ты так разжалобилась? Да так, как я живу, другие только мечтают. Нашла,
кого жалеть... У тебя-то как? Муж... как его... Игорь? А мальчик как?
Ему... девять, наверное?
Она уже встала, вышла в прихожую, что-то быстро делала с лицом, стоя
перед зеркалом.
- Двенадцать. Двенадцать мальчику. Зовут его Слава. А мужа, кстати,
не Игорь, а Олег. И у меня все в полном порядке. Свое ателье. Все отлично.
Только что из Китая приехала. Все хорошо...
Она оторвалась от зеркала, повернулась ко мне, заново накрашенные ее
глаза опять влажно заблестели, но на этот раз слезы уже не пролились. Она
сделала шаг вперед, обняла меня за шею, приподнявшись на цыпочки, и
поцеловала.
- Не болей. Не расстраивайся. Не ешь себя.
Я открыл перед нею дверь, успев подхватить на руки попытавшуюся
просочиться на лестницу кошку.
- Как ее зовут? - спросила Галя.
- Нана.
Она усмехнулась.
- В честь группы?
- Какой группы? - не понял я. - Это Золя...
- А-а, - она почему-то вздохнула, погладив кошку. И, уже закрывая за
нею дверь, я услышал:
- Держись, слышишь? Не позволяй себя губить.
За дверью грохнул и пошел лифт. Я вернулся в комнату, снял и бросил
на диван пиджак, снова сел в кресло, вылил себе в стакан остатки виски. В
конце концов, дело у меня более или менее обязательное только вечером...
На полу, возле того кресла, в котором сидела Галя, я увидел сложенный
листок бумаги. Выпал из сумки.
Я поставил уже пустой стакан, дотянулся, поднял - это был обычный
белый лист формата "под машинку", сложенный вчетверо. Я развернул его,
кошка на коленях заворочалась, протянула лапу, норовя отобрать бумажку. Я
тихонько спихнул ее, продолжая читать короткую записку. Дочитал. Посмотрел
на пустую темную квадратную бутылку с пестрой вертикальной наклейкой.
Вылил в свой стакан всю оставшуюся водку. Выпил, съел две оливки, потом
еще одну - вкус водки после виски был отвратителен. Закурил.
И стал перечитывать короткий текст.
"Мишенька! Вчера на улице ко мне подошел мужчина. В белом костюме,
итальянском, высокий, пожилой. Назвал меня по имени, сказал, что твой
старый друг, знает тебя очень давно. Сказал пойти к тебе и предупредить,
чтобы ты был осторожнее. Он говорит, что это лето для тебя очень тяжелое,
и чтобы ты не знакомился ни с кем близко, а он тебя предупредить не может,
потому что в Москве только один день. Мишенька, я боюсь, что это мафия или
кавказ. Он с усами, лицо темное. Я так и знала, что побоюсь тебе сказать
такую глупость, ты будешь смеяться, поэтому написала письмо и оставлю его.
Пожалуйста, Мишенька, дорогой мой мальчик, будь осторожней! Я за тебя
боюсь. Я тебя не разлюбила и не разлюблю, зря ты меня тогда бросил. Целую
тебя, будь осторожней, не знаю, что он имел в виду, целую, твоя Гала".
Я открыл коньяк. Такой гадости я не пил давно.
В моей жизни бывали странности и прежде, но никогда до этой записки
не долетал ко мне такой внятный голос оттуда, из зимнего Сретенска, такой
разборчивый привет опекуна. Летом он носит белое, но почтальоншу все же
надоумил в черном явиться... Какая, с другой стороны, дешевка, если
задуматься, попса, как теперь говорят... Но что же, однако, он имеет в
виду, что страшного сулят мне близкие знакомства в это лето?
Вероятно, что-нибудь с женщиной. Хотя каких уж только бед и хлопот не
пережил я из-за горестной своей слабости, склонности, бессмысленной и
непрерывной тяги, и чем особенным можно меня еще потрясти... Я был трижды
женат с участием государства, фиксировавшего в паспорте не только где, но
и с кем должен жить человек. Фактически же я был женат никак не менее
восьми раз, браки эти длились по году, а то и больше, налезая друг на
друга, однажды я расходился с двумя женами одновременно, уже сойдясь с
третьей, причем, повторю, я не безумный бабник, а вполне средний в
отношениях с женщинами экземпляр, и было их у меня если и больше, чем у
какого-нибудь идеального отца семейства, то ненамного. Да и, согласитесь,
профессия такая, что без хотя бы некоторого чувственного излишества не
обходится. Просто отличаюсь я тем, что чаще, чем нормальный мужчина,
ощущаю себя женатым. "Ты через пять минут уже женат", - сказала мне
однажды какая-то из жен, подразумевая, что любая моя измена более опасна
для существования нашей семьи, чем обычные приключения не так устроенных
мужчин. Она оказалась права впоследствии. Я не умел и не научился
радоваться просто близости, просто наслаждаться, хотя к собственно
наслаждению очень даже склонен, чтобы не сказать - к сладострастию. Но это
не мешает мне - стоит лишь пробыть с женщиной хоть сколько-нибудь
достаточное для минимального сверх физиологического сближения время, а это
может быть и неделя, и одна ночь - начать думать о будущем больше, чем о
настоящем, строить планы устройства общей жизни, решать общие проблемы и
чувствовать себя по уши в обязательствах...
Однажды я ужасно тяжело переживал разрыв, состоявшийся по моей
инициативе. Мне было безумно жалко ее, я представлял, как, разбитая и
несчастная, она забросила все свои дела, отказывается от ролей, - была она
вполне заметной в своем актерском цехе, - ревет ночами, портя лицо и тем
еще больше вредя своим делам... Я даже вполне серьезно опасался сердечных
приступов и суицидных припадков. Но через две недели мой приятель
рассказал, что на капустнике в их театре (кажется, юбилей режиссера) она
была, как всегда, прелестна, оживлена, пела, пила и уехала - приятель
глянул мне в глаза и улыбнулся - с молодым парнем, красавцем и быстро
взошедшей звездой, гордостью их труппы. "Я выходил, они как раз отъехали к
нему", - сказал добрый друг и еще раз мне улыбнулся. Я жестоко разочаровал
его своей искренней радостью и необъяснимым жаром, с которым я его вдруг
поблагодарил, неизвестно за что, и даже обнял. Тогда я понял, что большая
часть моих терзаний объясняется явным завышением ценности собственной
персоны для женщин. Я вдруг задал себе вопрос: ну, хорошо, допустим, Лена
(я тогда был влюблен как раз в некую Лену, из-за чего и порвал с быстро
утешившейся любительницей капустников), Лена меня бросит - что со мною-то
будет? Вот придет, как я пришел к ее предшественнице, и так же скажет:
"Извини. Мне было с тобой очень хорошо. Но теперь я не могу... Я не хочу
объяснять, почему, но не могу. Давай разойдемся по-человечески". Ну, и еще
какие-нибудь пошлости, обозначающие тот простой факт, что увлечение
прошло, или, скорей всего, вытеснено новым. Что же я сделаю? Покончу с
собой, запью больше обычного, опущусь, перестану бриться и принимать душ,
брошу съемки? Да ничего подобного! - ответил я себе честно. Я буду жить,
как жил, и даже необходимость терпеть в связи с новым разрывом довольно
существенные практические неудобства, поскольку мы с Леной уже съехались,
устроили квартиру, из которой мне пришлось бы уйти, не привели бы меня в
смертельное отчаяние, как-нибудь устроился бы, потерпел бы... Главное -
продолжал бы жить, и смеялся бы, и с какого-нибудь спектакля, а то и
капустника, через пару недель, уехал бы с кем-нибудь. Тогда же, если не
ошибаюсь, я впервые и представил себе ту цепь связей, любовей, длительных
или мгновенных сцеплений между мужчинами и женщинами, цепь, опутавшую весь
мир, которая, в конце концов, и должна объединить мир и мiръ, world and
peace, и когда-нибудь будет написана, наконец, не "Война и мир", а "Мир и
мiръ", и это и будет конец света, а отнюдь не какой-то идиотский гриб.
Затрубят трубы, и поднимутся мертвые, чтобы занять свои места в цепи, и мы
все двинемся держать ответ за любовь.
Сумерки мало меняют мою квартиру, потому что я почти никогда
полностью не отодвигаю темные и плотные шторы. В сумерках я допил коньяк,
умылся, крепко вытер лицо свежим, жестким после прачечной полотенцем,
снова старательно оделся, взял с вешалки твидовую панаму - в последнее
время даже редкие узнавания на улице стали почему-то раздражать, а любая
шапка сильно меняет внешность - и отправился по намеченным вечерним делам.
Какой-то прием, названный, естественно, презентацией... Одни и те же,
большей частью знакомые люди, выпивка, закуска стоя, разговоры об
абсолютно неинтересном... Но жить без этого было уже нельзя, потому что и
роли, и прочие все необходимые для жизни вещи можно было получить только в
таких местах. Тусовка, только тусовка, ничего, кроме тусовки.
К тому же я не выношу вечернего одиночества дома.
Я пошел пешком, цель была недалека, в пределах получасовой прогулки,
да и садиться за руль после выпивки я все-таки избегаю. И поэтому все чаще
простаивает моя бедная "шестерочка", догнивает под едкими московскими
дождями... Я шел дворами и переулками, механически отмечая про себя их
новые старые названия, косясь на вездесущие "мерседесы", взъехавшие
тяжелыми своими задами на тротуары, на бесчисленные вывески меняльных
контор, обходя приткнувшиеся друг к другу стеклянные коробочки ларьков,
набитые большими пластиковыми бутылками с жидкостями химических цветов -
когда-то в витринах аптек стояли стеклянные шары с таким ярким содержимым,
которое изображало, вероятно, яды... Я шел, поглядывая на всю эту новую
жизнь, которая для меня и тех, кто постарше, так навсегда и останется
новой, а для тех, кто моложе - просто жизнь, я шел от Пресни в сторону
Смоленской и вдруг ясно понял, что предупреждение мне сделано, и
предупреждение серьезное, а теперь уж все зависит от меня, и, если не
остерегусь... Пошел дождь, я развернул зонт, захваченный и из
предусмотрительности, и для завершения английского стиля. За последние два
дня сильно похолодало, будто не разгар лета, а середина осени. После
чудовищно липкой жары порадоваться бы, но унылый рассеянный свет сразу
заставил забыть потные муки и одновременно испортил настроение, и никакой
радости от прохлады не было, вместо нее пришла обычная осенняя тоска,
предчувствие ноябрьского отчаяния, хотя до ноября еще было чуть ли не
полгода...
- Скажите, а вы аид или нет? - услышал я и, конечно, вздрогнул, как
вздрогнул бы, неожиданно услышав такое в пустом переулке, любой из вас.
Непонятно откуда взявшийся, передо мною стоял человек. Весь в белом.
5
Собственно путь мой на дно в то страшное лето и начался с появления
этого человека. Потому что записка, брошенная Галей на ковер у кресла,
была, если говорить всерьез, скорее попыткой остановить меня в самом
начале этого пути, не дать даже тронуться в опасном направлении. Человек
же, возникший передо мной в Девятинском переулке, стал как бы
привратником, или, точнее, указчиком ложной дороги, ведущей в ад, в Ад. В
Ад.
Как я уже сказал, он был весь в белом, а именно: в белых парусиновых
ботинках с квадратными носами, на красноватой резиновой подошве; в белых
(или, скорее, светло-серых) брюках (пожалуй, штанах) из сурового полотна,
что шло на дачные шторы и мебельные чехлы, с застегивающимися на белые
пуговицы хлястиками-стяжками по бокам; в слегка кремового оттенка пиджаке
из настоящей китайской чесучи (или чесунчи?) с большими накладными
карманами и опущенными, как бы немного оплывшими (как раз свечного,
воскового цвета) лацканами; а под пиджаком синевато-белая, после стирки с
синькой, поплиновая рубашка (точнее, наверное, сорочка) с узкими, длинными
углами воротничка, наглухо застегнутая, так что воротник завернулся углами
вперед; без галстука. Все грязное, с черными полосками по воротникам и
манжетам, а штаны еще и в недвусмысленных рыжих пятнах.
Это был очень старый - весь в пигментационных пятнах по лысому черепу
и тыльным сторонам кистей, с густыми седыми волосами, лезущими из носа,
ушей и застежки расходящейся на груди описанной рубашки, косолапый, из-за
чего были сбиты, смяты задники упомянутых туфель, с пропотевшими
подмышками и лопатками - еврей. С приплюснутым, немного звериным носом и
широким, лягушачьим ртом, коротконогий, с непропорционально маленькими
ступнями и ладонями.
Откуда он здесь взялся, эта мерзкая антисемитская карикатура на моего
инфернального хранителя, под вечер в Девятинском переулке? И почему я его
раньше не заметил? И что он от меня хочет?
- Так вы аид или нет, я вас спрашиваю? - раздражено повторил он, и
только со второго раза я понял вполне, в общем, простой вопрос. Ответил же
слишком серьезно и точно:
- Ну, допустим... Что из этого следует?
- Так вы ж должны помочь аиду! - вскричал безумный старик. - А вы в
бизнесе или что? Я сам с Украины, вы ж знаете, какой там антисемитизм, так
я уехал в Германию как обязанный ими чтобы принять еврей, ну, даже
подженился там, она, знаете, с Австрии, но очень хорошая женщина и
совершенно молодая, у ней свой бизнес, стайлинг и вообще, по-нашему,
портниха дамская, так бабки у нас есть, но я хочу же делать деньги, как
положено еврею, и хочу вас спросить, как интеллигентного человека, а
можно, допустим, если еврей с Украины или с Германии, все равно, открыть в
вашей Москве, например взять, кафе или просто кнайпу, потому что ж мне
положена льгота, как участнику вова, но вашей москальской прописки,
конечно, нет, так я хочу написать вашему Ельцин, или пусть Лушкин,
бургомайстер, чтобы как ветерану помогли, и скажите мне, я же вижу, что вы
интеллигентный человек, знаете все, у вас наверняка есть бизнес, они
допоможуть еврею, мне шестьдесят восемь лет, жена молодая еще, так не
думайте, ей сорок шесть лет, а я с ней имею каждую ночь, и пусть будет
свой бизнес, а?
Все время, пока он нес эту околесицу, я стоял молча, разглядывая его
последовательно сверху вниз и как бы кивая, как бы без слов одобряя все,
что он бормотал, как бы обещая ему, что аид аиду поможет. Почему у меня
возникла эта ужасная привычка поддакивать, соглашаться, уступать? Причем
это же совсем не значит, что я действительно соглашусь или уступлю -
ничего подобного, стоит напиравшему на меня отвернуться, пропасть из поля
зрения, выйти из контакта, как я тут же обзову его хорошо если идиотом,
никаких уступок и не подумаю делать и вообще укреплюсь в своем мнении, но
уже останется нечто - ведь своим согласием я как бы пообещал...
Я отвлекся этой, увы, привычной мыслью, и не заметил, как старик
вдруг перешел к совершенно новой теме, причем излагать ее начал столь же
новым языком и даже интонации южно-еврейские утратил.
- Видите ли, вам кажется, что жизнь ваша устоялась, - он вздохнул, но
и вздох был не местечковый "э-хе-хе-хе-хе, вейз мир, почему несчастье
всегда найдет голову еврея, и этот еврей как раз таки я", нет, вздох был
сдержанный, едва слышный, и он продолжал свою новую речь, - вам кажется,
что уже ничего существенно нового с вами не произойдет, что так и
доживете, в большем или меньшем комфорте, приличном достатке, в не
влияющих на судьбу связях, фактически, без близких отношений с кем бы то
ни было, поскольку можно не считать близкими отношения, не меняющие
жизнь...
Потрясенный совпадением того, что говорил этот странный, явно
безумный, как бы из двух персон состоящий старик, с тем, о чем я думал в
последние дни неотступно, я перебил его:
- Да как раз теперь я уже так не думаю, наоборот, вы знаете, у меня
возникло чувство, что я вот-вот вступлю в полосу таких перемен, о которых
уж с молодости забыл и думать, и что Бог снова обратил на меня взгляд и
начинает посылать мне то, что наполняет дни жизнью... Но, простите, как вы
угадали, что именно мысли об этом мучают меня последнее время? Вы так
странно говорите...
- Ему странно!.. - раздраженно пожал плечами еврей. - Вы, случайно,
не юрист будете? Мне нужен юрист, я сам сейчас с Германии, а вообще с
Украины, так я хотел узнать у юриста по льготам для ветеранов, или их нет?
Я так, скажу вам, как аиду, у вас умное лицо, так вам я скажу, как в
Германии даже такой пожилой, как я, может поджениться, и у бабы есть
гельд...
Он продолжал еще что-то нести про бизнес и бабки, но оцепенение уже
сошло с меня, я обогнул его, успевшего в последний момент сунуть мне
какую-то мятую бумажку, и быстро пошел к перекрестку, вон из переулка.
На ходу я взглянул на бумажку. Это была рекламная листовка какой-то
из новых этих бесчисленных контор, торгующих жильем. Текст начинался так:
"Ваша недвижимость ждет вас..." Апокалиптический оттенок этого сообщения
окончательно расстроил меня, и весь остаток пути до веселого ужина я
прошел уже не просто огорченный, а убитый, и чувствовал, что лицо у меня
искажено неприятной гримасой, как от физической боли, и встречные
поглядывают, но поделать ничего не мог. В словах старого сумасшедшего
прозвучало то, что я не только сам чувствовал, но и говорил себе вполне
внятно, однако, произнесенное вслух, это стало совсем невыносимым.
Я понял именно тогда, выходя из Девятинского к Смоленке, что поделать
ничего нельзя, и в это лето мне предстоит пропасть. Можно было произнести
то же самое и с другим ударением - пропасть, и об этом я думал тоже вполне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг