорогу дали...
Бредшо усмехнулся. Если проповедник сбежал, то по крайней мере
Даттаму не будет на ком выместить свою злость.
- Перед побегом он мне кое-что сказал, Даттам. Цена серебра в империи
втрое ниже, чем здесь. И, насколько я понимаю, слова контракта о продаже
по "существующей средней цене" означают для меня убыток в несколько сотен
тысяч ишевиков.
- Подайте-ка мне вот того каплуна, Бредшо, - сказал Даттам, и, когда
Бредшо в некотором ошеломлении протянул ему блюдо, философски заметил:
- Ну, ведь рано или поздно вам это кто-нибудь бы да сказал.
И углубился в каплунью ножку.
Бредшо вскочил.
- Господин Сайлас!
Бредшо обернулся. За его спиной стояла хорошенькая девица, кажется,
дочка хозяина замка, и протягивала ему изрядный, оправленный в серебро
рог.
Бредшо принял кубок и поклонился. Этого не стоило делать. Черное
нехорошее облако заволокло глаза, от поклона неожиданно закружилась
голова, заплясала зала; Бредшо выронил кубок и стал падать, теряя
сознание.
Очнулся он тут же на руках у Даттама: тот подхватил его и сам понес в
горницу. Было жарко и душно: дочь графа явилась с мазями и настойками.
Даттам долго сидел с раненым все время, пока женщины промывали
раздувшуюся рану, держал его руку, пока графская дочка поила раненого
горькой зеленой настойкой. Он ушел лишь тогда, когда Бредшо закрыл глаза и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг